Журнальный клуб Интелрос » НЛО » №140, 2016
Ten Responses to Michael David-Fox’s Article
Timur Atnashev, Mikhail Velizhev. The Modernity Family and the Crooked Timber of Russian History
Тимур Атнашев (Институт общественных наук РАНХиГС; старший научный сотрудник Центра публичной политики и государственного управления; старший преподаватель; PhD) timur.atnashev@gmail.com.
Михаил Велижев (НИУ ВШЭ; профессор Школы филологии факультета гуманитарных наук; кандидат филологических наук, PhD) nun.ce.problema@gmail.com.
УДК: 303.01+304.2+304.5+930.2
Аннотация:
В дискуссии собраны десять откликов на статью Майкла Дэвид-Фокса «Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтернативная или переплетенная?», представляющих достаточно широкую палитру мнений. В центре дискуссии — вопрос о советской и постсоветской модерности как таковой: была ли она в России в принципе, и если да, то в каком виде и качестве? Фактически каждый из участников дискуссии предлагает свой вариант концепции модерности и свое ви´дение того, что представляет собой российская модерность (либо аргументирует позицию, согласно которой о «модерности» применительно к России и СССР говорить некорректно). При этом не меньше внимания авторы откликов уделяют и историографии (пост)советской модерности, которая была основным объектом исследования в статье Дэвид-Фокса.
Ключевые слова: модерность, современность, историография, Россия, Российская империя, СССР, Майкл Дэвид-Фокс
Timur Atnashev (School of Public Policy, RANEPA; senior researcher, School of Public Policy; senior lecturer; PhD) timur.atnashev@gmail.com.
Mikhail Velizhev (HSE; professor, School of Philology, Faculty of Humanities; PhD) nun.ce.problema@gmail.com.
UDC: 303.01+304.2+304.5+930.2
Abstract:
The ten responses gathered here in response to Michael David-Fox’s article Russian—Soviet Modernity: None, Shared, Alternative, or Entangled? represent a broad diversity of opinions. The discussion centers around the question of Soviet and post-Soviet modernity as such: did Russia have a modernity at all, and if yes, then in what form and of what quality? Each participant in the discussion suggests his or her own conception of modernity and vision of what Russian modernity looks like (or argues that there can be no discussion of “modernity” in connection with Russia or the USSR). Meanwhile, the respondents also comment at length on the historiography of (post-)Soviet modernity, the starting point for David-Fox’s article in the first place.
Key words: modernity, historiography, Russia, the Russian Empire, the USSR, Michael David-Fox
Стимулирующая и ясно написанная статья Майкла Дэвид-Фокса посвящена одному из центральных сюжетов исторических и социальных наук — модерности и модернизации. Радикальные трансформации общественных отношений в ведущих странах Западной Европы и США с конца XVIII до середины XX века выступают основным предметом эмпирических исследований и теоретической рефлексии. В этот период экономическая наука (Рикардо, Смит, Маркс, Кейнс, Полани и др.) и затем социология (Конт, Дюркгейм, Зомбарт, Вебер, Сорокин и др.) обретали дисциплинарную самостоятельность. В этом смысле мы можем говорить, что проблематика модерности — фундамент современных «западных» наук об обществе, а российский случай следует рассматривать в глобальном контексте. В своем обзоре Дэвид-Фокс предлагает оригинальную систематизацию теоретических подходов в работах исследователей Российской империи и СССР, которые адаптировали к истории базовый концептуальный аппарат социальных и экономических наук, разработанный для осмысления трансформации наиболее развитых стран Западной Европы и США. Хорошо осознавая этот перенос и связанные с ним ограничения, он описывает диалог между исследователями модерности и модернизации в нескольких странах (Англия, Голландия, с некоторыми оговорками Франция и США), с одной стороны, и историками Российской империи и Советского Союза, с другой.
Во второй части статьи к диалогу подключаются сравнительные и транснациональные исследования, в которых интерпретируется история юга, востока, центра и севера географической Европы, а также капиталистических стран «второго эшелона» — Германии, Италии и Японии (здесь мы используем терминологию мир-системного анализа, исключенного из рассмотрения в обзоре, но косвенно представленного в семье «переплетенных модерностей» («entangled modernities»)). Еще более открытую перспективу дают работы о модернизационных траекториях развивающихся стран в ХХ веке. Дэвид-Фокс достаточно четко дисквалифицирует идею «отсутствующей модерности» («no modernity») в применении к истории СССР и дореволюционной России и показывает увлекательную диалектику и своеобразное генетическое вызревание понятийного аппарата модернизации, понимаемой как объективный процесс, и модерности, интерпретируемой как намеренная трансформация общества. На достаточно высоком уровне абстракции мы обнаруживаем несколько динамических переходов и дилемм. Мы видим переход от жесткой дихотомии «модерность» (с явной положительной или «нормализующей» коннотацией) — «традиционализм» (с явно негативным значением) к размагничиванию нормативных полюсов, когда модерность может рассматриваться как источник и нормы, и дисфункции. Мы также наблюдаем дилемму выбора между скорее благожелательной оценкой эпохи индустриализации в СССР как периода своеобразной модернизации (Стивен Коткин) и явно критической оценкой этого времени как возрождающего архаические или традиционные институты Российской империи, такие, как сословия и рабский труд (Шейла Фицпатрик).
Автор убедительно и последовательно подводит нас к мысли о том, что прямая нормативная маркировка модерности как позитивного образца и традиции как негативного образца не вполне соответствует реальной сложности российской и советской истории. Впрочем, возрождение рабства в Новое время и прямо связанное с ним возникновение концепции laissez-faire во Франции XVIII века (Блейк Смит) также указывают на неоднозначно «позитивный» характер эволюции в Западной Европе[1] наряду с гораздо лучше отрефлексированной катастрофой модерности в Германии первой половины ХХ века.
Второй существенной методологической новацией, которую уже вполне явно поддерживает Дэвид-Фокс, является понимание сложности и множественности феномена модерности с точки зрения его основных характеристик. Эта позиция предполагает отказ от жесткой и цельной системности в понимании модерности. Современность, с одной стороны, включает несколько различных и одновременно значимых аспектов, а с другой стороны, подразумевает наличие сложной цепочки взаимовлияний между соседними или иначе связанными друг с другом странами. Транснациональные трансферы усложняют и существенно модифицируют условно линейную или стадиальную логику, унаследованную нами из второй половины XVIII и XIX веков. Как нам кажется, включение некоторых ключевых аргументов мир-системного анализа, подчеркивающего асимметрию, глобальную конкуренцию и взаимовлияние между государствами, лишь усилило бы аргументацию Дэвид-Фокса.
В статье не случайно возникает понятие, выполняющее в период модернизации одновременно методологическую и общественную функцию, — «особый путь», «special path» или «Sonderweg». В интерпретации Дэвид-Фокса концепт «особого пути» наделяется значимостью в контексте обсуждения множественных модерностей («multiple modernities»). Вслед за Мартином Малиа Дэвид-Фокс утверждает, что термин «Sonderweg» корректнее использовать именно во множественном числе — «Sonderwege» или «особые пути», обосновывая точку зрения, согласно которой распространенная схема европейского развития, выросшая из оппозиции «цивилизованный центр vs. варварская периферия» (российская или немецкая), требует радикального пересмотра. Идея «особого пути» фактически нивелируется производным от нее множественным числом: наличие «особых путей» развития обессмысливает использование концепта — если каждая нация обладает своим особым типом развития, то понятийная пара «нормальный / особый путь» автоматически теряет релевантность. В таком случае всякая модерность является автономной, модерностей много и никакой «образцовой модерности» не существует. В заключение этой реплики мы постараемся предложить перспективу более четкого определения модерности при сохранении множественности ее конкретных конфигураций, используя логику семейного сходства Людвига Витгенштейна.
Кроме того, замечает Дэвид-Фокс, концепт «особого пути» может выступать в функции мощной идеологемы, причем ее значение — позитивное или негативное — зависит от политического контекста. Существенно, что «особый путь» может служить действенным оправданием «запаздывающего развития», прежде всего экономического, но одновременно стимулировать глубокую критическую рефлексию над собственным прошлым, как это случилось в послевоенной Германии. Он выступает как предмет национальной гордости, но одновременно — как в перестроечную эпоху в СССР — оказывается негативно нагруженным понятием, когда «нормальность» становится гораздо более желанной целью. В этой перспективе «особый путь» — уникальное понятие, прекрасно вписывающееся как в консервативную риторику отказа от радикальных реформ, основанных на импорте институтов, так и в отчетливо реформистский модернизационный дискурс, который учитывает национальные особенности для достижения целей модернизации.
Заметим, что обе очерченные функции концепта «особый путь» (методологическая и идеологическая) связаны между собой: на самом деле, идеологическая составляющая способна стимулировать продуктивные исторические разыскания. Собственно, именно это и произошло в Германии после 1945 года, когда осмысление нацистского опыта подхлестнуло развитие сравнительных исследований и породило серьезную историографию, для которой понятие «Sonderweg» оказалось центральным[2]. «Особость» не существует вне сопоставления — как националистически-пристрастного, так и научно-нейтрального: разумеется, для того чтобы определить уникальность того или иного пути развития, необходимо прежде поставить его в ряд с другими аналогичными сценариями.
Таким же образом можно предположить, что концепция множественных модерностей, генетически связанная с понятием «особые пути» (во множественном числе), также содержит в себе мощное компаративное ядро, подразумевающее, что «модерность» все-таки имеет собственный набор признаков, наличие или отсутствие которых в экономике, политике или идеологии того или иного государственного образования может свидетельствовать в пользу его близости к общей идее «модерна». Описанное сопоставление помогает понять, что множественные модерности не могут выступать в функции самодостаточной объяснительной матрицы, поскольку сами являются продуктом сложного процесса взаимодействия связанных друг с другом государств и компаративного анализа различных траекторий развития. Выявление сходств и различий формирует национальную идентичность в широком смысле слова и одновременно позволяет очертить семейные сходства современных, модерных обществ.
Дэвид-Фокс указывает на некоторую размытость границ модерности в рамках подходов множественных и переплетенных модерностей. Представляется, что более адекватным методологическим подходом в этой связи будет использование логики семейного сходства Витгенштейна. Так, мы можем говорить о некотором наборе из 7—10 ключевых характеристик модерности, одновременное наличие даже нескольких из которых позволяет рассуждать об обществе модерности. Конкретный набор, конечно, также будет предметом дискуссии. Однако рискнем предположить, что урбанизация, развитие науки, переход к всеобщей грамотности, требования политического представительства, развитие средств массовой коммуникации, личная гигиена как массовая норма, переход к письменным правилам для регулирования поведения сотрудников государственного аппарата и частных компаний, развитие денежных и контрактных отношений, включение в международную торговлю, индустриализация, проектирование будущего, уважение частной собственности, независимый суд — все это может быть с большой степенью достоверности отнесено к ключевым характеристикам модерности. Историческая последовательность освоения и освоенный набор этих институтов могут существенно различаться и не предполагают жесткой системной логики. В этом смысле XVIII—XX века в отечественной истории дают основания говорить о наличии множественных линий как модернизации, так и архаизации общественных отношений, всякий раз приобретающих новый смысл в конкретной исторической конфигурации. В таком случае термины «архаизация» и «традиционализм» представляются фундаментально ошибочными (в смысле предполагаемой линейности общей логики истории), когда они применяются к периодам, внутри которых происходят существенные трансформации общественных отношений.
Наконец, мы хотели бы отметить особую тематику, связанную с проблемой модернизации и модерности в России, которая в явном виде не отражена в обзоре, но может существенно дополнить наше понимание специфики российского пути к современности. Внимание к дисциплинарным практикам Нового времени в двух классических исследовательских парадигмах Мишеля Фуко и Норберта Элиаса позволяет (скорее критически в перспективе Фуко или скорее нейтрально-благожелательно в перспективе Элиаса) осмыслить процесс перехода к формам модерности на микроуровне. Для истории Российской империи и СССР анализ этих практик позволяет говорить о формировании особого антропологического типа субъекта, который осваивает не только вменяемую ему новую субъектную дисциплину, но и разнообразные техники уклонения и избегания (Олег Хархордин, Игал Халфин, Алексей Юрчак). Возможно, в этой хитрости, склонности к побегу и лукавости русского крестьянина (Джордж Яней, Владимир Мавродин, Александр Прохоров) или двоемыслии нового советского человека (Юрий Левада) находится последнее убежище нашего «особого пути» в дисциплинирующей и освобождающей модерности. В одной из недавних книг Лев Гудков предлагает одновременно телеологическое и критическое понятие «абортивной модернизации» для осмысления массовой реальности «раздвоенного» и даже безответственного субъекта, возникшего как реакция на советскую модернизацию в современном нам контексте. Мы полагаем, что внимательный и сочувствующий взгляд на этот, по сути, модерный тип поведения может также оказаться продуктивным.
[1] Мы благодарны Николаю Поселягину за указание на значимость темы рабства в контексте нормативных коннотаций модерности.
[2] Подробнее об этом см. в сборнике под редакцией А.Л. Зорина и авторов настоящей заметки, посвященном концепту «особый путь» в идеологии и историографии, который в настоящий момент готовится к печати в издательстве «Новое литературное обозрение».