Elena Marassinova. «I can be a subject, even a slave — but I will never be a serf, even for the heavenly tsar»: Authority and Personality in Eighteenth-century Russia

 

Елена Марасинова (Институт российской истории РАН, ведущий научный сотрудник; доктор исторических наук) lenamarassinova@gmail.com.

УДК: 930.85

Аннотация:

Статья посвящена изменению официальных представлений о социальной иерархии населения, кото­рые отразились в трансформации формуля­ра посланий на имя монарха. Осуществленное в 1702 году объединение населения страны наименованием раб в отношении верховного правителя означало терминологическую фиксацию роста самодержавной власти и стимулировало сакрализацию личности монарха в русском общественном сознании. В 1786 году подпись верноподданный раб трансформировалась в посланиях на высочайшее имя в понятие верный подданный. Подобный терминологический выбор власти стал импульсом для развития института подданства в российском обществе и дальнейшего осмысления этого понятия. Понятие гражданин не было символом противостояния абсолютизму. Этот термин лишь акцентировал наличие горизонтальных отношений между жителями империи, которые в данном случае именовались согражданами.

Ключевые слова: раб, холоп, подданный, граж­данин, горожанин, сограждане, Stadtbürger, Staatsbürger, Untertan

 

Elena Marassinova (Institute of Russian History, RAS, leading researcher; dr. habil.) lenamarassinova@gmail.com.

UDC: 930.85

Abstract:

The article discusses changes in official ideas about social hierarchy that were reflected in changes to the language of messages addressed to the monarch. In 1702, the country’s population was unified under the designation ‘slave’ in relation to the supreme leader; this was a terminological confirmation of the rise in autocratic power and further supported the perception of the monarch’s personality as sacred in the Russian popular consciousness. In 1786 the standard signature ‘loyal subject-slave’ in messages to the imperial ruler was transformed into ‘loyal subject-citizen.’ This terminological preference on the part of the authorities subsequently promoted the development of the institution of citizenship/subjecthood [poddanstvo] in Russian society, as well as ideas related to the concept. The concept of a citizen [grazhdanin] was not a symbol of opposition to absolutism. This term merely emphasized the presence of horizontal relations between inhabitants of the empire, who in this case were known as ‘co-citizens’ [sograzhdane].­

Key words: slave, thrall, subject, citizen, town-dweller, co-citizens, Stadtbürger, Staatsbürger, Untertan

 

 

Каждая эпоха отличается своим уникальным спектром представлений о рабстве и свободе, которые причудливо соединяют религиозные догматы, нравст­венные ценности и отражение в сознании современников социальных реалий. Именно поэтому любая дискуссия о столь абстрактных и в то же время зна­чимых сущностях должна начинаться с терминологии. Особое значе­ние этот воп­рос приобретает для российского общества, пытающегося через истори­ю найти путь к собственной самоидентификации. Данная статья будет посвящена содержанию таких понятий в политическом языке русского XVIII века, как холоп, раб, подданный, гражданин, что имеет значение не только для понимания века Просвещения, но и для преодоления некоторых мифов, заслоняющих от нас прошлое. 

Объективные закономерности исторического развития России определили доминирующую роль государства практически во всех сферах жизни общест­ва — политической, экономической и, наконец, идеологической. Не случайно эта проблематика остается ключевой в работах ученых, научные поиски которых ведутся преимущественно в контексте таких оппозиций, как «монархия — сословия», «самодержавие — подданные», «власть — индивидуальность»[1]. Однако несмотря на многочисленность исследований, посвященных этим сю­жетам, наиболее разработанными остаются проблемы сословного законодательства, с одной стороны, и образа императора в сознании современников — с другой. Меньшее внимание уделяется в историографии иному вектору взаимоотношений монархии и общества: официальным представлениям о социальной иерархии населения, образу подданных в восприятии престола, самоидентификации власти. Остаются недостаточно изученными каналы воздействия официальной доктрины на сознание подданных, степень результативности ее функционирования и методы реализации правительственных постановлений.

Объектом исследования в настоящей работе является такой механизм социального контроля, как регламентация посланий на высочайшее имя, которая осуществлялась через формуляры и порядок подачи челобитных, официально установленные наименования в подписях авторов посланий и титулатуру монарха. Иными словами, речь пойдет о политической терминологии и смысловых полях, в которых выстраивались и функционировали отношения власти и личности в России XVIII века. 

 

«Вашего Величества нижайший раб»

Практика посланий на высочайшее имя воплощает укоренившуюся веру подданных в справедливость и милосердие верховного правителя. На протяжении столетий челобитные на высочайшее имя были важнейшей частью социальной жизни страны, главным легитимным средством, к которому прибегало население, защищая свои права. К монарху с надеждой взывали представители практически всех сословий и социальных групп: писали посадские люди и купцы, писали дворцовые и черносошные крестьяне, статус которых давал им основание воспринимать монарха как своего непосредственного господина, писало духовенство, признавая главенство светской власти над патриархом, осмеливались писать частновладельческие крепостные, видевшие в своем помещике лишь временного и действительно «условного» владельца земли, по их представлениям, издревле принадлежащей государю и общине, писали, наконец, наиболее приближенные к престолу служилые люди. Царю шли индивидуальные жалобы и петиции, которые просители часто были вынуждены передавать через посредников, но ни один выход двора не мог обойтись без попыток вручить челобитную лично монарху в руки.

К началу петровского правления усложнение социальной жизни русского общества обусловило особенно быстрый рост объема прошений и расширение круга проблем, затрагиваемых в жалобах, что привело в конечном счете к изменению формуляра челобитных и его более жесткой регламентации[2]. В конце XVII века социальная иерархия общества и представления о ней власти отражались в «понятийном аппарате» прошений на высочайшее имя следующим образом: представители податного населения должны были подписываться сирота твой, духовенства — богомолец твой, а служилым людям следовало именовать себя холоп твой[3]. Традиционно, со времен «Русской правды», холо­пом считался человек несвободный, «крепкий земле и господину, дворовой, либо купленный раб» [Даль 2006: 543][4]. В русском языке бытовали понятия «кабальный», «полный», «обельный», «докладной» холоп. Однако наряду с определениями, отражающими путь к несвободному положению, это понятие использовалось для наименования приближенной к верховной власти знати.

В историографии нет единого мнения по поводу истоков этой традиции. В литературе существует точка зрения, расценивающая подобную социально-политическую терминологию как намеренное уподобление взаимоотношений монарха и элиты зависимости несвободного человека от своего господина[5]. Другие специалисты усматривают в понятийном отождествлении верхушки общества и «холопов» наследие поздней Византии, где представители знати могли именоваться «рабами» императора[6]. Однако можно предположить, что укоренившееся в государственной практике Московской Руси с конца XV века обращение великого князя, а затем и царя к подданным было связано с ордын­ским влиянием. Зависимые от Ивана III знатные люди начали в обязательном порядке именоваться  «холопами», т.е. так, как было принято называть вассалов хана, после того как великий князь обрел независимость от ордынского «царя» и сам стал претендовать на царское достоинство. Данные обстоятельства ставят под сомнение непосредственную связь употребления термина «холоп» в официальном обращении знати Московии к своему верховному пра­вителю и с реалиями Византии, и с внутрирусскими отношениями господ и несвободных, зависимых от них людей. Следовательно, появление обозначения «холоп» при обращении знатных людей к правителю не являлось следствием ужесточения их зависимости: оно имело целью не уничижение знати, а поднятие статуса великого князя, так как приравнивало его к правителям «царского» ранга[7].

Таким образом, к XVIII столетию понятие «холоп» приобрело в русском языке двоякое и даже внутренне конфликтное значение: с одной стороны, это наименование носили закабаленные люди, часто близкие по своему положению к рабам, а с другой — оно адресовалось элите общества, выражало особую близость к престолу и потому воспринималось как весьма престижное. В посланиях на имя монарха представители низших социальных слоев, пытаясь самовольно повысить свой статус, нередко вместо «сирот» подписывались «холопами». Именно этот факт и побудил Петра I в декабре 1700 года запретить в посланиях царю именовать себя «не по чину». В «памяти», направленной из Ратуши в Брянск «земским таможенникам и кабацким бурмистрам», которая, как и многие акты казуального российского законодательства XVIII века, непосредственно касалась всего непривилегированного населения, говорилось: «Изо многих городов земские и таможенные и кабацкие бурмистры к Великому государю пишутся в отписках холопами, которых чинов напред сего писались сиротами; и буде впредь кто станет так писаться, и за то учинено будет наказание» [ПСЗ IV 1830—1843: 91 (1700, 22 декабря)].

Однако действие этого акта оказалось недолговечным — уже 1 марта 1702 года формуляр посланий монарху был изменен именным указом Петра «О форме прошений, подаваемых на высочайшее имя»: «На Москве и во всех городах Российского царства царевичам и боярам и окольничим и думным и ближним и служилым и иноземцам и купецким и чернослободским и всякого чину людям писать в челобитных, во государскую честь, новым изложением, в начале: Державнейший Царь, Государь Милостивейший, и потом писать дело, а перед прошением, вместо милосердого Всемилостивейший Государь прошу Вашего Величества и потом прошение, а по прошении совершить Вашего Величества нижайший раб и под тем писать челобитчикам имена свои с прозванием и месяц и число и год; а по прежнему обыкновению в челобитных его царского именования титл не писать[8]. И сей свой Великого Госуда­ря именной указ в Судном московском приказе записать в книгу» [ПСЗ IV 1830—1843: 189 (1702, 1 марта)].

Лексические изменения в формуляре прошений подчинялись стратегии правительства и общей атмосфере политической жизни России первой четверти XVIII века. Единое наименование для всего населения, находящегося под юрисдикцией монарха, соответствовало идеалу «регулярного, политизированного» государства, к которому должно было стремиться «обученное и исправленное» Петром Отечество[9]. Унифицированной для всех челобитных на высочайшее имя формой подписи, по всей видимости, могло стать и понятие «холоп», однако был выбран другой, хотя и достаточно близкий по смыслу термин «раб». Подобное решение, на мой взгляд, было прямо или косвенно мотивировано целым рядом обстоятельств. Во-первых, сохранение наименования «холоп твой» и признание его обязательным для авторов прошений, вне зависимости от их статуса и чина, неизбежно распространяло на все на­селение официальное обращение, адресованное лишь знати. Во-вторых, понятие «холоп», как уже отмечалось, имело в глазах современников одновременно и уничижительное, и престижное значение и было тесно связано с историческими реалиями русской жизни. Петр остановился на более книжном, литературном термине «раб», которое не являлось столь исторически ассоциативным и не совпадало со словом chłop («мужик», «крестьянин») соседней Поль­ши, чей язык особо сильно влиял на русский в XVII веке[10].

Объединение населения страны словом «раб» в отношении верховного правителя означало терминологическую фиксацию роста самодержавной власти и увеличения дистанции между престолом и подданными. В свою очередь, официально заданная единая подпись в челобитных на высочайшее имя не могла не воздействовать на авторов, которые поголовно по царскому указу теперь именовались «рабами». Общий для всех формуляр «Вашего Величества нижайший раб» в конечном итоге способствовал дальнейшей унификации общества, в котором главным объединяющим символом был образ самодержца. Терминология прошений и отражала, и стимулировала сакрализацию личности монарха в русском общественном сознании, что, кстати, подтверждает и смысловое наполнение некоторых русских пословиц: «раб Божий всякий человек», «пред Богом все рабы». Главный идеолог петровского царствования архиепископ Феофан Прокопович не раз объявлял Петра «министром Всевышнего», через «державнейшее» посредничество которого получает народ милость Божию, и напоминал, что «противляться властям» означает «противиться Богу самому»[11].

В таком контексте понятие «раб» было практически лишено уничижительного значения[12]. В России XVIII века, где служба монарху возводилась в ранг важнейшей мировоззренческой ценности, роль «слуги царя» столь же возвышала подданного, как смирение «раба Божьего» украшало праведника. Данное обстоятельство снимает возникающее на первый взгляд противоречие между введением официального наименования «нижайший раб» и отдельными фактами правления Петра, который, по свидетельству современников, запретил па­дать на улице перед ним на колени, мог лично принимать жалобы и прошения от простых людей и жестко требовал их немедленного рассмотрения в Сенате[13].

 

«Подданные государства российского»

Анализ прошений на высочайшее имя после 1702 года свидетельствует, что новый формуляр, и в частности подпись «Вашего Величества нижайший раб», легко был усвоен челобитчиками и быстро перешел в разряд автоматически воспроизводимых штампов[14]. Официально заданное наименование подданных сохранялось и неоднократно подтверждалось[15] вплоть до 1786 года, т.е. до указа Екатерины II «Об отмене употребления слов и речений в прошениях на высочайшее имя и в присутственные места подаваемых челобитен». В императорском повелении, объявляемом «во всенародное известие», изменялась идентификация самого факта обращения к монарху и название послания: «отныне впредь, вместо подаваемых до сего на имя Ее Величества челобитен, как к Ее Величеству, так и в присутственные места по исковым и другим делам, писать жалобницы или прошения, в коих после титула Ее Величества бьет челом, ставить: приносит жалобу, или просит имярек». Кроме того, принципиально трансформировалась словесная форма выражения зависимости автора послания от престола: «…в присылаемых же к ее величеству письмах и реляциях или донесениях, по окончании оных, вместо всеподданнейшего раба, подписывать просто: всеподданнейший, или верный подданный; а равным образом в патентах, присяжных листах и во всех прочих бумагах, где до сего слово раб включаемо было, вместо онаго употреблять имя: подданный»[16].

Безусловно, смысловым центром указа являлся запрет на использование во всех официальных бумагах понятия «раб» в качестве наименования, характеризующего отношения личности и престола. Это очередное «семиотичес­кое» преобразование власти отменяло уже сложившуюся традицию этикетной формы выражения зависимого положения. Во второй половине XVIII века, как уже указывалось, термин «раб» был общеупотребительной подписью в самых различных посланиях, от писем отцу до представляемых монарху планов и проектов крупных сановников[17]. Просвещенный фаворит Елизаветы Петровны, один из основателей Московского университета и покровитель М.В. Ломоносова, И.И. Шувалов, исполненный «усердия и верности рабской», как «последнейший раб», открыто писал императрице о «неправосудии, разорении, грабежах» и прочих «государственных делах», требующих немедленного решения [РА 1867: 72]. Показательно, что шаблонная формула «всеподданнейший раб» сохранялась и в конце таких серьезных, не имеющих ничего общего с жалобами и прошениями политических документов сановников Екатерины II, как «Генеральный план Воспитательного Дома» И.И. Бецкого или «Доклад о государственном правлении» Н.И. Панина[18].

В подобных стереотипных фразах понятие раб имело метафорический смысл, далекий от содержания слов «невольник» или «обращенный в собственность», и приближалось по своему значению к этикетной подписи «покорнейший слуга». В посланиях на высочайшее имя, лишенных в отличие от челобитных строгого формуляра, приближенные императрицы использовали эти формулы как тождественные и взаимозаменяемые[19].

Между тем императрица все же идет на запрет условного трафарета и при этом, подобно Петру, никак не комментирует свое решение. Логично, однако, было бы предположить, что в данном случае ученица Вольтера следовала риторике Просвещения[20], отдавая на сей раз должное гуманистическому учению не только в письмах философам, но и в указе, подлежащем исполнению. По всей видимости, стремлением к просветительской стилистике можно объяснить и искоренение архаичных уничижительных формул «челобитная», «бить челом»[21] и замену их на производные от «просить», «жаловаться», «приносить жалобу» и т.п.

О том, что «просвещенное общественное мнение» в известной степени повлияло на принятие указа, свидетельствуют сохранившиеся ответы Екатерины на вопросы Дидро. За несколько месяцев пребывания в Петербурге в 1773—1774 годах французский философ сумел свести знакомство со многими людь­ми, составить собственное представление о ситуации в России и даже дать несколь­ко рекомендаций по устройству огромной страны императрице, благо­даря приглашению которой он и находился при русском дворе. Интерес Дидро распространялся буквально на все сферы общественной жизни, что отразилось, в частности, в вопросах, направленных президенту коммерц-коллегии графу Миниху:

Милостивый государь граф, — писал Дидро, — простите эту назойливость иностран­цу, которому бы не хотелось возвращаться домой в полном неведении. Если у Вас что-либо написано о политическом, гражданском, военном и пр[очем] управлении, то я клянусь, что мне будет приятно убраться Вашими перьями [РА 1878: 410].

Ответа Миниха, если он вообще последовал, на просьбу о подробнейших сведениях по поводу урожая конопли, перевозке ревеня, таможенных тарифах и т.п. не сохранился. Однако по свидетельству английского посланника Роберта Гуннинга, Екатерина изящным движением руки направила в огонь камина послание от Людовика XV, касающееся взаимоотношений России и Порты, которое преподнес ей лично Дидро. Она просила философа детально описать своему королю всю произошедшую сцену, давая тем самым понять, что ученый и писатель должен оставаться в сфере высших материй[22].

Тем не менее императрица охотно комментирует общие вопросы Дидро, хотя некоторые из них, касающиеся, например, положения евреев или прав «лиц простого звания», звучали явно провокационно. По всей видимости, особенно задели Екатерину даже не поднимаемые проблемы, а отдельные формулировки. На вопрос: «Какие существуют отношения условия между вла­детелем и рабом?» — последовало прежде всего предложение разобраться в терминологии: «Существует закон Петра Великого, который запрещает называть рабами крепостных крестьян дворянства»[23] [РА 1880: 6, 21]. В действительности речь шла не «рабах», а о таких социальных группах, как «деловые», «задворные» люди, «церковные причетники», «бобыли», «холопы» и т.д., и не об одном законе, а о целой серии именных и сенатских указов, направленных опять-таки не на искоренение унизительного наименования человека, а на включение в подушный оклад всех дворовых душ «мужеского пола от старого до самого последнего младенца»[24]. «Понеже слышу я, — писал Петр, — что в нынешних переписях пишут только одних крестьян, а людей дворовых и прочих не пишут» [ПСЗ 1830—1843, VI: 1 (№ 3481; 1720, 5 января)]. Екатерина имела в виду ликвидацию холопства и прекрасно понимала фискальный смысл этих социальных мероприятий. Но почему бы было ради престижа России не наполнить высоким гуманистическим смыслом введение новой сис­темы налогообложения.

Спустя несколько лет после встречи императрицы с французским фило­софом наименование «раб» действительно будет запрещено, и теперь уже не в целях пополнения казны. Подпись «верноподданный раб», согласно указу 1786 го­да, трансформировалась в посланиях на высочайшее имя в поня­тие «верный подданный». Подобный терминологический выбор власти станет теперь лаконичным выражением провозглашенного и узаконенного изменения официальной концепции отношений престола и личности, а также импульсом для развития института подданства в российском обществе и дальнейшего осмысления этого понятия.

Термин «подданный» согласно указу 1786 года в качестве подписи становится обязательным лишь для определенного вида посланий на имя императрицы, а именно для реляций, донесений, писем, а также присяжных листов и патентов. Формуляр жалобниц или прошений, исключающий слово «раб», в то же время не предполагал этикетной формы «подданный», «верноподданный» и был ограничен нейтральной концовкой «приносит жалобу или просит имярек». А если учесть происходящее на протяжении XVIII века стремительное сужение привилегированного слоя, представители которого имели реальное право адресовать свои послания непосредственно императрице, то станет очевидно, что собственно подданными власть признавала очень избранную груп­пу людей. В 1765 году был опубликован указ, запрещающий подавать прошения лично императрице, минуя соответственные присутственные места. Наказания варьировались в зависимости от чина и статуса «предерзких» челобитчиков: имеющие чин платили в качестве штрафа одну треть годового окла­да, а крестьяне отправлялись в пожизненную ссылку в Нерчинск [ПСЗ 1830—1843, XVII: 12—13 (№ 12316; 1765, 19 января)]. Следовательно, на «беспо­средственное», как говорили в XVIII веке, обращение с жалобами или прошениями к императрице могло рассчитывать лишь ближайшее окружение, направляющее Екатерине не челобитные, а письма.

Законодательные акты свидетельствуют, что зависимые люди, утратившие в формулярах челобитных наименование «рабов», не стали для самодержавия «подданными», а остались «ревизскими душами», «непросвещенной чернью» и «подлым сословием», которое, по словам самой Екатерины, «природа поместила в этот несчастный класс» и которому «нельзя разбить свои цепи без преступления» [Екатерина 1907: 175]. На протяжении XVIII века «объявляемые во всенародное известие» императорские указы, которые следовало «печатными на публичных местах прибивать и в церквах прочитывать, чтоб никто неведением не отговаривался», касались главным образом рекрутских наборов, «строгого наблюдения исправности платежа подушного сбора», «употребления присылаемых от помещика для смирения крепостных людей в тяжкую работу» и т.д.[25]

Ко второй половине столетия диалог власти с податным населением практически пресекается, а с высшим сословием становится более интенсивным, целенаправленно выстраивается и переходит на страницы предисловий к важнейшим именным указам, распоряжений о наградах, личных писем императрицы и таких произведений официальной публицистики и законодательства, как «Наказ», «О должностях человека и гражданина», «Жалованная грамота» дворянству и других, где собственно и вырабатывалась концепция российского подданства.

Таким образом, законодательное изменение формуляра челобитных и лексики посланий на высочайшее имя было адресовано, помимо просвещенного европейского мнения, высшему сословию, и прежде всего его политически активной элите. Исключение из стандартной подписи прошений какой-либо формы выражения взаимоотношений автора и монарха, с одной стороны, и официально заданная концовка «верный подданный» в личных и деловых посланиях, направляемых к престолу — с другой, свидетельствовали о стремлении императрицы к иному уровню контактов именно со своим ближайшим окружением, в котором она хотела видеть партнеров, а не челобитчиков.

 

«Есть подданные, но нет граждан»

Абсолютистское государство действительно было зажато между стремлением иметь преданную престолу политическую верхушку и реальной потребностью в деятельной личности, равной по масштабу веку европейского Просвещения. Именно власть освободила дворянина от обязательной государственной повинности и гарантировала ему доступ к знанию и изысканному образу жизни. Образованная знать, возникшая по высочайшему распоряжению, оказалась наиболее восприимчивой к гуманитарным ценностям. Сановник последней трети XVIII века ориентировался не столько на культ «самовластного государя», сколько на эталон обаятельной, смело мыслящей императрицы, состоящей в переписке с самыми авторитетными умами своего времени. Екатерина II сама нередко демонстрировала уважение к личности своих ближайших подданных и даже поощряла «ограниченное», «дозволенное фрондерство».

Процесс формирования государственного сознания дворянина, в котором, по замыслу власти, должны были соединиться достоинство личности с верноподданническими идеалами, завершится в годы правления Екатерины II, но будет иметь непредсказуемые для власти последствия и далекие от предполагаемых результаты.

Власть рассчитывала на возникновение имперской культуры, сосредоточенной вокруг престола, превращенной в вид государственной службы и призванной прославлять успехи монархии. Однако со временем самодержавию стано­вилось все труднее удерживать под контролем духовную жизнь просвещенной личности. Круг придворных политиков, поэтов и ученых разросся до це­лого слоя образованного дворянства, которое претендовало на идейное лидерство в обществе и выстраивало свои собственные отношения с западным миром. Сложная по своему составу элита российского дворянства второй половины XVIII века была не чужда умеренной оппозиционности во взглядах и оценках. Едкие пересмешники первых столичных салонов; способные на независимые государственные решения крупные полководцы и дипломаты; крити­чески настроенные вельможи в отставке; розенкрейцеры с их «странными мудрованиями»[26]; интеллектуалы, способные «истину царям с улыбкой говорить» [Державин 1985: 175], — все эти типажи «золотого века» российского дворянства стали персонажами захватывающей драмы, о которой писал Белинский:

Ее царствование — это драма, драма многосложная и запутанная по завязке, живая и быстрая по ходу действия, пестрая и яркая по разнообразию характеров, гречес­кая трагедия по царственному величию и исполинской силе героев [Белинский 1988: 53].

Однако обширнейшее эпистолярное наследие столь ярких и самобытных фигур дворянской аристократии[27] свидетельствует, что все они легко мирились с трафаретной подписью «раб», не требовали изменения формуляра и оставили без внимания терминологические нововведения императрицы. В посланиях на высочайшее имя интеллектуальная элита упорно продолжала подписываться «нижайший раб», но одновременно в личной переписке и философских трактатах вырабатывалось отличное от официозного понимание некоторых устоявшихся, близких к стереотипу социальных терминов.

Если для власти существовала единая и неделимая формула ревностной преданности государю, то дворянин второй половины XVIII века начинал различать придворную службу, службу императору и службу Отечеству. Так, двад­цатилетний С.Р. Воронцов, будущий полномочный посол России в Великобритании, а в 1764 году — поручик гвардии Преображенского полка, писал отцу:

Всенижайше прошу, милостивый государь батюшка, сделать мне ту милость, чтоб постараться о выпуске моем в полевые полки. Я безмерное имел всегда желание служить моему отечеству, и оное желание всегда еще умножается; но придворной жизни я снести не могу [АКВ 1880: 71].

Трактовка понятия «сын Отечества» в среде дворянской элиты постепенно изменялась, отражая усложнение патриотического чувства ее представителей, которое не исчерпывалось только преданной службой императору. Не случайно в пьесе «Вадим Новгородский» Яков Княжнин самовластию противопоставляет «истинного сына Отечества»:

 

И истинных сынов Отечества сколь мало,

Которы чувствуя грызущее рабства жало,

Стыдилися б того, что в свете смертный есть,

В руках которого их вольность, жизнь и честь.

                                         [Княжнин 1991: 102]

 

Рисуя образ «вельмож, утративших свободу, во подлой робости согбенных пред царем», поэт ставит вопрос: «Или Отечество быть может у рабов?» [там же].

В 1789 году в журнале «Беседующий гражданин» анонимно[28] была опубликована статья с характерным названием «Беседа о том, что есть сын Отечества», автор которой вкладывал исключительно нравственный смысл в это «величественное наименование». «Человек, человек потребен для ношения имени сына Отечества!» — сказано в «Беседе», человек, чуждый зависти, гордости, любострастия, не предающийся лени и пьянству и обладающий такими добродетелями, как честолюбие, благонравие и благородство [Радищев 1938: 215—223]. Стремление образованного дворянина второй половины XVIII века к духовному совершенствованию подтолкнет его в дальнейшем к тому, чтобы осознать служение Отечеству лишь как сохранение собственной высокой нравственности. В 1826 году, за несколько месяцев до смерти, Н.М. Карамзин напишет: «Любезное Отечество ни в чем не может меня упрекнуть. Я всегда был готов служить ему, не унижая своей личности, за которую я в ответе перед той же Россией» (цит. по: [Лотман 1987: 16]).

А в это время в другой части Европы происходили принципиально иные процессы, также нашедшие свое отражение в языке. По меткому выражению писателей и политических деятелей конца XVIII века Жозефа Шенье и Бенжамена Констана, «…пять миллионов французов умерли для того, чтобы не быть подданными»[29]. Во время Французской революции термин «гражданин» становится самым употребительным, полностью вытеснив понятие «подданный» не только из сферы законодательства, но даже из практики повседневных обра­щений. «Sujet», «monsieur», «madame» превратились в «citoyen» и «citoyenne».

Сходные, правда не столь радикальные, лексические явления можно было наблюдать и в немецком языке. Уже в раннее Новое время двоякое значение понятия «Bürger» было зафиксировано в двух терминах с одним и тем же корнем — «Stadtbürger», что означало собственно «горожанин», и «Staatsbürger», иначе говоря, «член государства» или «Staatsangehürige». Понятия «Staatsbürger» и «Staatsangehürige», а также наименование жителей немецких земель в соответствии с их национальностями (баденец, баварец, пруссак и т.п.) постепенно вытесняли понятие «Untertan» («подданный»)[30]. 

Принципиальное отличие русской официальной политической терминологии последней трети XVIII века заключалось не только в монополии слова «подданный» для определения реальных отношений личности и самодержавной власти. Специфика социальной структуры русского общества, практически лишенного «третьего сословия» в его европейском понимании, отразилась и на эволюции понятия «гражданин», которое, теряя свое первоначальное значение «горожанин», наполнялось исключительно государственно-правовым или нравственно-этическим смыслом и не отягощалось этимологической связью с наименованием класса «буржуа». Во французском и немецком языках необходимо было четко разграничить образ набирающих силу «Bürger» и «bourgeois», которые оспаривали привилегии аристократии и составляли главную деятельную и интеллектуальную часть городского населения, и «жителя свободного государства».

Обращает на себя внимание полное отсутствие конфликтного противопоставления терминов «гражданин» и «подданный», свидетельствовавшее о том, что в середине XVIII века и для власти, и для большинства современников понятие «гражданин» не было символом противостояния абсолютизму. Данный термин часто использовался с тем, чтобы акцентировать не только существова­ние всеобщей зависимости подданных от престола, но и наличие так называе­­мых горизонтальных отношений между жителями империи, которые в данном случае именовались «согражданами». В крепостнической России на звание «гражданин» могла рассчитывать прежде всего элита общества. Податное насе­ление исключалось из разряда «hominess politici» и к «гражданам» не причис­лялось. В сознании власти и дворянства жила уверенность в полной психо­логической и интеллектуальной неготовности крепостных приоб­рести «зва­ние свободных граждан». Таким образом, развитие политической терминологии русского языка второй половины XVIII века запечатлело пара­докс — по­нятие «гражданин» становилось нравственным оправданием существования кре­пост­­ничества. Лишь отдельные представители дворянской элиты со­по­став­­ляли понятие «гражданин» с понятием «человек»[31], и лишь в среде фрондирующего дворянства находились те, кто осмеливался противопоставить понятие «подданный» понятию «гражданин».

За несколько лет до указа Екатерины о запрещении упоминать слово «раб» в посланиях на высочайшее имя и обязательной замене его на слово «подданный» в проекте Н.И. Панина «О фундаментальных законах», который сохранился в записи его друга и единомышленника Дениса Фонвизина, говорилось:

Где же произвол одного есть закон верховный, там прочная общая связь и сущест­вовать не может; там есть Государство, но нет Отечества; есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединялись бы узлом взаимных прав и должностей [Шумигорский 1907: 4][32].

Эти слова канцлера Панина и писателя Фонвизина можно считать одним из первых случаев употребления прямой антитезы «подданный — гражданин». В этом политическом трактате смысловое содержание слова «гражданин» конфликтно сталкивалось и с такими антонимами, как «право сильного», «раб», «деспот», «пристрастное покровительство», «злоупотребления власти», «прихоть», «любимец», а также углублялось с помощью синонимического ряда, включающего понятия «закон», «благородное любочестие», «прямая политическая вольность нации», «свободный человек». Таким образом, в общественном сознании второй половины XVIII века постепенно складывалась иная, альтернативная официальной трактовка слова «гражданин», в котором высшая политическая элита дворянства начинала видеть человека, защищенного законом от своеволия самодержца и его личных высочайших пристрастий. Спустя несколько лет после появления проектов Панина—Фонвизина новый канцлер А.А. Безбородко напишет: «…да истребятся все способы потаенные и где кровь человека и гражданина угнетается вопреки законов» [РА 1877: 297—300].

Однако эмансипация дворянской культуры вдохновлялась не дворянином, глубоко воспринявшим интересы собственного сословия, а самостоятельно мыслящей личностью. Формирование независимого от престола общественного мнения и свободной от высочайшего контроля сферы общественной жизни осуществлялось «частным человеком». Воспроизведенный в многотомных исследованиях феномен западноевропейской индивидуальности, так или иначе ориентированной на интересы конкретной социальной группы, уважающей закон и стремящейся свои отношения с государством выстроить на основе взаимных прав и обязанностей, затмил явление русского оппозиционно настроенного интеллектуала. Определенная правовая индифферентность дворянской фронды XVIII века, культивирующей независимость духовной жизни, станет отличительной чертой сознания русской интеллигенции в XIX столетии:

 

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали Боги

Мне в сладкой участи оспаривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать…

 

                                 Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…

 

Вот счастье! вот права...

                                         [Пушкин 1973: 455].

Сила и, следовательно, опасность этой фронды заключались не в наступлении на политические прерогативы монархии, а в непонятной для европейской правовой культуры способности жить помимо государства, находить или создавать свою нишу при режиме абсолютизма. Самодержавие в России было ограничено не законом, а личностью, и не в области политики, а в сфере внутреннего мира фрондирующего дворянина. Этот по-своему уникальный для европейской истории процесс, в силу неоднозначности проявлений приобретший в литературе целый ряд наименований — возникновение общественного мнения, самоопределение интеллектуальной аристократии, эмансипация культуры, формирование интеллигенции, — начнется в царствование Елизаветы и завершится в первой половине XIX столетия. Суть его будет парадоксально сформулирована Ломоносовым и спустя несколько десятилетий воспроизведена Пушкиным. В 1761 году ученый заявил блистательному вельможе И.И. Шувалову: «Не токмо у стола знатных господ, или у каких земных владетелей дураком быть не хочу; но ниже у самого господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет». В дневнике 1833—1835 годов Пушкин запишет: «Но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного» [Пушкин 1995: 238].

 

* * *

Целенаправленная работа с терминологией исторического документа может рассматриваться как инструмент изучения источника, облегчающий путь от понимания текста к пониманию внетекстовой действительности. Исследователь при этом вступает в зону особого напряжения, которое неизменно возникает между документом и реальной жизнью и несет информативный заряд большой силы. Эволюция языка может быть уподоблена барометру, способному уловить самое начало глубинных социальных сдвигов, когда у историка создается впечатление, что понятие возникает раньше того или иного явления. С другой стороны, в обществе часто происходят процессы, которые не имеют языковых аналогов и осмысливаются лишь спустя несколько поколений. Язык эпохи постоянно эволюционирует под влиянием многих обстоятельств и в то же время сам выступает индикатором изменений в обществе, фактором, влияющим на сознание современников, действенным орудием социального контроля со стороны политической власти.

Безусловно, любое время является переходным, и в языке всегда возникают новые понятия, уходят традиционные, а общеупотребительные наполняются новым смыслом. Однако именно в России XVIII века терминология и символика стали важнейшим орудием социального контроля со стороны влас­ти. На протяжении столетия по высочайшему повелению были изменены титул монарха и название страны, варьировались официальные наименования подданных, этикетные формы обращения к императору и чиновникам, определения различных социальных групп и сословий, один за другим издавались указы о «знаковых» преобразованиях алфавита, летоисчисления, стиля одеж­ды, планировки городов и т.д. В настоящей статье была предпринята попытка проследить изменение формуляра челобитных, адресуемых монарху, и влияние этих терминологических нововведений власти на сознание подданных. Понятийный анализ не дает прогнозируемые заранее результаты, а стимулирует поиск причин парадоксов русской истории XVIII столетия, когда просвещенное дворянство составило оппозицию просвещенной монархии, а «слуга царя» ощущал себя одновременно «сыном Отечества».

 

Библиография / References

АКВ 1880 — Архив князя Воронцова. М.: Типография П. Лебедева, 1880. Кн. 16.

(Arkhiv knyazya Vorontsova. Moscow, 1880. Vol. 16.)

Белинский 1988 — Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу. М.: Современник, 1988.

(Belinskiy V.G. Vzglyad na russkuyu literaturu. Moscow, 1988.)

Волков 1972 —  Волков С.С. Из истории русской лексики. II. Челобитная // Русская историческая лексикология и лексикография.  Вып. 1. Л.: ЛГУ, 1972. С. 46—61.

(Volkov S.S. Iz istorii russkoy leksiki. II. Chelobitnaya // Russkaya istoricheskaya leksikologiya i leksikografiya.  Vol. 1. Leningrad, 1972. P. 46—61.)

Волков 1974 — Волков С.С. Лексика русских челобитных XVII века: формуляр, традиционные этикетные и стилевые средства. Л.: ЛГУ, 1974.

(Volkov S.S. Leksika russkikh chelobitnykh XVII veka: formulyar, traditsionnye etiketnye i stilevye sred­stva. Leningrad, 1974.)

Даль 2006 — Даль В.И. Толковый словарь живого русского языка: В 4 т. М: РИПОЛ классик, 2006. Т. 4.

(Dal’ V.I. Tolkovyy slovar’ zhivogo russkogo yazyka: In 4 vols. Moscow, 2006. Vol. 4.)

Державин 1985 — Державин Г.Р. Сочинения. М.: Правда, 1985.

(Derzhavin G.R. Sochineniya. Moscow, 1985.)

Екатерина 1907 — Записки императрицы Екатерины Второй. СПб.: Издание А.С.Суворина, 1907.

(Zapiski imperatricy Ekateriny Vtoroj. St. Petersburg, 1907.)

Западов 1993 — Западов В.А. Был ли Радищев автором «Беседы о том, что есть сын Оте­чества»? // XVIII век: Сборник статей. Вып. 18. СПб.: ИРЛИ РАН, 1993. С. 131—155.

(Zapadov V.A. Byl li Radishchev avtorom «Besedy o tom, chto est’ syn Otechestva»? // XVIII vek. Issue 18. St. Petersburg, 1993. P. 131—155.)

Карнович 1885 — Карнович Е.П. Замечательные богатства частных лиц России. СПб.: Изд-во А.С. Суворина, 1885.

(Karnovich E.P. Zamechatel’nye bogatstva chastnykh lits Rossii. St. Petersburg, 1885.)

Княжнин 1991 — Княжнин Я.Б. Избранное. М.: Правда, 1991.

(Knyazhnin Ya.B. Izbrannoe. Moscow, 1991.)

Кобрин, Юрганов 1991 — Кобрин В.Б., Юрганов А.Л. Становление деспотического самодержавия (К постановке проблемы) // История СССР. 1991. № 4. С. 54—64.

(Kobrin V.B., Yurganov A.L. Stanovlenie despoticheskogo samoderzhaviya (K postanovke prob­le­my) // Istoriya SSSR. 1991. № 4. P. 54—64.)

КЧ 1994 — Крестьянские челобитные XVII в.: Из собраний Государственного исторического музея. М.: Наука, 1994.

(Krest’yanskie chelobitnye XVII v.: Iz sobraniy Gosudarstvennogo istoricheskogo muzeya. Moscow, 1994.)

Лабулэ 1905 — Лабулэ Э. Политические идеи Бенжамена Констана. М.: Русская мысль, 1905.

(Labule E. Politicheskie idei Benzhamena Konstana. Moscow, 1905.)

Лотман 1987 — Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М.: Книга, 1987.

(Lotman Yu.M. Sotvorenie Karamzina. Moscow, 1987.)

Марасинова 1999 — Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII в. (По материалам переписки). М.: РОССПЭН, 1999.

(Marasinova E.N. Psikhologiya elity rossiyskogo dvoryanstva posledney treti XVIII v. (Po materialam perepiski). Moscow, 1999.)

Медушевский 1994 — Медушевский А.Н. Утверждение абсолютизма в России: Сравнительное историческое исследование. М.: Текст, 1994.

(Medushevskiy A.N. Utverzhdenie absolyutizma v Rossii: Sravnitel’noe istoricheskoe issledovanie. Moscow, 1994.)

Мезин 2004 — Мезин С.А. Образ идеального монарха в массовом историческом сознании (на материале «анекдотов» о Петре Великом) // Canadian-American Slavic Studies. 2004. Vol. 38. № 1/2. P. 61—82.

(Mezin S.A. Obraz ideal’nogo monarkha v massovom istoricheskom soznanii (na materiale «anekdotov» o Petre Velikom) // Canadian-American Slavic Studies. 2004. Vol. 38. № 1/2. P. 61—82.)

Милов 1981 — Милов Л.В. Делопроизводст­венные материалы XVI—XVII вв. // Источниковедение истории СССР. М.: Высшая школа, 1981. С. 106—124.

(Milov L.V. Deloproizvodstvennye materialy XVI—XVII vv. // Istochnikovedenie istorii SSSR. Moscow, 1981. P. 106—124.)

Новиков 1951 — Новиков Н.И. Избранные сочинения. М.; Л.: ГИХЛ, 1951.

(Novikov N.I. Izbrannye sochineniya. Moscow; Leningrad, 1951.)

Пекарский 1862 — Пекарский П.П. Наука и литература при Петре Великом. Введение в историю просвещения в России XVIII столетия. СПб.: Общественная польза, 1862. Т. 1.

(Pekarskiy P.P. Nauka i literatura pri Petre Velikom. Vvedenie v istoriyu prosveshcheniya v Rossii XVIII stoletiya. St. Petersburg, 1862. Vol. 1.)

Прокопович 1961 — Прокопович Ф. Сочинения. М.; Л.: АН СССР, 1961.

(Prokopovich F. Sochineniya. Moscow; Leningrad, 1961.)

ПСЗ 1830—1843 — Полное собрание законов Российской империи с 1649 года: В 45 т. Собрание 1-е. СПб.: Типография II отделения, 1830—1843.

(Polnoe sobranie zakonov Rossiyskoy imperii s 1649 go­da: In 45 vols. St. Petersburg, 1830—1843.)

Пушкин 1959 — Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. М.: ГИХЛ, 1959. Т. II.

(Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochineniy: In 10 vols. Moscow, 1959. Vol. II.)

Пушкин 1995 — Пушкин А.С. Дневники. Записки / Под ред. Я.Л. Левковича. СПб.: Наука, 1995.

(Pushkin A.S. Dnevniki. Zapiski. St. Petersburg, 1995.)

РА 1867  — Бумаги И.И. Шувалова // Русский архив. 1867. № 1. С. 65—97.

(Bumagi I.I. Shuvalova // Russkiy arkhiv. 1867. № 1. P. 65—97.)

РА 1877 —  Записка князя Безбородко о потребностях империи Российской // Русский архив. 1877. Кн. I. № 3. С. 297—300.

(Zapiska knyazya Bezborodko o potrebnostyakh imperii Rossiyskoy // Russkiy arkhiv. 1877. Vol. I. № 3. P. 297—300.)

РА 1878 — Дидерот к графу Миниху // Русский архив. 1878. № 11. С. 409—412.

(Diderot k grafu Minikhu // Russkiy arkhiv. 1878. № 11. P. 409—412.)

РА 1880 — О состоянии России при Екатерине: вопросы Дидерота и ответы Екатерины (1773) // Русский архив. 1880. № 9. С. 1—29.

(O sostoyanii Rossii pri Ekaterine: voprosy Diderota i otvety Ekateriny (1773) // Russkiy arkhiv. 1880. № 9. P. 1—29.)

Радищев 1938 — Радищев А.Н. Полное собрание сочинений. М.; Л.: АН СССР,  1938. Т. I.

(Radishchev A.N. Polnoe sobranie sochineniy. Moscow; Leningrad,  1938. Vol. I.)

РИО 1871 — Собственноручные заметки Великой княгини Екатерины Алексеевны // Сборник императорского русского исторического общества. 1871. Т. 7.

(RIO 1871 — Sobstvennoruchnye zametki Velikoy knyagini Ekateriny Alekseevny // Sbornik imperatorskogo russkogo istoricheskogo obshchestva. 1871. Vol. 7.)

РИО 1876 — Дипломатическая переписка английских послов и посланников при русском дворе (с 1770 по 1776 г. вклю­чительно) // Сборник Императорского русского исторического общества. 1876. Т. 19. С. 383—385.

(Diplomaticheskaya perepiska angliyskikh poslov i poslannikov pri russkom dvore (s 1770 po 1776 g. vklyuchitel’no) // Sbornik Imperatorskogo russkogo istoricheskogo obshchest­va. 1876. Vol. 19. P. 383—385.)

РС 1881 — Иван Михайлович Булгаков в царствование Анны Ивановны, Елизаветы I и Екатерины II (1737, 1751 и 1785 гг.) // Русская старина. 1881. Т. 31. № 6. С. 289—297.

(Ivan Mikhaylovich Bulgakov v tsarstvovanie Anny Ivanovny, Elizavety I i Ekateriny II (1737, 1751 i 1785 gg.) // Russkaya starina. 1881. Vol. 31. № 6. P. 289—297.)

САР 1822 — Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный. СПб.: Императорская академия наук, 1822. Ч. VI.

(Slovar’ Akademii Rossiyskoy, po azbuchnomu poryadku raspolozhennyy. St. Petersburg, 1822. Vol. VI.)

Срезневский 1903 — Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. СПб.: Типография императорской академии наук, 1903. Т. 3.

(Sreznevskiy I.I. Materialy dlya slovarya drevnerusskogo yazyka po pis’mennym pamyatnikam. St. Petersburg, 1903. Vol. 3.)

Хорошкевич 2001 — Хорошкевич А.Л. Русь и Крым: от союза к противостоянию. Конец XV — начало XVI вв. М.: Едиториал УРСС,  2001.

(Khoroshkevich A.L. Rus’ i Krym: ot soyuza k protivostoyaniyu. Konets XV — nachalo XVI vv. Moscow,  2001.)

Царь и царство 1999 — Царь и царство в русском общественном сознании. Вып. 2 / Отв. ред. А.А. Горский. М.: ИРИ РАН, 1999.

(Tsar’ i tsarstvo v russkom obshchestvennom soznanii. Vol. 2. Moscow, 1999.)

Черных 1994 — Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русско­го языка: В 2 т. М.: Русский язык, 1994. Т. II.

(Chernykh P.Ya. Istoriko-etimologicheskiy slovar’ sovremennogo russkogo yazyka: In 2 vols. Moscow, 1994. Vol. II.)

Шумигорский 1907 — Письма с приложени­ями графов Никиты и Петра Ивановичей Паниных блаженной памяти к Государю Императору Павлу Петровичу // Шумигорский Е.С. Император Павел I. Жизнь и царствование. СПб.: Типография В.Д. Смирнова, 1907.

(Pis’ma s prilozheniyami grafov Nikity i Petra Ivano­vichey Paninykh blazhennoy pamyati k Gosudaryu Imperatoru Pavlu Petrovichu // Shumigorskiy E.S. Imperator Pavel I. Zhizn’ i tsarstvovanie. St. Petersburg, 1907.)

Alef 1986 — Alef G. The Origins of Muscovite Autocracy // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. 1986. Bd. 39. S. 7—362.

Benz 1947 — Benz E. Leibniz und Peter der Gros­se. Der Beitrag Leibnizens zur russischen Kultur-, Re­ligions- und Wirtschaftspolitik seiner Zeit // Leibniz zu seinem 300. Geburtstag / Hg. E. Hochstetter. Berlin: De Gruyter, 1947. S. 1—88.

Dulac 1988 — Dulac G. Les relations de Diderot avec la Russie: transcription et identification des noms de personnes // Editer Diderot / Ed. par G. Dulac. Oxford: Oxford University Press; Voltaire Foundation, 1988. P. 340—317.

Hartley 1999 — Hartley J.M. A Social History of the Russian Empire. 1650—1825. London; New York: Longman, 1999.

Köpstein 1966 — Köpstein H. Zur Sklaverei im ausgebenden Byzans. Berlin: Akad.-Verlag, 1966.

LdA 1995 — Maurer M. Bürger / Bürgertum // Lexikon der Aufklärung. Deutschland und Europa / Hg. W. Schneiders. München: C.H. Beck, 1995. S. 70—72.

Madariaga 1998 — Madariaga I. Political and Culture in Eighteenth-Century Russia. Collected Essays. London; New York: Longman. 1998.

Poe 1998 — Poe M.T. What did Russians Mean When They Called Themselves «Slaves of the Tsar»? // Slavic Review. 1998. Vol. 57. № 3. P. 585—608.

Poe 2000 — Poe M.T. «A People Born to Slavery». Russia in Early Modern European Ethnography, 1476—1748. Ithaca; London: Cornell University Press, 2000.

Riedel 1972 — Riedel M. Bürger, Staatsbürger, Bür­gertum // Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland / Hg. R. Koselleck, Ch. Meier. Stuttgart: Klett-Cotta, 1972. Bd. I. S. 672—725.

TDR 1984 — Teutscher, und Reussischer, Dictionarium. Das Wiener deutsch-russische Wörterbuch. Berlin: Acta humaniora, 1984.