Какие варианты движения и саморазвития эстетической системы могут быть смоделированы в отношении авангарда ХХ—ХХI века? Насколько прогнозируема была динамика авангарда как уникального антиномичного явления, в основу природы которого заложены многочисленные парадоксы — языковые, эстетические и прагматические? Возможно ли, учитывая авангардную интенцию на преодоление существующих структур и конвенций, сформировать новую оптику анализа развития его траектории — от утопии к катастрофе — и далее? Многочисленные антиномии авангарда — экспериментальность и формальная понятность, эстетическая переоценка существующих формаций и аксиологическая апология революции — требуют взгляда из нескольких контекстов и подключения различных подходов.

Конференция «От утопии к катастрофе: советский культурный эксперимент» стала очередным этапом выявления особенностей авангарда как системы и его влияния на остальные дискурсивные практики на протяжении ХХ — начала ХХI века. Это уже шестнадцатая конференция из посвященных авангарду и ряду других воп­росов литературы и философии и проведенных за четырнадцать лет под руководст­вом профессора филологического факультета Белградского университета, исследовательницы русского авангарда Корнелии Ичин.

Об особой актуальности обращения к авангарду сегодня, спустя столетие после его возникновения, и о необходимости формирования новых подходов при его изучении сказала в своем приветственном слове декан факультета Александра Вранеш.

Первый день конференции открылся докладом Игоря Смирнова (Университет Констанца) «Бессмертное искусство авангарда, или Иконодулия иконокластов».  Поставив общетеоретическую проблему антиномичности авангардистской художественный культуры, докладчик выдвинул тезис, что ключ к ее решению кроется в ответе на вопрос, как ей удавалось быть созидательной при всем ее эстетическом нигилизме. В докладе была отмечена исследовательская тенденция — выраженная, в частности, в работах Бориса Гройса и Брюно Латура — к желанию очутиться в «ситуации постмодерна», которое переросло в компрометацию «модерна», воспринятого так, как если бы он никогда не был инновативным. Отстаивая творчес­кий потенциал авангарда, докладчик снял знак тождества между иконоклазмом и иконодулией. В отличие от традиционного иконоклазма, манифестирующего себя в победе слова над изобразительностью, опространствливающей и тем самым приостанавливающей время, поколение авангардистов было первым в истории социокультуры, придавшим иконоклазму автономность, освободившим его от внеположной эстетическому соревнованию с прошлым прагматической нагрузки. По словам докладчика, иконоклазм в авангарде состоит в выяснении того, что именно нельзя уничтожить, в проверке на прочность и в обнаружении такой составляющей, которая выживает даже после полного краха художественного выражения. Таким образом, стратегия авангарда определяется как спасение жертвы в последний момент перед ее закланием.

Продолжая секцию, Екатерина Бобринская (Государственный институт искус­ствознания) представила доклад «Панорамный взгляд и утопия власти в неофициальном искусстве», в котором выявила принципы организации особой поли­тики зрения, разрабатывавшейся в советском неофициальном искусстве в 1970—
1980-е годы. Особенность панорамного зрелища, распространившегося в конце XVIII — начале XIX века, обусловлена трансформацией «картезианского перспек­ти­визма» и связанными с ним рационализмом и индивидуализмом европейской культуры Нового времени. Учитывая особое пристрастие к эффектам панорамно­го зрения в советской культуре, докладчица трактовала и саму идеологию прежде все­го как зрелище, как глобальный аттракцион. На примерах инсталляции Ильи Ка­ба­кова «Красный вагон» (1991) и серии «Окна и Панорамы» Ивана Чуйкова (1970—1980-е годы) в докладе были выделены два основных аспекта формирования панорам­ного взгляда в неофициальном искусстве: демифологизация механики зре­ния, присущей советской культуре и, шире, эпохе модерна, и попытки неофи­циальных художников создать собственную контрутопию в режиме безвластного существования.

Вадим Руднев (МГУ) в докладе «Преодоление катастрофы» предложил рассмотреть катастрофу с теоретико-информационной точки зрения. Если до катастрофы энтропия накапливается, а информация продолжает потребляться системой, то при катастрофе происходит информационный сбой, характер которого заключается в резком повышении энтропии. Энтропийного времени больше нет, начинается отсчет культурного времени, направленного в противоположную сторону. Докладчик подчеркнул, что в этом состоит позитивный аксиологический смысл катастрофы для того, кто в состоянии ее преодолеть.  Ограниченность возможностей может породить внутреннюю безграничность: прозрение и расширение внутреннего пространства. Развивая эту идею, он отметил, что для преодоления катастрофы необходимо фундаментальное изменение стратегии поведения для создания позитивных этических идей: только это позволит выжить в катастрофе, особенно если она носит внутренний характер.

К недостаточно изученной проблеме рецепции дадаизма в России обратился Томаш Гланц (Цюрихский университет) в докладе «Аксиологическая дилемма в российской рецепции дадаизма». Ключевыми вопросами, рассмотренными в докладе, стали, с одной стороны, близость поэтики и философии дадаизма художественному процессу, протекавшему в русском искусстве 1910-х годов, а с другой — достаточно ограниченная рецепция дадаизма в России. Упомянув об интересе дадаистов к русским авторам и темам, а также об участии русскоязычных активистов непосредственно в деятельности дадаистов, докладчик попытаться выяснить, почему все эти предпосылки не привели к формированию ощутимых эстетических связей. Среди причин восприятия дадаизма как «нерусского» Гланц отметил историческую ситуацию и эстетические разногласия. Здесь сыграло роль и разное отношение к Первой мировой войне. Как известно, в России положительная оценка военного конфликта была особенно выразительной, что вступало в идейный конфликт с  антивоенным пафосом дада. Также на протяжении 1920-х годов усилилась  критика нигилистического характера дада с его отказом от категории правды, что противоречило представлению русского авангарда о новой, беспредметной и заумной правде.

Куми Татэока (Токийский университет) в докладе «“Мистерия-буфф” Маяковского: попытка представить “текущий момент” в театральном пространстве» пересмотрела темпоральную семантику знаменитой пьесы. Сопоставляя «Мистерию-буфф» с библейским мифом о Всемирном потопе, докладчица отметила аналогию между Ноевым ковчегом и революцией. Важное значение име­ет жанровое самоопределение — «циркизация» мистерии отражает стремление Маяков­ского переосмыслить библейский миф в аспекте творящейся в настоящем революционной эсхатологической космогонии. Особое внимание в докладе было уделено анализу финала пьесы. Если в средневековой мистерии происходило единение актеров и зрителей, что символизировало «репетицию» Страшного суда и последующего спасения, то у Маяковского пьеса кончается «началом» нового мира и призывом к зрителю войти в незнакомое будущее.

В докладе «От утопии к мифу. Искания Григола Робакидзе» Александр Картозия (Европейский университет Виадрина, Франкфурт-на-Одере) обратился к анализу утопической концепции в творчестве грузинского модерниста, относившегося к группе «Голубые роги».

Целая система шифров и аллюзий, входившая в сюжетно-стилистическую стратегию Бабеля и роднившая его с другими прозаиками 1920-х годов — например, с Даниилом Хармсом, была наглядно продемонстрирована Михаилом Вайс­копфом (Иерусалимский университет) в докладе «Деформация пространственно-временных координат в прозе Бабеля: поэтика псевдореализма». Так, в рассказе «Конец богадельни» (1932) обыгрывается такая популярная среди современников тема, как теория относительности. Среди политических кодировок, заложенных в тексте, отмечается меняющийся набор элементов гардероба большевика Бройдина: от ленинского «короткого пиджака» как маркера коммунистической диктатуры до «френча» и краг, реквизированных у городской буржуазии. Докладчик опровергает расхожее мнение о дифирамбах Бабеля генсеку на Первом съезде писателей в 1934 году («Посмотрите на Сталина, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова…»), обнаруживая в выступлении писателя скрытую цитату из ходившего тогда в списках стихотворения Мандельштама, резко критического по отношению к тирану. По убеждению докладчика, приведенные примеры свидетельствуют, что подлинная политическая позиция Бабеля запечатлена не в его прямых высказываниях, а в деталях нарратива, взывающих к углубленному изучению.

Доклад «“Пещера” Евгения Замятина. После катастрофы» Риты Джулиани(Университет Ла Сапиенца, Рим) был посвящен анализу апокалиптической семантики октябрьских событий в творчестве Евгения Замятина. Докладчица выявила мотивы и образы, передающие апокалиптический размах революционного перелома: образ пещеры, связанный с идеей возвращения в каменный век, образ Ноева ковчега и другие. В рассказе моделируется особая «перевернутая» утопия — «ухрония», когда традиционное путешествие в пространстве заменено путешествием во времени, точные сроки которого не определены. В «Пещере» формируется особая темпоральность Петербурга будущего, пронизанного страхом, который в начале 1920-х годов испытывали многие, — страхом того, что будущее может обернуться возвратом в далекое прошлое.

Ханс Гюнтер (Университет Билефельда) в докладе «Убывание утопической энергии. Творческий путь Андрея Платонова» сосредоточился на выявлении взаимосвязи между биографией, психологией и творчеством писателя. По мысли докладчика, постановка вопроса, основанная на антропологической константе, позволяет представить утопическое мышление в виде запаса умственной и психической энергии, который стремится к реализации. Анализируя основные вехи биографии и творчества Платонова, Гюнтер проследил динамику утопического мышления Платонова, сформировавшегося под влиянием пролетарской культуры и проявляемого в ранней публицистике посредством приветствия революции как особой космогонии. Однако уже в романе «Чевенгур» акцент смещается с технического прогресса на экзистенциальные проблемы: углубление разрыва между реальностью и революционным идеалом в 1920-е годы отражается в изменении поэтики, повышении доли сатиры и гротеска — как это происходит в повести «Котлован». В 1930-е годы в творчестве Платонова одновременно усиливается акцент на женских персонажах и появляется образ отца. Наконец, в послевоенном творчестве можно говорить об исчерпанности утопической энергии, израсходованной в борьбе с реальностью.

Корнелия Ичин (Белградский университет) в докладе «Коллективный утопизм в слове и краске: “Ювенильное море” Андрея Платонова» обратила внимание на то, что низкая степень визуализации, свойственная прозе Платонова, придает особую ценность визуальному коду, использованному в этой повести. По мыс­ли доклад­чицы, анализ повести в аспекте изобразительного ряда эпохи позволит понять некоторые противоречия и устремления советской культуры на «первой стадии коммунизма». Элементом визуального кода является мифологическое древо жизни, которое отсылает к Вавилонской башне, перекликаясь с картиной Питера Брейгеля Старшего и конструктивистским проектом Татлина. Средневековый текст представлен также реминисценциями с картинами Босха, Дюрера и Бранта. Значимыми элементами метатекста являются также аллюзии к авангардным концепциям 1910—1920-х годов — от амбивалентного отношения к федоровским «заветам» у Филонова до смены парадигм у позднего Малевича и других авангардистов. Платонов оказывается родственен современным ему художникам в изображении обезличенного, одинокого, странствующего человека в пустом пространстве.

В докладе «От утопии к катастрофе и наоборот: Павел Пепперштейн» Елены Кусовац (Белградский университет) был предложен анализ утопических пространств московских концептуалистов (группы «Коллективные действия», арт-группы «Инспекция “Медицинская герменевтика”», Ильи Кабакова и Павла Пепперштейна) как формы эскапизма, побега от реальности. Докладчица подробно рассмотрела ряд проектов Пепперштейна, начиная с инсталляции «Победа над будущим» (2009) и заканчивая отрывками из книги «Тайна нашего времени» (2015). В докладе была проанализирована трансформация эстетических и идеологических установок художников — от организации утопических миров к выражению ощущения катастрофы и страху забвения, потери памяти, деструкции и деконструкции, а также критика глобализации, капитализма и антисемитизма.

В докладе «“Майдан” Сергея Лозницы между “Рождением нации” и “Праздником непослушания”» Илья Кукуй (Университет Людвига-Максимилиана, Мюнхен) попытался вскрыть интертекстуальный фон реакции на фильм «Майдан» в российской блогосфере. Докладчик указал на то, что, в отличие от топонима в названии фильма Лозницы, «Праздник непослушания» Сергея Михалкова и «Рождение нации» Дэвида Гриффита обладают большим потенциалом символического обобщения и буквально провоцируют на то, чтобы использовать их в качестве поляр­ных характеристик самых разных событий. В случае названия фильма Гриффита на первы­й план выходит утопическое измерение и апологетическая оценка действий главных персонажей; в случае Михалкова — антиутопическое моделирование последст­вий описываемых событий. При этом, как и при любой аллегоричес­кой апроприации элементов художественного текста, связь с первоисточником нарушается и зачастую совсем пропадает: символический потенциал одного элемента — в данном случае заглавия — оказывается сильнее, чем сложная структу­ра всего тек­ста, часто противостоящего однозначной интерпретации и сопротивляющегося плакатному пафосу политического журнализма или эмоциям личного высказывания.

Второй день конференции открылся докладом «Помарка Ламарка: теория наследственности между искусством и политикой в СССР 1920-х годов» Валерия Гречко (Университет Кобе, Токио). Докладчик рассмотрел утопические идеи по созданию нового человека, популярные в СССР в 1920-е годы, а также теории наследственности, на которые эти идеи опирались. Исследования, имевшие своей цель­ю усовершенствование человеческой природы, велись в те годы по двум направлениям, причем научные принципы, на которых они были основаны, часто были взаимоисключающими. Одним из путей была евгеника — наука о целенаправленной селекции человека. Популярная в то время теория неоламаркизма, напротив, преуменьшала значение генетического механизма, исходя из приоритетной роли окружающей среды. В докладе была прослежена полемика вокруг этих научных направлений на материале статьи А.С. Серебровского «Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе» (1929), ответного стихотворного фельетона Демьяна Бедного и фильмов того времени. В заключение доклада прослеживаются причины, которые побудили партийное руководство сделать выбор в пользу неоламаркизма.

В докладе «Власть, Сила, Правда, Вина — понимание “государственности” у Эсхила и М.А. Булгакова (“Мастер и Маргарита”)» Таня Попович (Белградский университет) сопоставила теории государства в Античности и в творчестве Михаи­ла Булгакова. Общее у Эсхила и Булгакова — это вопрос о свободе личного выбора и свободе деяния вопреки предопределенности судьбы. Идеальное государство воплощает путь от возмездия к милосердию, от ненависти к любви и сочувствию (катарсис) и от субъективности к объективности.

Утопические и эсхалотогические концепции начала ХХ века были затронуты в докладе «Революция Андрея Платонова vs. революция В.И. Ленина» Константина Баршта (Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, Санкт-Петербург). Докладчик обратил внимание на многоуровневость апокалиптического мотива, центральную часть которого занимает второй закон термодинамики, понимаемый Платоновым как плата человечества за неверную этико-онтологическую установку по отношению к мирозданию. Поиски источника энергии в теле Земли («Котлован»), в девственной минеральной воде («Ювенильное море») и в Солнце («Чевенгур») обречены на провал, так как настоящее спасение челове­чества от гибели возможно лишь тогда, когда оно найдет и полноценно использу­ет новый энергетический ресурс в себе самом. Тогда прекратится энтропия, остановится время и будет побеждена смерть. Этот проект в разных вариациях лежит в основании сюжетов всех произведений Платонова начиная с 1926 года, включая поздние «военные рассказы».

Владимир Фещенко (ИЯ РАН) в докладе «Революция и искусство, революция языка: до, во время и после Октября» обратился к понятию «семиотическая революция», которое является родовым для более частных «революций» — политической, экономической, научной и художественной. Это тот «культурный сдвиг», который затрагивает сразу все области проявления знаковых отношений. Признавая, что одной из самых мощных семиотических революций стала эпоха авангарда начала ХХ века, он рассмотрел некоторые аспекты метаязыка авангардной культуры, а именно реализацию самого концепта «революция» в текстах художников и теоретиков первых десятилетий ХХ века. «Революция», согласно политическому философу Артемию Магуну, — это «переход кризиса внутрь общества, взрыв, растворение и разложение социальных связей», что маркирует «взрывной» характер этого понятия в социополитическом аспекте. Это определение докладчик спроецировал на области искусства и языка: с его точки зрения, можно говорить о кризисе внутри искусства, то есть о разложении эстетических связей и кризисе внут­ри языка, распаде языковых связей. Авангардная революция в культуре начала века была одновременно и «социальной», и «художественной», и «языковой». Поэто­му этот концепт принял вид целого ряда развернутых концептуальных комплексов: «революция и культура», «искусство и революция», «внутренняя револю­ция», «революция духа», «революция жизни», «революционное слово», «революция слова», «революция языка» и т.п.

Надежда Григорьева в докладе «Спасение от декаданса: повесть “Джан” Андрея Платонова как культурно-историческая аллегория» предложила уточнить тезис о декадентстве у Платонова. По мнению докладчицы, несмотря на наличие «упадочных» мотивов, пафос повести состоит, напротив, в спасении от декаданса. Во-первых, повесть была написана в 1934—1935 годах, когда Платонов пытался пойти на компромисс с социалистическим реализмом и работал над изображением героического персонажа, выводящего нищих и больных людей в счастливое будущее. В повести обнаруживается нетипичное для Платонова развитие художественного мира от катастрофы, декаданса, разложения — к построению счастливого настоящего, к реализации утопии здесь и сейчас. Более того, декаданс в «Джане» фигурирует не только как философская проблема, но имеет интертекстуальные связи с ранним русским символизмом, боровшимся с декадентской культурой. Однако несмотря на общее дело — преодоление декаданса — в повести звучит полемика и с поздним символизмом.

Центральной темой доклада «“Проект ДАП” как инцидент в советской культуре» Милана Вичича стал «инцидентный» характер творчества Дмитрия Александровича Пригова по отношению к советским культурным догмам и языку официоза. Докладчик разграничил внутреннюю и внешнюю части проекта Дмитрия Александровича Пригова, его «материальные проявления» и «стратегический центр». По мысли докладчика, воздействие «инцидента ДАП» проявляется как в символическом и пространственно-временном континууме культуры, так и в сознании реципиента. При этом «последняя цель» приговской критики понимается как обнаружение иллюзорности человеческой утопии — веры в общие антропологические основания культурогенеза. 

Массимо Маурицио (Туринский университет) в начале своего выступления заявил, что добавил к названию доклада «Филарет Чернов: учитель Евгения Кропивницкого?» вопросительный знак с целью подчеркнуть, что говорить о Чернове как об учителе Кропивницкого можно лишь в определенном аспекте, имея в виду врожденную «инаковость», «странность» Чернова. Докладчик выделил две основные стратегии его влияния на Кропивницкого — это маргинальность в культурном контексте эпохи, своеобразная «стратегия выживания», которая была особенно актуальна в сталинскую пору; и анахронистическая природа «деревенской» лирики Чернова. Так, в своих «деревенских циклах» «ученик» Чернова выбирает наивное письмо как наиболее подходящие для живописания идиллии на лоне природы именно тогда, когда власти требовали «воюющего», социально и политически направленного искусства.

В докладе «Югославско-советское “братство” на киноэкране 1950-х годов: от утопии к катастрофе» Ивана Перушко (Загребский университет) рассмотрела отдельные явления вестернизации и десоветизации на фоне общей тенденции к советизации югославской культуры после 1945 года. Демифологизация советского строя и профанация тоталитаризма были проанализированы на примере журнала «Керемпух» и «Веселого театра Керемпуха». 

Синъити Мурата (Софийский университет) в докладе «Символика и ее динамка в ранних фильмах Андрея Тарковского» рассмотрел взаимосвязь образных систем в фильмах «Каток и скрипка» и «Иваново детство». Эксплицитные мета- и интертекстовые переклички позволили докладчику говорить о том, что фильм о военном детстве Ивана создавался с оглядкой на фильм о юном музыканте. Контрастное изображение одних и тех же образов-символов в этих фильмах позволило докладчику сделать вывод, что жизни двух мальчиков противопоставлены как утопия и катастрофа.

В докладе «Драма Бромлей “Король квадратной республики” (1925): попытка  очеловеченной революции» Елена Толстая (Еврейский университет в Иерусалиме) рассмотрела поздние пьесы Н.Н. Бромлей. Докладчица предложила разрешение противоречия, связанного с постановкой пьесы, которую критика осудила за политическую безграмотность, а Луначарский назвал совершенно непонятной, несмотря на отчетливую революционную фразеологию. По мнению докладчицы, ключ в полной «прозрачности» пьесы, которая во всем идет наперекор советской политической грамотности и оказывается альтернативной утопией, решающей те же вопросы, что и антиутопии Евгения Замятина и Льва Лунца.

Второй день конференции завершился докладом Го Косино (Университет Хоккайдо) «Утопические образы Китая в современной русской и белорусской литературе», отметившим тенденцию к описанию мира будущего, в котором господствует огромная российско-китайская империя, в литературе 2000-х годов (романы Владимира Сорокина, Павла Курсанова, Холма ван Зайчика), и проанализировавшим те элементы образа Китая, что провоцируют на такую утопическую интер­претацию. По мысли докладчика, наиболее важными из них можно назвать пред­ставле­ния о Китае в философии эпохи Просвещения, образ коррумпированного и застойного государства в литературе XIX века и «китайскую угрозу» в общественно-политическом дискурсе ХХ века.

В докладе «Политическая история России в карнавальных произведениях Даниила Хармса», открывшем последний день конференции, Ирина Шатова(Классический приватный университет, Запорожье) предложила анаграмматический анализ текстов Хармса, для которого анаграммы и криптограммы были формообразующим фактором, помогающим, среди прочего, вводить скрытый от цензуры политический подтекст.

Ольга Соколова (ИЯ РАН) в докладе «Адогматическая идеология 3+: авангардный детский фольклор 1920—1930-х годов» обратилась к коммуникативно-прагматическим особенностям таких жанров, как авангардные сказка и сказ. Рас­смот­рев тексты Эля Лисицкого, Виктора Шкловского и  Даниила Хармса, докладчица отметила, что в авангарде 1920-х годов складываются разные способы формирования «детского» идеологического дискурса. При этом для всех авторов базовой является деформация идеологического дискурса — в этом смысле авангардистами преодолевается и сама сказка как идеологическое орудие. Лисицкий трансформирует пассивного воспринимающего реципиента в активного «делателя утилитарного мира» в соответствии с «Программой внедрения супрематизма в жизнь», когда семиотическое делание экстраполируется на социальное. В сказках Хармса характерный для поэтики обэриутов отказ от противопоставления вербального и реального приводит к нарушению канонического сказочного конфликта. Идея «новой простоты» Шкловского воплощается в проницаемости текста и реальности.

В докладе «Раннесоветская шумовая культура: между русским авангардом и культурной политикой СССР 1930-х годов» Константин Дудаков-Кашуро(МГУ) обратился к анализу такого малоисследованного явления, как шум. Докладчик подчеркнул самобытность русской шумовой культуры и осветил широкий спектр экспериментов в этой области, прояснив связь шумовой музыки с народным искусством, цирком, музыкальным авангардом и массовой музыкой.

Игорь Чубаров (РГГУ / ИФ РАН) в докладе «Эволюция литературы факта: от русской деревни до советского лагеря (Третьяков — Платонов — Шаламов)» высказал предположение, что своеобразный исторический предел фактографическая тенденция в русском левом авангарде 1920-х годов нашла не в сталинском модернизме или социалистическом реализме, а в поставангарде — абсурдистской поэтике обэриутов, дистопиях Андрея Платонова, а главное — в лагерной прозе Варлама Шаламова. Докладчик выдвинул гипотезу, что Шаламов использовал в своей прозе поэтику литературы факта 1920-х годов, а в практике «тачечника» золотых приисков Гулага следовал технологиям НОТ («научной организации тру­да»), соответственно связанным с именами Сергея Третьякова и Алексея Гас­тева. Для понимания этих «опасных связей» Чубаров предложил переосмыслить отношения автора и материала в контексте социально-политических процессов первой половины XX века в России и Западной Европе. Только осознав лагерь как воспроизводящуюся структуру исключения, по Джорджо Агамбену, пытаясь по-своему свидетельствовать о сегодняшних исключенных — уже не «доходягах» или «мусульманах», а «мигрантах» и «беженцах», можно понять прозу Шаламова.

В докладе «Торжество тела и вещей в “Зависти” Юрия Олеши» Татьяна Йовович (Университет Черногории) предложила рассматривать роман Олеши через призму противоборства двух концепций — поражения идеалистических программ и торжества авангарда. Телесность в романе формирует утопию, основанную на преодолении духовного начала, которое преподносится как атавизм. В соответствии с постгуманистической оптикой вещи антропоморфологизируются, перемещаясь в центр и вытесняя персонажей на периферию.

Кристина Пранич (Университет Любляны) в докладе «Беспредметность Малеви­ча как отказ от утопии» на примере выставок Эля Лисицкого и Ильи Каба­кова показала трансформацию эстетических установок от авангардистской утопии к «постутопической» интерпретации реальности. Далее она предложила рассмотреть отказ от утопии у Малевича как единственный способ избежать катастрофического «постутопизмa». Таким образом, отношение Малевича к утопии, конфликтующее с таковым у большинства авангардистов, было обозначено как антиутопическое.

Анна Корндорф представляла доклад «По ту сторону стекла: утопия прозрачности и тотальный контроль в архитектуре авангарда», написанный совмест­но с Екатериной Вязовой (Государственный институт искусствознания). Доклад­чица обратилась к особенностям мифологии стеклянной архитектуры в авангарде 1920-х годов. Стеклянная архитектура в то время провозглашалась главным средством созидания нового человека и нового мира. В годы, когда Татлин проектирует свою башню, в Германии вокруг Бруно Таута формируется группа архитекторов — апологетов стеклянной архитектуры — «Стеклянная цепь», не имеющих возможности реально строить и занимающихся преимущественно изданием книг и манифестов. Их проекты получают довольно широкую известность и с интересом изучаются студентами-архитекторами Вхутемаса и Вхутеина. Однако, как показала докладчица, прозрачная природа стеклянного города скоро обрела иной аксеологический вектор, выступив инструментом государственного контроля, что в итоге привело к распаду «Стеклянной цепи» и завершению великой утопии прозрачности.

Александра Сербина (Музей современного искусства «Гараж») в докладе «Мно­готочие невозможности: воспроизведение советских поведенческих практик в условиях распада СССР» сосредоточила внимание не столько на поведенческих практиках позднесоветских закрытых сообществ, например художественного или партийно-номенклатурного, сколько на последствиях подобного существования в условиях разрушения советского государства. Хотя новые условия открытой, демократической, совершенно в то время непонятной России отменили привычные закрытые формы существования, герметичная мифологема неофициальных сообществ не встроилась в общую историю искусства. Докладчица рассказала о проекте «Открытые системы» музея «Гараж» (2015), целью которого было раскрыть опыты самоорганизации художественной жизни в 1990—2000-е годы.

Особенностям утопических концепций истории мировой и истории России в творчестве Бориса Поплавского и Достоевского были посвящены доклады «“Плывет, плывет табачная страна” — родина в стихах Бориса Поплавского» Николы Мильковича (Белградский университет) и «История человечества во “Сне смешного человека”: от утопии к катастрофе» Лазаря Милентиевича(Белградский университет). Завершилась конференция проектом «Введение в XXI век» Вадима Руднева и Корнелии Ичин, представленным в формате «эпистолярного диалога», в котором были затронуты проблемы исторического изменения эстетических форм и возможностей их дальнейшего развития.