Строго говоря, дело не в том, чтобы верифицировать критическое высказывание. Травма может иметь место, а может — не иметь, и я не могу увидеть ее операторную природу, то есть не могу подействовать травмой как инструментом на поэзию, чтобы продвинуться вглубь, преодолеть коммуникативную поверхность. Разговор о травме напоминает вытесненный историко-биографический подход к толкованию письма, так как развертывается в свете факта, на этот раз того, который не может быть назван. Мне же важно ответить на вопрос о деформации языка с позиции имманентной истории поэзии.

«Руинированный» язык на поверку может оказаться языком иной оптической природы. Иначе нужно было бы признать, что и язык, например, Рембо затронут катастрофой лагерей уничтожения, что невозможно — он затро­нут предощущением того, что случится вне поля временных планов. Дело не в фиксации результатов, кажется, а в том, чтобы увидеть то, что еще не прошло по маршруту формы.

Клетка по сравнению с живым организмом тоже приобретает статус разлома, катастрофы фрагментации. Но способность ее увидеть свидетельствует и о силе взгляда. Цветовая схема, отвлеченная от узнаваемой формы, — тоже осколок прежде узнаваемой картины, но благодаря этому выделению возникает вопрос о новых типах предметности в искусстве, а значит, и новых срезах реального. Машина травмы отступает перед работой машины познания. Машина познания собирает и свертывает, образуя очаг искажения.

Переживание скорости как самостоятельного смыслового регистра меняет вещи текста до неузнаваемости, потому что меняется сам их статус в составе высказывания: они, помещаясь между 0 и 1, образуют констелляции другого порядка, из-за чего нарушается привычная сетка языка. У Целана эффект де­формации вызван невозможностью свести в один зрительный план мил­лионы миров, внутренней формой для каждого из которых будет не травма, а оптическая модель смысла.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6193#sthash.mqsoAqsH.dpuf