Elena Marasinova The Fear of God and the State Court “Interrogating Priest” in the Russian Justice System in the Second Half of the 18th Century (According to New Archival Sources) [1]

Мотив страха являлся важнейшей составляющей всей системы судопроизводства в России XVIII века, о чем свидетельствует язык следственных дел, приговоров, манифестов, донесений Тайной канцелярии и Тайной экспедиции в Сенат и т.п. Лексика этих документов воспроизводит категорию страха в самых разнообразных контекстах: «злодеи» часто совершали свои преступления, забыв «страх Божий», признавались в содеянном на допросах и очных ставках «по заповеди Святого Евангелия, под страхом смертной казни и Божьего наказания»; «запирающимся» подследственным напоминали о «страшном Божьем суде над нераскаивающимся грешником» и, наконец, их казнили или наказывали иным путем «в страх другим» [2]. Более того, церковь могла пообещать преступнику после смерти «страшные пытки», страдания в аду и невозможность восстать из праха в день Страшного суда. Так, самозванца Пугачева Святейший синод приговорил к «мученьям и вечной муке в тартаре» [3]. Таким образом, забвение «страха Божьего» являлось отягчающим обстоятельством преступления, неотвратимость «Божьего суда» усиливала назидательность наказания, а страх перед «погибелью души» [4] за ложные показания и запирательство превращался в мощное орудие манипуляции сознанием преступника при дознании.

Во время правления Екатерины II необходимость привлечения веских доводов для получения добровольного признания во время следствия приобрела особую актуальность в связи с именными указами императрицы об ограничении применения пытки и допросов с пристрастием. Собственно говоря, на протяжении всего XVIII века власть, так или иначе пересматривая пункты Соборного уложения 1649 года, старалась регламентировать физическое насилие во время следствия. Создатель регулярной армии и флота Петр I приказал пытать офицеров и солдат, уличенных только в великих преступлениях, и вообще «унять употребление пытки в делах малых» [5]. Елизавета Петровна подтвердила распоряжения отца, запретила пытки малолетних до семнадцати лет, а также отменила всякое телесное насилие при допросах в отношении жителей прибалтийских провинций и смоленских шляхтичей [6].

Однако только Екатерина II четко определила механизм сохранения результативности дознания без истязания подозреваемого. Осуществившая секуляризацию ученица Вольтера, отличаясь здравым смыслом и политическим прагматизмом, понимала, что религия остается мощнейшим фактором «народной нравственности» [7]. Уже в первые месяцы своего правления императрица на заседании Сената распорядилась «всех тех, кто в разные преступления впадают, обратить к чистому признанию больше милосердием и увещеванием, нежели строгостью и истязанием», а если же дело дойдет до пытки преступника — поступать с крайней осторожностью, чтобы «невиновные истязание претерпевать не могли, и максимально кровопролитие уменьшить» [8]. Кроме того, было предписано все криминальные дела «разбойников, воров, грабителей, лихоимцев, похитителей казны и самых смертоубийц» рассматривать в течение месяца и более этого срока преступников в тюрьмах и острогах под караулом не держать [9]. Ускоренное судопроизводство, дознание без пыток и «чистое признание» с деталями и «околичностями» требовали очень убедительного увещевания, на которое, по мнению Екатерины, были способны не просто представители духовенства, а «ученые священники» [10].

В нарушение правила, позволяющего провозглашать изустные именные указы императрицы сенаторам, генерал-прокурору, президентам первых трех коллегий и дежурным генерал-адъютантам, 15 января 1763 года на заседании Сената распоряжение Екатерины объявил митрополит великоновградский и великолуцкий Димитрий. В указе, в частности, говорилось: «Всех тех, которые по делам дойдут до пыток, не чиня оных, о показании истины увещевать ученым священникам» [11]. От священника в роли следователя, безусловно, требовалась большая психологическая интуиция и владение мощной аргументацией, предполагающей как минимум хорошее знание Ветхого и Нового Завета [12]. Поэтому было принято решение об увеличении числа «ученых священников» и просвещении малообразованных: «А как Ее императорскому величеству не безызвестно, что по иным городам ученых священников и нет, то для увещевания <преступников> сочинить особливую книжицу с довольными доводами от Священного писания» [13].

Руководство вызвался написать ростовский и ярославский епископ преосвященный Афанасий Волховский. Однако спустя 13 лет в 1777 году Сенат обнаружил, что «доныне предписанная книжица не сочинена», поэтому преступникам для начала без церковных посредников было коротко и доходчиво объявлено милосердное обещание государыни: «…истинное признание избавит их от истязаний и пыток» [14].

После этого, по всей видимости, либо сановники сами взялись за перо, либо все же добились от церкви текста инструкции, адресованной дознавателям из среды духовенства. В бумагах графа А.А. Безбородко сохранилась рукопись, с помощью которой предполагалось постепенно заменить пытку убедительным словом «ученого священника» и не упустить возможность использовать фантом «страха и суда Божьего» для вершения суда государственного. «Две главы о том, как увещателю обращаться с содержащимися под стражею» [15], представляли собой набор точных и выверенных психологических приемов, позволяющих манипулировать сознанием преступника и не только получать необходимые сведения, но и изменять его внутреннюю мотивацию [16].

Первостепенное значение придавалось личности увещевателя, и прежде всего не собственно его достоинствам, а репутации и способности к взвешенному убеждению. Далее перечислялись важнейшие приемы, позволяющие завладеть доверием подсудимого: снисходительный и сострадательный разговор; расположение к откровенности и рассказу «об истории своей жизни»; напоминание о несчастьях жены, детей и в целом тех, кто «любезен» арестованному, и возможность краткого свидания с ними; заверение в полной конфиденциальности бесед. Иначе говоря, необходимо было предстать перед арестантом в роли «страждущего отца, сожалеющего о его состоянии».

Кроме того, от увещевателя требовался грамотный психологический анализ и понимание причин «ожесточения», приведших к преступлению: «…от неверия ль или суеверия, или от привычки к порочной жизни, или от отчаяния о возвращении счастия или от страха наказания?» Увещевателю полагалось прояснить не только сугубо «мечтательные», но и социальные истоки содеянного, среди которых выделялись наиболее вероятные: неблагонамеренные родители, давшие худое воспитание; худые люди; бедность; злоупотребление должностью и, наконец, личность самого претерпевшего. При этом автор инструкции специально пояснял, что бедность бедности рознь и оказаться в плачевном положении человек может как от мотовства и лености, так и по «посторонним причинам». Не менее проницательно были выведены и социальные типажи так называемых жертв, способных спровоцировать преступление: «господин, не дающий слуге пропитания; начальник, не предупреждающий беспорядков; [не]кто, по неспособности к правлению, расстраива[ющий] порядок».

Наконец, в соответствии с инструкцией все усилия увещевателя поднимались до правосудия Божьего и истин Священного писания. Предписывалось смягчить душу преступника притчей о блудном сыне и «возбудить в нем сердечное раскаяние». Затем необходимо было напомнить о греховности каждого перед Всевышним и утешить возможностью спасения души за мгновение до смерти. Разумеется, ожидающему государственного суда следовало еще раз провозгласить столь любимые всеми правителями слова из послания апостола Павла к римлянам: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; посему противящийся власти противится Божию установлению». Однако автор инструкции пошел дальше и, распространив благословление Всевышнего на сферу суда, заявил, что «судиям власть передана от Бога, почему их суд нарицается суд Божий, и запирательство <преступника> представляет Бога лжесвидетелем». После этого оставалось объявить содержащемуся под стражей, что он не только раб Божий, но и «сын отечества», который «обеспокоил оное преступлением, но успокоит признанием». В данном контексте судьям предписывалось «соизмерять наказание» с тяжестью содеянного, учитывая особенно заслуги арестованного перед властью. В конце инструкции автор выражал уверенность, что увещеватель из среды духовенства знаком со Священным писанием, однако на всякий случай на двадцати страницах привел выдержки из Ветхого и Нового заветов, чтобы «они подавали ему мысли и мысли его подкреплялись оными». При этом весьма тонко пояснялось, что канон не догма, а учение, помогающее понять порок преступника и «противную оному добродетель».

И тем не менее главный пафос инструкции сводился к необходимости возбуждения страха Божьего в душе преступника, о чем говорит и содержание самого документа, и прилагающийся набор цитат из Библии. Прежде всего увещевателю следовало убедить колодника, что, пытаясь избегнуть государственного земного суда, он тем самым лишь умножает свое преступление перед Богом, вечной казни которого не избежать, потому что Высший праведный судья видит все и ему доступна каждая мысль. Этот довод нужно было подкрепить словами из Книги Иова и псалмов [17]: «Бог — зритель есть дел человеческих, утаися же от него ничто (Иов 34: 21, 22). Господи, пред тобою все желание мое и воздыхание мое от тебе не утаися (Псал. 37 10)». Не менее важным аргументом во время дознания становился мотив правды и лжи: Бог есть истина, сокрытие правды уподобляет преступника дьяволу и низвергает в горящий огонь, где смерть вечная.

Картины ада и Апокалипсиса должны были напоминать часто неграмотным колодникам хорошо знакомые фрески западной стены храмов и иконы Страшного суда. Священнику следовало внушить преступнику, что, «запираясь», он привлекает «мщение Божие, кончину жизни и муку вечную». Образы дьявола, горящей геенны, низвергнутых ангелов и казни грешников в преисподней [18], которые возникали в приведенных цитатах из Библии, имели почти иконографическую точность и практически визуально воздействовали на человека XVIII века:

Бог ангелов согрешивших не пощаде, но пленницами мрака связав предаде на суд, и грады содомския и гоморрския сжег разорением (2-е пет.: 4—7); смерть грешников люта (псал. 33: 22); отверзеся земля, и разжжеся огнь в соме их, пламень попали грешники (псал. 105: 16—18); убийцам, и блуд творящим, и чары творящим, и всем лживым, часть им в езере горящем огнем и жупелом (Апок. 21: 8).

Использование священников в качестве дознавателей, клятвы на Евангелии, требование со стороны светских судов постоянного контроля за исповедью колодников, приговоры их к покаянию в монастырях — все эти свидетельства использования церковных практик при ведении следствия и наказании преступников говорят о многофункциональном использовании религиозной символики в судопроизводстве второй половины XVIII века. Так, например, повинные в «смертных злодеяниях» должны были класть от ста до пятисот поклонов и содержались на хлебе и воде, что являлось не просто физической экзекуцией, а символом смирения и аскезы. Во время покаяния в монастыре наиболее тяжелыми считались «поваренные хлебопечные труды», разделка теста, «мукосеяние», которые требовали постоянного физического напряжение и длились до двадцати часов в сутки.

На территории обителей поварни или хлебни располагались, как правило, в подклетах Успенских храмов. В частности, в Соловецком монастыре хлебня с мукосейней, хлебный и квасной погреба, просфоренная служба, а также печи, обогревающие здание, составляли нижний уровень Успенского трапезного комплекса, в который входила трапезная палата и пристроенный к ней храм Успения с приделами, посвященными Усекновению главы пророка Иоанна предтечи и забитому копьями великомученику Димитрию Солунскому. Если учесть, что главное место труда колодников на Соловках находилось под Успенской трапезной у раскаленной печи, то можно предположить знаковую связь наказания преступника с образами смерти, казни, Страшного суда и ада. Сходную мысль высказывает ведущий специалист по покаянным практикам в монастырях русского Севера Сергей Шаляпин: «Случаи назначения именно хлебни или поварни в качестве места отбывания ссылки столь многочисленны, что приводят к мысли о том, что церковные власти и братия обителей наделяли эти монастырские службы какими-то символическими (ритуальными) свойствами» [Шаляпин 2002; 2013: 128—129].

Представляется логичным, что в данной священникам инструкции, призванной через возбуждение страха Божьего провести дознание, особое внимание уделялось двум преступлениям, которые были и по Соборному уложению 1649 года, и по законодательству XVIII столетия признаны одними из тягчайших, то есть «смертных». Речь идет о лжи, «запирательстве», ложном доносе, лжесвидетельстве и убийстве. Неслучайно на иконах и фресках, изображающих Страшный суд, центральным образом является громадный червь, тело которого опоясывают кольца с наименованиями тяжких грехов и среди них целый ряд связан этими тяжкими преступлениями: хула, ябедничество, ложь, кощунство, пьянство, насилие, убийство. характерно, что в период правления Екатерины отношение власти к страшному деянию убийства отразилось и в клеймении колодников. Если до правления императрицы осужденным вырезали ноздри и выжигали на лбу и щеках слово «ВОР», то при Екатерине убийцы приходили через специальный позорный обряд: «…поставить на лбу под виселицею первую букву слова “убийца”» [19]. Инструкция также содержит целый ряд цитат, которые призваны «сокрушить дух» колодников, лишивших другого человека жизни: «Что сотворил еси сие; глас крове брата твоего вопиет ко мне от земли, и ныне проклят ты на земли: стеня и трясыйся будеши на земли (Бт. 4: 10—12)».

Остается неясным, была ли опубликована и разослана во все канцелярии данная инструкция, однако ее содержание точно определяло запрос власти, использующей представителей духовенства в ходе разбирательств по уголовным делам в качестве увещевателей, дознавателей, оповестителей и свидетелей при повальных обысках [20], о чем свидетельствуют многочисленные архивные источники [21].

Церковники обязаны были контролировать, чтобы колодники исповедовались, по крайней мере, один раз в год и не уклонялись от молитвы во время трех главных постов, праздников и воскресных дней. при этом духовным лицам полагалось не только заботиться об «умилении и сердечном сокрушении» преступников, но и выступать в роли статистиков, направляющих в экспедицию Сената ведомости о числе раскаявшихся колодников, а также о месте и дате их последней исповеди до совершения злодеяния и ареста [22]. В частности, например, именно на основании представлений из епархий о наложении епитимьи Сенат сделал заключение о большом количестве смертных убийств среди однодворцев [23].

Таким образом, в России второй половины XVIII века наблюдался малоизученный в историографии феномен сокращения сферы юрисдикции церкви и дальнейшей секуляризации права при активном использовании светскими судами религиозной идеологии и церковных практик для ведения следствия и наказания преступников в условиях гуманизации уголовного законодательства. Материалы судопроизводства второй половины XVIII века наглядно демонстрируют используемые властью механизмы для манипуляции сознанием преступника, которому приходилось выбирать между Страшным судом и чистосердечным раскаянием, за которым следовало наказание по законам суда государственного.

Список сокращений

ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Собрание 1-е. Спб., 1830.

РГАДА — Российский государственный архив древних актов.

Библиография / References

[Алмазов 1894а] — Алмазов А.И. Тайная исповедь в восточной православной церкви. Т. I. Одесса, 1894.

(Almazov A.I. Tajnaya ispoved’ v vostochnoj pravoslavnoj cerkvi. T. I. Odessa, 1894.)

[Алмазов 1894б] — Алмазов А.И. Тайная исповедь в восточной православной церкви (опыт внешней истории. Исследование преимущественно по рукописям). Т. III. Одесса, 1894.

(Almazov A.I. Tajnaya ispoved’ v vostochnoj pravoslavnoj cerkvi (Opyt vneshnej istorii. Issledovanie preimushchestvenno po rukopisyam). T. III. Odessa, 1894.)

[Соловьев 1965] — Соловьев С.М. История России с древнейших времен. В 15 кн. Кн. XIV. т. 23—24. М.: Соцэкгиз, 1965.

(Solovyov S.M. Istoriya Rossii s drevneyshikh vremen. Book XIV. Vols. 23—24. Moscow, 1965.)

[Соловьев 1966] — Соловьев С.М. История России с древнейших времен. В 15 кн. Кн. XV. т. 29. М.: Соцэкгиз, 1966.

(Solovyov S.M. Istoriya Rossii s drevneyshikh vremen. Book XV. Vol. 29. Moscow, 1966.)

[Шаляпин 2002] — Шаляпин С.О. О символизме средневековой церковно-пенитенциарной практики // Актуальные проблемы правовой науки. 2002. Вып. 2. С. 59—73.

(Shalyapin S.O. O simvolizme srednevekovoj cerkovno-penitenciarnoj praktiki // Aktual’nye problemy pravovoj nauki. 2002. Vol. 2. P. 59—73.)

[Шаляпин 2013] — Шаляпин С.О. Церковнопенитенциарная система в России XV— XVIII веков. Архангельск: Северный (Арктический) федеральный университет имени М.В. Ломоносова, 2013. С. 128—129.

(Shalyapin S.O. Cerkovno-penitenciarnaya sistema v Rossii XV—XVIII vekov. Arhangel’sk, 2013.)