Vera Milchina. Literary Affection in France and Russia: Camaraderie littéraire and “Famous Friends”

 

Вера Мильчина (ИВГИ РГГУ; ведущий науч­ный сотрудник; ШАГИ РАНХиГС; ведущий научный сотрудник; кандидат филологических наук) vmilchina@gmail.com.

УДК: 821.133.1.05

Аннотация:

В октябре 1829 года в журнале «Ревю де Пари» была напечатана статья Анри де Латуша «De la camaraderie littéraire», и после этого слово camaraderie превратилось во Франции в настоящий термин. Статья Латуша была направлена против Виктора Гюго и близких к нему писателей (прежде всего Сент-Бёва), которые, по мнению Латуша, занимались неумеренным взаимным восхвалением, губительным для словесности. В русской критике рубежа 1820—1830-х годов тема приятельских похвал также одна из самых заметных, однако, описывая похожую ситуацию, русские литераторы не ссылаются на статью Латуша. В статье освещаются причины отсутствия интереса к термину camaraderie на русской почве. В приложении публикуется полный перевод статьи Латуша.

Ключевые слова: Анри де Латуш, Гюго, Сент-Бёв, Пушкин, М. Бестужев-Рюмин, Н. Полевой, Булгарин, «camaraderie littéraire», «знаменитые друзья», «литературные аристократы», французский романтизм, русский романтизм, литературная критика

 

Vera Milchina (The Institute for Advanced Studies in Humanities of the Russian State University for huma­nies; leading researcher; School of Actuals Studies in Humanities of RANEPA; leading researcher; PhD) vmilchina@gmail.com.

UDC: 821.133.1.05

Abstract:

The October 1829 issue of Revue de Paris featured Henri de Latouche’s article “De la camaraderie litté­raire,” in whose aftermath the world camaraderie became a genuine term in France. Latouche’s article was directed against Victor Hugo and the writers of his circle, especially Sainte-Beuve. Latouche argued they were engaged in excessive mutual praise, destruc­tive for literature. In Russian criticism at the turn of the 1820s and 1830s, the topic of friendly praise was also one of the most notable. Although they descri­be a similar situation, the Russian writers do not refer to Latouche’s article. The article highlights the reasons for a lack of interest in the term camara­derie in Russia. A full translation of Latouche’s article is included in an appendix.

Key words: Henri de Latouche, Hugo, Sainte-Beuve, Pushkin, M. Bestuzhev-Rjumin, N. Polevoj, Bulgarin, «camaraderie littéraire», «celebrity friends», «literary aristocrats», french romanticism, russian romanticism, literary criticism

 

 

«Литературная приязнь» — мой перевод словосочетания сamaraderie littéraire, которое с легкой руки французского поэта, прозаика, критика Анри де Латуша (настоящие имя и фамилия Ясент-Жозеф-Александр Табо де Латуш, 1785—1851) стало во Франции не просто устойчивым выражением, но самым настоящим термином. Латуш посвятил ему статью, вышедшую 11 октября 1829 года в седьмом томе журнала «Ревю де Пари». Статья была недлинная, всего десять страниц, однако словосочетание, введенное в оборот Латушем, оказалось настолько живучим и востребованным, что современный франко-канадский исследователь Антони Глиноэр посвятил его истории целую монографию [Glinoer 2008].

Под сamaraderie littéraire Латуш подразумевал взаимные восхваления и взаимное «продвижение» литераторов, входящих в одну небольшую сплоченную группу. Явление это, как показал Глиноэр, существовало и до 1829 года, о нем писали многие, включая самого Латуша. Однако элементом литератур­но-критического словаря camaraderie сделалось только после статьи 1829 года, поскольку в нем было подобрано словесное «клеймо», вытеснившее другие наименования отчасти сходных явлений: шарлатанство[1] или пуффинг (от английского puff — розыгрыш)[2].

Хотя Латуш вообще не принадлежал к числу убежденных «классиков» и прославился воскрешением кумира романтиков — Андре Шенье, он метил в совершенно определенный романтический круг писателей — в группу последователей и поклонников Виктора Гюго, именовавшую себя Сенаклем[3]. Однако постепенно сфера приложения термина расширилась. В одноименной комедии Э. Скриба («Camaraderie, ou La courte échelle», 1837, в русском переводе Н. Любимова «Товарищество, или Лестница славы») речь идет о «взаимопомощи» в кругу продажных политиков; в 1845 году, когда Сенакль давно распался, а некоторые его члены рассорились друг с другом, Бальзак в «Мелких неприятностях супружеской жизни», говоря о начинающем литераторе, упоминает, что тот, желая завоевать себе имя и место в литературном мире, прибегнул к camaraderie [Balzac 1981: 108; Бальзак 2017: 584].

Здесь нужно сказать несколько слов для обоснования предлагаемого перевода этого понятия. Словарный перевод слова camaraderie — товарищест­во — нехорош тем, что «товарищество» довольно часто имело в русском языке первой половины XIX века положительные коннотации. Вяземский называет «школой взаимного литературного обучения, литераторского товарищества» литературное сообщество «Арзамас» [Вяземский 1929: 239][4]; Гоголь в «Тарасе Бульбе» утверждает, что «нет уз святее товарищества» [Гоголь 1976: 109]. Меж тем латушевская camaraderie имеет явно иронический и даже уничижительный оттенок[5]. Впрочем, «литературное товарищество» могло иметь в русской журналистике и отрицательные коннотации: русские авторы обозначали этим выражением принудительное соавторство[6], однако и это совсем не то, что имел в виду Латуш. Наконец, «товарищество» не годится для перевода camaraderie littéraire и потому, что у русского «товарищества» уже появился в первой трети XIX века юридический смысл (форма коммерческой ассоциации, основанной на складочном капитале). В отличие от «товарища» «приятель» в русском язы­ке имеет и, главное, имел в первой трети XIX века необходимые ироничес­кие коннотации, однако слово «приятельство», согласно Национальному корпусу русского языка, употреблялось по-русски в конце 1820-х годов довольно редко. Напротив, образованная от того же корня «приязнь» фигурирует в русской критике именно в том значении, какое подразумевал Латуш, говоря о camara­derie. Так, М. Бестужев-Рюмин пишет, желая уязвить Дельвига, что слава его «непосредственно зависит от приязни его с Пушкиным и Баратынским» [Бестужев-Рюмин 2001а: 196], а Н. Полевой предъявляет своим оппонентам из пушкинского круга упрек во «взаимной приязни» [Полевой 1990: 68]. Поэтому в своем переводе статьи Латуша я перевожу camaraderie именно как «приязнь». Однако это мое заимствование не должно создавать впечатление, что присутствие слова «приязнь» в статьях Бестужева-Рюмина или Полевого, напечатанных уже после публикации этой статьи Латуша, доказывает зависимость русских литераторов от французского. Напротив, я собираюсь показать, что, хотя в русской критике начала 1830-х годов обсуждались практически те же темы, какие волновали Латуша, русские литераторы статью в «Revue de Paris», которая во Франции произвела большой шум и породила массу откликов, не заметили и латушевским «термином» не воспользовались, хотя вообще этот журнал в России был хорошо известен и опубликованные в нем сочинения довольно быстро появлялись в русской периодике[7].

Самого Латуша в России знали преимущественно как публикатора «Сочинений» Андре Шенье (1819) и автора помещенной в том же сборнике первой его биографии [Шенье 1995: 7—15, 474—482]; знали (хотя упоминали гораздо реже) и его исторический роман «Фраголетта: Неаполь и Париж в 1799 году» (1829), что же касается его статьи о «литературной приязни», она, по всей видимости, ускользнула от внимания не только русских историков литературы[8], но и самих русских литераторов.

Одна из главных тем русской критики конца 1820-х — начала 1830-х годов — упреки, предъявляемые литераторам пушкинского круга в том, что они постоянно расхваливают друг друга; эти упреки особенно обострились в свя­зи с выходом в 1830 году «Литературной газеты» Пушкина—Дельвига. Речь, в сущности, идет о том же самом явлении, которое заклеймил Латуш, — однако выражения при этом употребляются другие, хотя порой заимствованные из французского языка.

Особенно выразительна в этом отношении печально знаменитая статья М. Бестужева-Рюмина «Сплетница», опубликованная в «Северном Меркурии» 23 апреля 1830 года: здесь Дельвиг, выведенный в образе содержательницы магазина Аделаиды Антоновны Габенихтсиной (от нем. habenichts — нищий), «большой художницы в искусстве расхваливать рукоделье своих приятельниц», беззастенчиво превозносит работу своей «дорогой кумушки Александры Сергеевны» (под которой, конечно, подразумевается Пушкин)[9]. По мнению Бестужева-Рюмина, похвалы эти преувеличенны и незаслуженны, и он завершает абзац ироническим восклицанием «Vive l’amitié!» («Да здравствует дружба!»). Француз, пишущий после Латуша, употребил бы в этом случае слово camaraderie, — но русский автор обходится без него.

Не менее характерен пассаж из рецензии на роман Альфонса Карра «Под липами» в «Московском телеграфе». Рецензент ссылается на мнение французского журналиста, предостерегающего молодого писателя от неумеренных похвал «друзей его», а затем продолжает: «Видно, что и в Париже бывает то же самое, что в Москве и в Петербурге… Уж эти мне друзья, друзья!» [Под липами 1832: 570]. Автор рецензии в 1832 году не знает термина camaraderiе (или принципиально не хочет к нему прибегать) и цитирует не Латуша, а Пушкина.

Наконец, очень показателен известный эпизод с критикой в журнале «Галатея» хвалебной заметки без подписи об «Илиаде» Гнедича, напечатанной в «Литературной газете» от 6 января 1830 года. Рецензент «Галатеи» (по всей вероятности, С.Е. Раич) ошибочно приписал заметку Дельвигу и упрекнул ее автора в том, что он хвалит перевод Гнедича потому, что Гнедич в предисло­вии к этому переводу хвалебно отозвался о стихах Дельвига [Галатея 1830: 229—230]. Пушкин, истинный автор заметки об «Илиаде», объявив о своем ав­тор­стве в «Литературной газете» 25 февраля 1830 года, счел нужным пояс­нить: «...нынешние отношения барона Дельвига к Н.И. Гнедичу не суть дру­жес­кие» — и уточнить: «Ужели перевод “Илиады” столь незначителен, что Н.И. Гнедичу нужно покупать себе похвалы? Если же нет, то неужели критик, по предполагаемой приязни с переводчиком, должен непременно бранить труд его, чтобы показать свое беспристрастие?» Позиция Пушкина близка здесь к той, которую занимали «жертвы» Латуша; именно они после его нападок пытались отстоять свое право хвалить понравившиеся им произведения, не прибавляя «по обязанности» к похвалам критические замечания[10]. Однако ничто в пассаже на столь близкую тему не указывает на знакомство с недавно опубликованной французской статьей (само по себе слово «приязнь», как уже было указано выше, «уликой» считаться не может).

Представляется, что есть основания утверждать: в полемике начала 1830-х го­дов русские литераторы обошлись без Латуша и его camaraderie. Попытаюсь ответить на два вопроса: во-первых, почему это произошло и, во-вторых, чем это «отсутствие события» интересно для историка литературы?

Первая причина равнодушия русских авторов к французской camaraderie заключается, по всей вероятности, в том, что русская критика к этому моменту обладала собственными устойчивыми выражениями для описания тех явлений, о которых говорит Латуш. То, что французы до Латуша описывали с помощью слов coˆtérie и secte[11], а после него — прибегая к его словечку camara­derie, у русских литераторов имело собственное устойчивое название: «знаменитые друзья» или просто «знаменитые».

Это выражение родилось гораздо раньше статьи Латуша: в 1821 году А.Ф. Воейков, стремясь использовать авторитет В.А. Жуковского и «арзамасцев» для упрочения материального положения «Сына Отечества», где он в это время был соредактором, похвалился: «…наши знаменитые друзья обо­гаща­ют, по своему обещанию, наш журнал превосходными своими со­чине­ниями» [Воейков 1821: 277]. В понимании Воейкова ссылка на «знаме­нитых друзей» звучала сугубо положительно, но среди литераторов фраза, быстро ставшая крылатой, приобрела иронический и едва ли не бранный оттенок. Так было и прежде 1829 года, однако особенно участились обвинения пи­сателей пушкинского круга в том, что они хвалят исключительно своих «знамени­тых друзей», а тех, кто не входит в их число, презирают, в 1829—1830 годах.

В своем альманахе «Северная звезда», вышедшем в свет около 11 июля 1829 года, М.А. Бестужев-Рюмин печатает статью «Мысли и замечания литературного наблюдателя», из которой следует, что мы вправе назвать его «русским Латушем» до Латуша (напомню, что до выхода статьи «О литературной приязни» оставалось еще три месяца). В статье Бестужева-Рюмина активно — и в сугубо негативном ключе — разрабатывается тема приязни и приятельских похвал. Плетневу, автору хвалебной статьи о сочинениях Баратынского, Бестужев-Рюмин пеняет: «Баратынский не принадлежит к числу писателей, которые нуждаются в похвалах приятельских» [Бестужев-Рюмин 2001а: 194]. Относительно Дельвига, написавшего о Плетневе, что его прозаические статьи «отличаются правильностью языка и точностью мыслей, и — что у нас довольно редко — тоном хорошего общества», Бестужев-Рюмин язвительно замечает: «Далее г. барон с благородною гордостию радуется, что он может без лести (!) хвалить друзей своих» [Бестужев-Рюмин 2001а: 195—196]. Бестужев намекает на ответ Дельвига рецензенту его стихов в журнале «Галатея»; рецензент этот (по всей вероятности, Раич), со своей стороны, также упрекал Дельвига в злоупотреблении комплиментами собственным приятелям и писал:

…неприятно только было нам встретить в некоторых стихотворениях неумеренные похвалы писателя своим друзьям: рука руку моет; обе белы бывают. Может быть, г. Дельвиг, держась этой пословицы, кадил некоторым из своих собратий по Аполлоне. Очень хорошо, но всему должна быть мера [Галатея 1829: 423].

Пословицу, приведенную в «Галатее», можно считать русским вариантом латушевской «литературной приязни». Что же касается Бестужева-Рюмина, то он выдвинул другую формулу, также близкую к статье Латуша (впрочем, повторяю, еще не написанной): «Всем известно, что между некоторыми русски­ми литераторами давно уже основано общество взаимного прославления. Почетные члены сего блистательного общества пишут беспрестанно друг к дру­гу послания, в которых истощаются во взаимных похвалах» [Бестужев-Рюмин 2001а: 196]; ср. у Латуша «группу заговорщиков, собравшихся ради взаимного поклонения» и «страховые общества для взаимной поддержки сочинений»[12].

Все эти упреки авторам, злоупотребляющим приятельскими похвалами, высказаны, повторю еще раз, до публикации статьи Латуша. Те же нападки продолжаются и вскоре после этой публикации. 25 января и 28 января 1830 го­да Булгарин (под псевдонимом Порфирий Душегрейкин) в «Северной пчеле» обрушивается на «Обозрение русской словесности 1829 года» И.В. Киреевского и среди прочего неоднократно касается темы приятельства. По поводу хвалебных отзывов Киреевского о Баратынском Булгарин восклицает в номере за 25 января: «Но то ли умеет наш критик! Блаженство, слава — быть его приятелем». В следующем номере он продолжает: «Призванный критик, одним словом дав бессмертие всем своим приятелям и поразив ядром мысленности и картечью осветительного прикосновения всех, которые не нравятся его приятелям, переходит снова к приговорам о целых отделениях литературы». А в конце статьи резюмирует: «Засим имеем честь поздравить автора Обозрения словесности 1829 года, г. И. Киреевского, с приобретением известности одним разом. Отныне мы помещаем его в число знаменитых». «Знаменитые» (даже без прибавления слова «друзья») служат здесь синонимом того же диагноза, который поставил Латуш в своей статье, однако ничто не указывает ни на заинтересованность Булгарина в латушевском словечке camaraderie, ни вообще на его знакомство со статьей Латуша.

Писателей из круга «Литературной газеты» регулярно упрекают в злоупотреблении дружбой. Особенно характерна в этом смысле вторая, не опубликованная при жизни вследствие цензурного запрета, статья Н. Полевого «Взгляд на некоторые журналы и газеты русские» (первая статья появилась в ч. 1 «Московского телеграфа» за 1831 год); в ней говорится: «Существовало целое общество записных гениев, в котором господствовали несколько человек, соединенных взаимной приязнью. Не дарование вело у них в поэты и даже в гении, а посторонние литературе связи». Далее Полевой цитирует хвалебные стихи Жуковского к Воейкову, Пушкина к Баратынскому, Баратынского к Дельвигу, Жуковского к Вяземскому, а затем продолжает:

Они могут быть приятелями, друзьями — это постороннее дело; но на приязни основанные хвалы литературные — это дело литературное, и критика должна обличить несправедливость и даже невыгоду такого рода похвал. На чем были основаны сии хвалы? На что опирался союз знаменитости литературной, если мы ясно видим, что не дарования вели в сей союз? На приязни — на одной приязни, которая может завязываться от разных причин [Полевой 1990: 68—69].

«Общество гениев, соединенных взаимной приязнью», так же как упоминание в чуть более ранней рецензии Булгарина на роман Погорельского «Монастыр­ка» «писателей, стяжавших знаменитость по Ланкастеровой методе взаим­ного восхваления», кажутся едва ли не переводом уже упоминавшихся латушевских «страховых обществ для взаимной поддержки сочинений» [Булгарин 1830], однако, учитывая, что Бестужев-Рюмин осудил «общество взаимного прославления» еще в июле 1829 года, до Латуша, искать здесь французский источник, на который ничто не намекает, по-видимому, бесперспективно.

Пушкинский круг также охотно упрекал противную сторону во взаимных восхвалениях (к которым ее представители, в частности Булгарин и Греч, прибегали с большой охотой). Два самых знаменитых литературных памятника, в которых запечатлены такие упреки, — статья Пушкина «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» (1831) и басня И.А. Крылова «Кукушка и петух» (1834, изд. 1841)[13]. Впрочем, ни Пушкин в характеристике Фаддея Венедиктовича и Николая Ивановича, ни Крылов в рассказе о взаимоотношениях двух пернатых так же, как и их противники, не испытывают необходимости в апелляции к французскому термину, хотя в обоих случаях героев (и людей, и птиц) связывает самая настоящая «литературная приязнь».

Второй причиной равнодушия русских литераторов к латушевской сamaraderie littéraire представляется мне значительное место, которое в русской полеми­ке 1830 года занимал сословный аспект, совершенно не интересный участникам полемики французской. Не менее охотно, чем выражением «знаменитые друзья», критики «Литературной газеты» оперировали понятием «литературная аристократия». Как замечает Е.О. Ларионова, цитируя эпистолярное суждение А.В. Веневитинова о партии Булгарина и Полевого как «составленной из всех тех, которые не умеют порядочно повязать галстуха», «литературные вопросы полемики оказывались тесно связаны с социальными» [Ларионова 2001: 22]. Бестужев-Рюмин в полемике с Дельвигом утверждает, что литературные достоинства писателя не зависят от его значения в нелитературном свете и что выражение «тон хорошего общества» употребляется в этом случае некстати. Николай Полевой упрекает Пушкина и его «знаме­нитых друзей» в «литературном феодализме» и в нежелании признать, что не толь­ко среди «аристократов», но «во всяком звании и обществе может явиться душа, способная понимать изящное» [Полевой 1990: 70]. Ксенофонт Полевой напоминает Киреевскому и Вяземскому (к которым обращает укоризненное восклицание «О знаменитые друзья!»), что дар словесности нельзя усвоить в большом свете [Полевой 1990: 409, 413—414]. «Выходками против так называемой литературной нашей аристократии» (так определяет эти нападки анонимная — предположительно пушкинская — заметка, опубликованная 9 авгус­та 1830 года в «Литературной газете») изобилуют статьи Булгарина. Пушкин в «Опровержении на критики» и Вяземский в статье «О духе партий; о литературной аристократии» парируют обвинения. Правда, у Вяземского «понятие “аристократизма” имеет не исторический, а, скорее, метафорический смысл; он говорит об “аристократии ума и дарований”, “аристократии талантов”» [Вацуро 2000: 169][14]. Но Пушкин в болдинских полемических заметках оперирует категориями «дворянство» и «хорошее общество» в самом буквальном, а не метафорическом смысле. В обсуждении же французской camaraderie, повторю, этот сословный аспект не играл никакой роли.

Наконец, третья причина, по которой статья Латуша осталась невостребованной в России, это, как можно предположить, ее «темный» стиль[15]. Латуш не называет ни одного современного имени, и потому объекты его полемики (Гюго, Сент-Бёв, Нодье) остаются скрытыми от наблюдателя, недостаточно погруженного во французский литературный контекст.

Таким образом, хотя французская литература была для русских литераторов пушкинского времени сферой чрезвычайно близкой, можно констатировать, что они откликались отнюдь не на все, причем порой объекты их «невнимания» ничуть не менее любопытны, чем предметы их внимания.

Например, на фоне статьи Латуша становится понятно, насколько субъективно и избирательно прочел Пушкин стихотворения Сент-Бёва — одного из главных «антигероев» этой статьи. Пушкину, как известно, очень понравился первый стихотворный сборник Сент-Бёва — «Стихотворения Жозефа Делор­ма» (апрель 1829-го); ко второму же сборнику, появившемуся в марте 1830 года, он отнесся куда более скептически:

В прошлом году Сент-Бёв выдал еще том стихотворений, под заглавием «Les Consolations». В них Делорм является исправленным советами приятелей, людей степенных и нравственных. Уже он не отвергает отчаянно утешений религии, но только тихо сомневается; уже он не ходит к Розе, но признается иногда в порочных вожделениях. Слог его также перебесился. Словом сказать, и вкус, и нравст­венность должны быть им довольны. Можно даже надеяться, что в третьем своем томе Делорм явится набожным, как Ламартин, и совершенно порядочным человеком. К несчастию, должны мы признаться, что, радуясь перемене человека, мы сожалеем о поэте [Пушкин 1949: 201].

Из этого ироничного комментария видно, что Пушкин не обратил особого внима­ния на авторское предисловие к «Утешениям», датированное декабрем 1829 го­да (а статья Латуша, напомню, вышла в октябре того же года) и посвященное преимущественно воспеванию дружбы и отделению дружбы ложной от дружбы истинной, каковой объявляется дружба самого Гюго. Между тем французские рецензенты, хорошо помнившие о статье Латуша, прекрасно различили в этом предисловии ответ Сент-Бёва на латушевские обвинения. В мае 1830 года анонимный рецензент эфемерной газетки «Романтическая трибуна» («La Tribune romantique») начинает свою заметку об «Утешениях» следующим рассуждением:

Если бы иностранец, приехавший в Париж и желающий познакомиться с новейшей словесностью, принялся читать газеты и журналы недавнего времени, он обнаружил бы во многих листках подлые нападки, непристойные атаки на автора «Утешений» <…>; так вот, если бы у этого иностранца спросили, чему посвятит этот автор, оскорбленный так грубо и так несправедливо, свое следующее сочинение, иностранец отвечал бы: разумеется, он ответит какой-нибудь сатирой <…>. Однако молодой писатель, подвергшийся стольким оскорблениям и преследованиям, вместо ответа выпускает лишь безобидный сборник кротких и мечтательных стихотворений, по которым, кажется, видно, что он не читал ничего, кроме Библии и нескольких современных поэтов, также черпавших из этого источника, и если кого и укоряет, то лишь самого себя <…> сборник под названием «Утешения» открывается коротким предуведомлением, исполненным, как и все следующие за ним стихотворения, религиозного духа <…> Как прекрасно в ту самую пору, когда голос злобы и зависти заклеймил приязнью чувство, о котором он не способен судить, в ту самую пору, когда он бросил этот клич, на который публика, по правде говоря, не ответила, — как прекрасно в эту пору еще раз высказать в стихах свои чувства, похвастать именно тем, в чем вас обвиняют [Glinoer 2008: 105—106].

Таким образом, французский рецензент видит в предисловии к «Утешениям» не что иное, как «кроткий» ответ на «подлые» обвинения, брошенные Латушем, иначе говоря, реплику на статью о «литературной приязни», — приязни, от которой Сент-Бёв не желает отрекаться (по крайней мере, в отношении Виктора Гюго, которому он посвятил свой второй сборник).

Но Пушкину вся эта линия второго сборника Сент-Бёва оказалась неинтересна или непонятна (сходным образом в первом сборнике он не обратил внимания на стихотворение «Сенакль», которое и спровоцировало статью Латуша, а вслед за ним на него не обратили внимания и исследователи пушкинского восприятия Сент-Бёва [Ахингер 1998: 23—38]). Ни о дружбе, ни о приязни Пушкин в своей статье не говорит ни слова (упоминание приятелей, чьи советы помогли «Делорму» исправиться, не в счет; это приятели вовсе не в латушевском смысле, не те приятели, которые беззастенчиво «кадят» членам своего литературного кружка[16]), и это лишний раз доказывает, что ни статья Латуша о camaraderie littéraire, ни ближайшие отклики на нее во французской словесности не нашли отражения в словесности русской. Чтобы заполнить эту лакуну через без малого две сотни лет, помещаем здесь перевод этой статьи.

 

Анри де Латуш. О литературной приязни

Нашу литературу погубит дружба. С каждым днем все сильнее заражает она все и вся своей гибельной пристрастностью и грозит укоренить в душе горстки людей, которым, возможно, суждена блестящая будущность, чувство самое бесплодное из всех: любовь к самим себе.

Когда бы мы, литераторы-льстецы, дурачили только публику, прегрешения наши были бы, полагаю, достойны прощения. Публика для того и создана, чтобы ее дурачили; да она, пожалуй, этого и заслуживает по причине своей неизменной готовности осмеять то, что ее забавляет или трогает, отомстить презрением всякому, кто стоит выше нее. Вдобавок, как верно было сказано, если есть на свете кто-нибудь остроумнее, чем Рабле, Мольер или Вольтер, это все и каждый; верно и обратное: если есть на свете кто-нибудь глупее самого глупого комического слуги, это опять-таки все и каждый. Итак, мы заступаемся не за рассеянную публику, не за этого величавого и вульгарного тирана; мы печемся исключительно об интересах искусства; мы обращаемся к одним лишь поэтам.  

Снисходительность судей сбивает их с толку и не позволяет развиваться их талантам. Они почивают на лаврах и увенчивают себя безуханными пальмовы­ми ветвями; самый ничтожный рифмоплет уподобляется ныне Вер-Веру и гибнет, закормленный сластями критиков[17]. Нескольким людям прямым и одиноким наскучило такое множество разочарований, им претят спесь и бахвальство, порождаемые этими апологиями. Мы, в отличие от многих, подобной приязнью не избалованы и от нее не выигрываем; однако все здравомыслящие люди, подходящие к делу беспристрастно, желают призвать льстецов к ответу и требуют этого так настоятельно, как если бы речь шла о публичном покаянии.

Кто же так сильно переменил наши литературные нравы, что все литераторы поделились на князей и царедворцев, на великих людей и их прислужников, а вернее сказать, на шарлатанов и их сообщников? Кого здесь обманывают? Кто лишил нас права на эпиграмму, кто вычеркнул благородную сатиру из списка наших свобод? Кто выдал невинное острословие за отвратительную злобу, а чувство справедливости — за черную зависть? Никто, насколько мне известно, не сожалеет об обыкновениях старинного поэтического порядка. Брань, которою предшественники наши обменивались на глазах у праздного сброда, словари оскорблений, которыми они бомбардировали друг друга, упреки в безбожии и педантстве, равно как и прочие классические любезнос­ти, — не то наследство, каким стоит дорожить; но разве не можем мы избежать обеих крайностей и уберечься не только от глупостей, но и от пошлостей?

Надо признать, что старый Аристарх с его сердитым умом умел лучше возбуждать дух соревновательности, чем все наши всемирные кадильщики. Гражданская война старцев, живших прежде Буало, как сказал бы один нынешний филолог[18], укрепляла отвагу и изостряла таланты. Давать больше, чем должно, так же несправедливо и предосудительно, как не платить по долгам: и то, и другое нечестно, ведь с тех пор, как мы все выбились в гении, талант сделался вещью чрезвычайно редкой.

Зло это, на которое мы, движимые пламенной любовью к искусству, указываем первыми, проистекает, возможно, из намерений весьма возвышенных и чувства весьма благородного. Предположим, что маленькая секта апостолов, исповедующая новые верования, объявит себя гонимой и затворится в своем кругу. Понятно, что апостолы воспылают любовью друг к другу; в катакомбах люди всегда начинают с нежной любви, пусть даже кончают злобными гонени­ями. Апостолы будут опираться один на другого ко взаимной пользе и, чувст­вуя, что настала пора побороть тысячу предрассудков ради обретения поэтической независимости, послужат правому делу ревностно, а порой и успешно.

Но стоит опасности рассеяться, как дружба сделается спекуляцией; тщеславие послужит для завязывания полезных знакомств, а человеколюбие окончится ровно тем же, чем и началось, — любовью к самому себе. Конгрегация диковинных рифмачей обернулась группой заговорщиков, собравшихся ради взаимного поклонения; школяры, делающие первые шаги в поэзии, заключили союз для ниспровержения всех признанных авторитетов. Если вы не наделены в превосходной степени способностью рукоплескать собеседнику, преисполняться бескрайнего энтузиазма, доводить свой восторг до экстаза, советуем вам держаться подальше от дома, где собираются эти люди, которые убедили самих себя в том, что «век им принадлежит»[19], скромно нарекли сами себя Сенаклем[20] и распределили между собой роли мучеников и богов. Все они, и боги, и мученики, алчут речей, свидетельствующих об их преображении, и обивают пороги редакций, выпрашивая у газетчиков лживые рецензии. Все они превращают похвалы в десятину, в каждодневную кабалу; хвалы — это молитва, которая возносится в ультраромантической церкви с утра до вечера; это повинность, уплаты которой всякий, кто прочел стихотворение, поделился замыслом, похвастал недописанной строкой, имеет право потребовать от своих вассалов. Всякий раз, когда один адепт встречает другого, они обмениваются взглядами, как бы говорящими: «Брат, восхвалим же друг друга!»

Все это имело бы вид совершенно невинный, даже на страницах «Ревю де Пари»[21], если бы книгопродавцы не слишком уверовали в достоинства авторов, превознесенных до небес газетными шарлатанами, а главное, если бы новообращенные, почитая прочие святыни, не нападали на всех великих людей, которым страна обязана своей славой. К чему разрушать, не построив? Неуже­ли невозможно ублажать собственное тщеславие в своем кругу: ведь для этого нужно лишь вспомнить о скромности и не выставлять себя на посмешище! Понятно, что военные времен Империи не могли избавиться от такой слабости, как бахвальство, это, по-видимому, есть всеобщая болезнь нашего века, но как извинить в наших современниках то, что автор «Ученых женщин» пророчески назвал:

 

Самовлюбленности надменная печать,

Упорство в том, чтоб зла кругом не замечать,

И пребывание в доверии беспечном

                         [Мольер 1987: 458].

 

Конечно, те наши добрые приятели, что аплодировали сами себе после представлений на сценах очень маленьких театров, неправы, однако нужно признать, что за спиной у них все-таки были кое-какие триумфы; но ведь есть нынче и такие беспокойные умы, которые еще только ищут Маренго и Аустерлиц для современной словесности[22]. Между тем если что и может помешать этим светилам взойти на литературном небосклоне, так это, пожалуй, именно их привычка праздновать победу, которую они еще не успели одержать. Когда мы, скучные резонеры, проповедуем, что все открытия уже сделаны, мы избавляем таланты от необходимости искать новое. Однако если новая школа покамест изобрела только Шекспира, Шиллера и Ронсара, скромность советует на том и остановиться[23].

Иные устарелые умы не способны также убедить себя в том, что потешать ученую Европу, всякий день ниспровергая наших старых поэтов и клеймя их узурпаторами, есть дело благое. Иностранцы и без того охотно унижают творцов нашей славы; англичане, например, без зазрения совести отрицают достоинства «Гофолии» и «Налоя»[24] и утверждают, что бедная галльская нация не создана ни для эпопеи, ни даже для лирики[25]: наше ли дело доставлять им аргументы и доказательства? Если мы станем ниспровергать сами себя, что от нас останется? Неужели те недавние сочинения, которые настолько лишены естественности и какого бы то ни было смысла, даже поэтического, что, прочтя их, поневоле задаешься вопросом, кто сошел с ума, автор или читатель? Или же хвастливые победные фанфары, заменяющие победы на поле брани? Или же овации вместо завоеваний, предисловия вместо книг? Поистине, наша литература уподобится вскоре тем хрупким доскам и лживым тряпкам, которыми архитекторы укрывают недостроенные части здания. Наши загадочные шедевры, логогрифы без разгадки, бессмыслицы из нескольких страниц, на кото­рых строки не имеют меж собой никакой связи, кроме схожести окончаний, — все эти ребяческие шалости могут вызвать только смех и слезы, но никак не восторг. Читателю остается щипать себя и спрашивать, спит он или бодрствует; а убедившись, что все дело происходит наяву, говорить о поэзии то же, что Брут о добродетели[26].

Отчего же наши будущие великие люди желают воздвигать свое царствование лишь на трупах других авторов? И что это за славные творцы, которые не в силах снести чужой славы? Тревога — признак нечистой совести. Желать, чтобы некая элегическая династия, едва взойдя на престол, тотчас сделалась старейшей в мире, значит мечтать об узурпации. Истинный талант не покушается на таланты собратьев. Неужели ни один из новоявленных тиранов не может удовлетвориться газетными похвалами своих сеидов и должен непременно довершить свой триумф глумлением над мирными покойниками? Неужели всякий Неизвестный должен превратить своего Матанасия в Зоила?[27] Все партии уже оценили по достоинству тех спекуляторов, которые три десятка лет назад прошлись по Европе, разрушая величественные здания, уродуя статуи, стирая с лица земли памятники, стоящие на площадях; можно ли вообра­зить, что они отнесутся более снисходительно к спекуляторам, разрушающим памятники поэтические, к этим, как мы назвали их в другом месте, членам литературной черной банды?[28]

Страсть крушить все великое, что взрастила родная земля, гнев ребенка, кусающего груди кормилицы, — верный признак упадка литературы. Тому, кто твердит о своих юных летах, не пристало вести себя как дряхлый старик! Надругательство над Эсоном[29], попытки оскопить гениев древности еще никому не придавали сил. В Византии тоже имелась целая толпа гениев, которые швыряли в предшественников примерно такие же камни, какими мы нынче замахиваемся на Расина, и что есть сил злословили о старом Риме. Эти великие люди сочиняли поэмы об искусстве ловить рыбу, о лесах, об охоте; звали их, если мне не изменяет память, Немезиан, Граций, Кальпурний и проч.; имена всей этой братии известны лишь педантам[30].

Мы сказали, что один приятель своими похвалами желает удружить другому; но так ли это? Не вернее ли будет сказать, что наши лисицы и вороны на самом деле оказывают друг другу дурную услугу? Разве те знатоки, которые упивались каскадами дифтонгов[31], не понимали, что бросают своих последователей прямо в воды Ниагарского водопада? Разве те, кто, приняв за чистую монету шутки иных Печальников, восторгались пресловутыми воскресными желтыми лучами,

 

 Что в этот день желтей, чем были всю неделю, —

 

разве не заслужили они, чтобы их снесли в пресловутый овраг, что находится за лесом, слева?[32] Разве тот, кто воспел чудовищ, глотающих морскую воду и закусывающих исландскими воинами[33], не приучит нас приходить в восторг исключительно от площадных трюков, проделываемых на литературной ярмарке? Поэты того и гляди уподобятся паяцам и станут глотать вам на потеху булыжники, змей, монгольские стрелы и дамасскую сталь[34].

Приязнь эта так заразительна, что мы могли бы назвать авторов благо­родных и сроду не грешивших нескромностью, которые, имея дело с сотра­пез­ни­ка­ми, охмеленными собственным величием, в конце концов начали преувеличивать свою роль и приукрашать свои дарования. Избегнув искушений властью, они не имеют сил устоять перед льстецами. Сегодня они стыдятся вчерашней простоты, а завтра приятели примутся душить их в объятиях и измарают румянами.

Один приятель, убоявшийся недостатка в приятелях, недавно ради того, чтобы возбудить чувствительность публики, уподобился хитроумным попрошайкам, щеголяющим поддельными язвами. Он не убоялся той сомнительной славы, какую дарует чахотка, и раз уж один бессмертный гений благородно рас­стался с жизнью на эшафоте, притворился мертвым посреди площади[35]. Тот, кто метафорически умирает прежде своей книги, рискует получить похвалы лишь из милости и пойти за собственным гробом в полном одиночестве. Эти страховые общества для взаимной поддержки сочинений[36] опасны, повто­ряем, только своим влиянием на будущность словесности. Впрочем, они приятны и удобны. Пускай они вредят художествам, но зато составляют счастье художника. Этот банк тщеславия учитывает векселя, выданные под грядущие заслуги, и позволяет пожизненно удовлетворять сиюминутные нужды. Поэты избирают себе товарищей среди музыкантов, музыканты среди художников, художники среди скульпторов; все воспевают друг друга на бумаге и на гитаре; одни расплачиваются мадригалами, другие виньетками, а кое-то отливает приятелей в бронзе. Нынче всякий может водрузить сам себя на каминную доску и причислить к ларам собственного очага.

Право, если потомки не станут воротить нос и поведут себя сговорчиво, в их распоряжении окажутся несметные сокровища! Впрочем, медали, отчеканенные по сей день, еще не достигли монументальных размеров: это мелкие медные монетки, так что при желании можно унести в кармане три десятка ныне здравствующих великих людей[37].

Но, возразят мне, что если вы отрицаете существование нынешних кумиров только из неверия? Что если молодые авторы, которых вы призываете совершенствоваться, а не восхвалять друг друга, уже усовершенствовались до предела? Что если, не в силах видеть, как в словесности происходит реставрация королевской власти, вы выдаете за обдуманную оппозицию простой каприз своего республиканского нрава? Что если вы призываете кинжалы, то есть свист и шиканье, против этой власти, которая обзавелась свитой, историографами, придворными живописцами, присяжными комментаторами и двумя-тремя церемониймейстерами, расставляющими табуреты романтического двора согласно достоинствам придворных, только потому, что давно мечтаете обо всем этом сами? Вспомните, что некий критик предлагал давеча воздвигнуть на месте статуи Вольтера статую поэта, который только обещает выдать в свет свой шедевр[38]; что о другом поэте, а может, и о том же самом, сказано было, что, «озаряя свою мысль одним-единственным лучом, он, подобно Господу, поражал молнией с первого раза»[39]. Заметьте, как другой Квинтилиан неизменно, в каждой статье снимает перед этим поэтом шляпу и, произнося имя этого юноши, непременно лишает его, от избытка обожания, титула «господин», отсутствие которого вгоняло в краску маршала де Виллара![40] Подумайте же и ответьте, положив руку на сердце, не выказываете ли вы себя человеком несправедливым и непросвещенным, гонителем множества гениев? Что если по вашей вине вернется мысль назад в то сердце, где таилась? Что если по вашей милости кто-то потеряет ключ к символам, что если вы просто-напросто зима, которая

 

Сковала ток воды, что лился так свободно[41].

 

Что если вы лишите Францию эпического Мессии; что если вы раздавите тя­же­лою пятою цензуры неисчислимое множество романтических мотыльков, которым для расцвета потребно одно лишь тепло благожелательности? О! будьте готовы поставить ваш ум на службу вашей доброй воле. Успех острого словца, будущность эпиграммы — дело одного утра; между тем малейшее поэтическое упражнение (достойное этого имени) может тронуть или возвысить душу, если оно выражает истинный порыв страсти или вводит в обращение хотя бы половинку новой мысли. Последний из авторов-творцов стоит выше первого критика.

Не тревожьтесь, наши скромные замечания, чуждые каких бы то ни было личнос­тей, адресованы исключительно к честолюбцам в целом. Мы прекрасно зна­ем, что, скажи мы об определенном капитуле рифмачей, что он, возможно, не является храмом религии, призванной переменить весь мир, что он не более чем мелкое акционерное общество для эксплуатации сиюминутной славы, мы навлечем на себя гнев столь же мелких акционеров и упреки приверженцев романтического культа. Мы превосходно осведомлены о том, что бессмертные нетерпимы и раздражительны. Откажите им в преклонении, и вы прослывете Галерием; посмейте высказать сомнение даже по части синтаксиса, и вас заклеймят Диоклетианом[42]. Но тот, кто однажды не побоялся прогневить врагов куда более грозных, из искреннего желания быть полезным заглушит в себе голос эгоизма. В глазах любых революционеров, будь то демагоги или иезуиты, музыканты или живописцы, умеренность всегда считается преступлением. Остановиться — значит обратиться в бегство, и в этом случае того, кто имеет дело с якобинцами от поэзии, ждет участь литературной Жиронды. Что ж делать: пятнадцать лет назад мы видели, как пала по вине льстецов империя, которой мы дорожили куда меньше, чем царством искусств, и от тех времен в нас осталась неприязнь ко всем Нарциссам, восхваляют ли они авантюристов имперских и лирических или же пребывают в глупейшем восторге от своего собственного образа. Конечно, талантливые люди любили друг друга во все времена; нас не могут не тронуть рассказы о дружбе между Расином и Буало, Мольером и Лафонтеном, но мы знаем, что все эти авторы сохраняли в похвалах известное достоинство[43]. Без всяких оговорок превозносят сами себя только Вадиус и Триссотен[44].

Нам бы не хотелось, чтобы Романтизм, полезная реформа, которой мы первыми всей душой желали успеха и которой мы вечно останемся верны, в 1829 году переменил имя и стал зваться Триссотенизмом. Публика пока еще мало осведомлена о том, сколь бесстрашны мы в обнародовании наших славословий; она еще не знает, что нравы, бывшие исключением во времена Корнеля, в нашу горделивую эпоху сделались почти правилом; что тогдашние литературные пороки в наши времена вошли в привычку. Исправить смешную черту можно, лишь пока она еще не проявилась сполна. Право, господа, самолюбие пора отмыть, причем сделать это надобно келейно, в своем кругу. Разоблачив льстецов, мы нанесем этому самолюбию укол, но окажем услугу; и если в тяжелые времена возможно было вырыть ямку в политическом песке и, укрывшись за стеной тростника, высказать истину царям, неужели же мы не можем крикнуть поэтам: больше трудитесь и меньше хвалитесь!

 

Библиография / References

[Ахингер 1998] — Ахингер Г. Пушкин и Сент-Бёв. Лирика Сент-Бёва в оценке Пушки­на // Вестник Московского университе­та. Серия 9. Филология. 1998. № 1.

(Ahinger P. Pushkin i Sent-Bjov. Lirika Sent-Biova v ocenke Pushkina // Vestnik Moskovskogo universiteta. Issue 9. Filologija. 1998. № 1.)

[Бальзак 2017] — Бальзак О.де. Мелкие неприятности супружеской жизни / Пер., вступ. ст., примеч. В. Мильчиной. М.: Новое литературное обозрение, 2017.

(Balzac H.de. Melkije neprijatnosti supruzheskoj zhizni / Transl. by V. Milchina. Moscow, 2017.)

[Бестужев-Рюмин 2001а] — Бестужев-Рюмин М.А. Мысли и замечания литературного наблюдателя // Пушкин в прижизненной критике. 1828—1830. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр, 2001.

(Bestuzhev-Rjumin M.A. Mysli i zamechanija literaturnogo nabljudatelja // Pushkin v prizhiznennoj kritike. 1828—1830. Saint Petersburg, 2001.)

[Бестужев-Рюмин 2001b] — Бестужев-Рюмин М.А. Сплетница // Пушкин в прижизненной критике. 1828—1830. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр, 2001.

(Bestuzhev-Rjumin M.A. Spletnica // Pushkin v prizhiznennoj kritike. 1828—1830. Saint Petersburg, 2001.)

[Булгарин 1830] — Булгарин Ф.В. « Монастыр­ка». Сочинение Антония Погорельского // Северная пчела. 1830. 15 марта.

(Bulgarin F.V. «Monastyrka». Sochinenie Antonija Pogorel’skogo // Severnaja pchela. 1830. 15 March.)

[Вацуро 2000] — Вацуро В.Э. Пушкинская пора. СПб.: Академический проект, 2000.

(Vacuro V.E. Pushkinskaja pora. Saint Petersburg, 2000.)

[Воейков 1821] — Воейков А.Ф. Примечание издателя // Сын Отечества. 1821. Ч. 68. № 13.

(Voejkov A.F. Primechanie izdatelja // Syn Otechestva. 1821. Part 68. № 13.)

[Вяземский 1929] — Вяземский П.А. Старая записная книжка. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1929.

(Vjazemskij P.A. Staraja zapisnaja knizhka. Leningrad, 1929.)

[Вяземский 1984] — Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М.: Искусство, 1984.

(Vjazemskij P.A. Jestetika i literaturnaja kritika. Moscow, 1984.)

[Галатея 1829] — Галатея. 1829. Ч. 4. № 19.

(Galateja. 1829. Part 4. № 19.)

[Галатея 1830] — Галатея. 1830. Ч. 11.

(Galateja. 1830. Part 11.)

[Гоголь 1976] — Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1976.

(Gogol N.V. Set of works: In 7 vols. Vol. 2. Moscow, 1976.)

[Гречаная 2006] — Гречаная Е.П. Творец чужой славы: Анри де Латуш // Французская литература 30—40-х годов XIX века. «Вторая проза». М.: Наука, 2006.

(Grechanaja E.P. Tvorec chuzhoj slavy: Anri de Latush // Francuzskaja literaturа 30—40-h godov XIX veka. «Vtoraja proza». Moscow, 2006.)

[Гюго 1956] — Гюго В. Собр. соч.: В 15 т. Т. 14. М.: Художественная литература, 1956.

(Hugo V. Set of works: In 15 vols. Vol. 14. Moscow, 1956.)

[Китанина 2012] — Китанина Т.А. О клевретах, подлецах и прочей сволочи: К истории и реконструкции одного пушкинско­го стихотворения [«О муза пламенной сатиры!»] // Человек пишущий. Человек читающий. К 60-летию профессора М.В. Строганова. Тверь: СФК-офис, 2012.

(Kitanina T.A. O klevretah, podlecah i prochej svolochi: K istorii i rekonstrukcii odnogo pushkinskogo stihotvorenija [“O muza plamennoj satiry!”] // Chelovek pishushhij. Chelovek chitajushhij. K 60-letiju processora M.V. Stroganova. Tver’, 2012.)

[Ларионова 2001] — Ларионова Е.О. «Услышишь суд глупца…» (Журнальные отношения Пушкина в 1828—1830 гг.) // Пушкин в прижизненной критике. 1828—1830. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр, 2001.

(Larionova E.O. «Uslyshish’ sud glupca…» (Zhurnal’­nye otnoshenija Pushkina v 1828—1830 gg.) // Pushkin v prizhiznennoj kritike. 1828—1830. Saint Petersburg, 2001.)

[Мольер 1987: 458] — Мольер. Полн. собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М.: Искусство, 1987.

(Molière. Complete set of works: In 3 vols. Vol. 3. Mosсow, 1987.

[Под липами 1832] — Под липами. Рецензия на роман А. Карра // Московский телеграф. 1832. Ч. 47.

(Pod lipami. Recenzija na roman A. Karra // Moskovskij telegraf. 1832. Part 47.)

[Полевой 1990] — Полевой Н.А., Полевой К.А. Литературная критика. Статьи и рецензии. 1825—1842. Л.: Художественная литература, 1990.

(Polevoj N.A., Polevoj K.A. Literaturnaja kritika. Stat’i i recenzii. 1825—1842. Leningrad, 1990.)

[Пушкин 1949] — Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 11. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949.

(Pushkin A.S. Complete set of works: In 16 vols. Vol. 11. Moscow; Leningrad, 1949.)

[Тоддес 1974] — Тоддес Е.А. О мировоззрении Вяземского после 1825 года // Пушкинский сборник. Вып. 2. Рига, 1974.

(Toddes E.A. O mirovozzrenii Vjazemskogo posle 1825 goda // Pushkinskij sbornik. Issue 2. Riga, 1974.)

[Фабрикация 1835] — Фабрикация драм и водевилей в Париже // Библиотека для чтения. 1835. Т. 10 (май — июнь). Отд. 7. Смесь.

(Fabrikacija dram i vodevilej v Parizhe // Biblioteka dlja chtenija. 1835. Vol. 10 (May—June). Section 7. Smes’.)

[Шенье 1995] — Шенье А. Сочинения 1819 / Издание подготовила Е.П. Гречаная. М.: Наука, 1995.

(Chénier A. Sochinenija 1819 goda / Ed. by E. Gre­chanaja. Moscow, 1995.)

[Balzac 1981] — Balzac H. de. Comédie humaine. T. 12. Paris: Gallimard, 1981.

[Billaz 1974] — Billaz A. Les écrivains romantiques et Voltaire. T. 2. Lille: Service de reproduction des thèses, 1974.

[Bryan, Mieder 2005] — Bryan G.B., Mieder W. A Dictionary of Anglo-American Proverbs & Proverbial Phrases Found in Literary Sources of the Nineteenth and Twentieth Centuries. New York: Peter Lang, 2005.

[Crouzet 1984] — Crouzet M. Monstres et merveilles: poétique de l’Androgyne, à propos de Fragoletta // Romantisme. 1984. № 45.

[Eggli 1927] — Eggli E. Schiller et le romantisme fran­çais. Paris: Librarie universitaire, 1927. T. 1—2.

[Glinoer 2005] — Glinoer A. La pensée cénaculaire de Sainte-Beuve // Cahiers de l’Association internationale des études françaises. 2005. № 57.

[Glinoer 2008] — Glinoer A. La querelle de la camaraderie littéraire. Les romantiques face à leurs contemporains. Genève: Droz, 2008.

 [Glinoer, Laisney 2013] — Glinoer A., Laisney V. L’âge des cénacles. Confraternités littéraires et artistiques au XIXe siècle. Paris: Fayard, 2013.

[Gogol 1845] — Gogol N. Nouvelles russes. Paris: Paulin,1845.

[Gogol 1966] — Gogol N. Œuvres complètes. Paris: Gallimard, 1966.

[Laisney 2008] — Laisney V. Le Cénacle de Joseph Delorme // Qu’est-ce qu’un événement litté­rai­re au XIXe siècle? Saint-Étienne: Publications de l’Université de Saint-Etienne, 2008.

[Lettres sur le théâtre 1825] — Lettres sur le théâtre // Le Mercure du dix-neuvième siècle. 1825. Vol. 10.

[Luchet 1835] — Luchet A. Les Associations litté­rai­res // Revue de Paris. 1835. T. XVI.

[Massey de Tyrone 1829] — Massey de Tyrone P.-F. Deux écoles, ou Essaуs satyriques sur quelques illustres modernes. Paris, 1829.

[Nodier 1845] — Nodier Ch. Du mot Monsieur et de quelques-unes de ses applications // Le diable à Paris. T. 1. Paris: Hetzel, 1845.

[Schenk 1914] — Schenk E.M. La part de Charles No­­dier dans la formation des idées romantiques de Victor Hugo. Paris: E. Champion, 1914.

[Setbon 1979] — Setbon R. Liberté d’une écriture critique: Charles Nodier. Genève: Éditions Slatkine, 1979.

[Tissot 1824] — Tissot P.-F. Nouvelles Odes de Victor Hugo // Le Mercure du XIXe siècle. 1824. Vol. 5.

[Trousson 1985] — Trousson R. Le tison et le flambeau. Bruxelles: Éditions de l’Université de Bruxelles, 1985.