Составитель блока С.А. Троицкий

1. INTRODUCTION[1]

«Нужно, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым»[2] — это высказывание Карла Маркса хорошо известно. В некоторых пересказах и толкованиях этого высказывания усилена комическая составляющая, в результате чего предлагается со своим прошлым расставаться смеясь. Однако можем ли мы расстаться со своим прошлым окончательно? По Марксу, смех обеспечивает невозможность возвращения, но насколько возможно невозвращение? Концепция прогресса как линейного однонаправленного движения от простого к сложному, от качественно низкого к качественно высокому, лежащая в основе марксистской теории, предполагает резкую смену парадигм (формаций) как качественные скачки истории, где главным деятелем является некая тотальная общность людей, объединенная материальными «скрепами», экономическими условиями, средствами производства, отношением к другим общностям, таким же тотальным. При этом все тотальные общности находятся в состоянии постоянного противоборства, войны между собой, даже те, чьи «скрепы» уже устарели и с которыми, как с отжившим материалом, человечество уже попрощалось, смеясь, поскольку возвращение их к господствующему положению невозможно из-за их прогрессивной отсталости.

Как бы там ни было, расставание с прошлым, когда речь идет о революционной смене парадигм[3], может происходить только при кардинальной смене системы культурных установок, образовавшихся в процессе становления парадигмы тотальной. Для этого необходимо усиление «охранительных» инструментов, что очень затратно для культуры и, как правило, приводит к сдерживанию творческого начала, а в итоге — к торможению культурного развития. Однако и в ситуации революционной смены парадигмы, и в условиях эволюционной смены (последовательном развитии системы) усвоение культурных установок всеми носителями культуры происходит как обретение совместного опыта. Следовательно, такое усвоение исторично (в каждой культурной установке содержится вся система предшествующих установок, из которых она выросла), тотально (существует на неосознаваемом уровне у любого носителя культуры) и ментально (следование культурным установкам доведено до автоматизма в поведении любого представителя культуры[4], что иногда наводит на мысль о некой ментальности как единой системе поведения представителей одной культуры). Таковы характеристики культурной памяти, которая содержит в себе всю историю совместного (социального) опыта становления культуры (культурной парадигмы). Приобщение к этой памяти оказывается единственным способом культурной социализации любого нового адепта. Вместе с тем именно она позволяет общности носителей культуры сохраняться как общность, постоянно напоминая о культурных установках. В этом смысле марксистская формация существует толь -ко в том случае, если соответствующая система производственных отношений является результатом становления в процессе совместного опыта ее представителей и, следовательно, составляет культурную память. Однако экономическая составляющая, на которой как на единственно актуальной настаивают марксисты, является всего лишь одним из элементов культурного опыта, одной из его сторон. То же и с национальными «скрепами», представляющими собой лишь отдельные элементы системы культурных установок, сложившихся в процессе совместного опыта. Обращение к этим элементам, попытка заменить ими всю систему культурных установок приводят к политическим спекуляциям культурной памятью и к идеологизированию, а в силу упомянутых выше тотальности и ментальности ее элементов очень легко вызывают сочувствие у представителей этой культуры.

В процессе развития культуры происходят изменения в ее содержании, вызванные постепенной — или, наоборот, революционной, резкой — заменой одних элементов (установок) на другие, что приводит к определенному изменению культурного ландшафта и уплотнению культурной памяти. Вытеснение новыми элементами культуры предшествующих может быть вызвано географическими изменениями, историческими обстоятельствами, политической ситуацией и много чем еще, но в любом случае возникают определенные «зоны», или «поля», культурной памяти, в которых содержатся вытесненные элементы. Именно эти неактуальные элементы культуры, «отжившее прошлое», вернее, память о нем у того или иного носителя культуры и есть маркер его принадлежности к ней. В силу историчности культурного опыта вытесненный элемент в снятом виде содержится в действующей, актуальной системе культурных установок, и восстановление его невозможно без уничтожения и перестройки всей системы, выстраивания новой, по сути, являющейся новой культурной парадигмой. В ситуации революционной смены культурной парадигмы вытесненное оказывается неактуальным, но, учитывая его характеристики как элемента культурной памяти (ментальность, тотальность), не может быть уничтожено и, более того, время от времени напоминает о себе, возвращаясь из специфических «зон» («полей») культурной памяти, которые можно обозначить «зонами культурного отчуждения».

При изучении зон культурного отчуждения и связанных с ними явлений кажется особенно важным соблюсти терминологическую корректность. Российская гуманитаристика, как и русская культура в целом, ориентирована исторически, поэтому язык, отражающий установки культуры, также имеет определенную ретроспективную направленность, постоянно возвращая нас в прошлое, заведомо обрекая на историзм (это касается не только повседневного языка, но и научного). Неудивительно поэтому, что российские ученые выстраивают свои исследования культуры ретроспективно, в результате чего из них пропадает нечто, и это делает их неактуальными для описания современного состояния. Специальной задачей для нас становится преодоление языка с целью описания явлений в ситуации их единовременного сосуществования, т.е. передачи их современности друг другу в любой момент. Для этого кажется необходимым перенести акцент на функциональность описываемых явлений, приходится отказываться от уже сложившихся в исследованиях исторической и культурной памяти терминов, содержащих темпоральную составляющую, и прибегать к помощи терминологического аппарата точных и естественных наук.

2. ЗОНЫ КУЛЬТУРНОГО ОТЧУЖДЕНИЯ

Социальная среда, существующая по необходимости как механизм взаимодействия, построенный на условиях общности стереотипов, т.е. являющаяся стереотипной средой, нуждается в демаркационной линии своего—чужого, границе, отделяющей культурное пространство от некультурного (с точки зрения именно этой социальной среды). Однако такая терминологическая система, построенная на топографическом принципе, описывает социальное пространство как статичное, а постоянная динамика изменений, подвижность не улавливаются. Так, границы между культурными пространствами воспринимаются как застывшие. Вместе с тем именно маргиналии, вытесненное и вытесняемое из культурной практики, забытое и забываемое культурой, и определяют ее идентификационные пределы. Стереотипность практик культуры задает тон ее исследованиям, определяет результаты, в то же время изучение маргиналий, составляющих поле вытесненного, «забыто -го», освобожденного от культурных стереотипов, позволяет рассмотреть эти стерео типы как бы извне, не попадая под их влияние. Стоит оговориться, что, конечно, вытесненное, «забытое» вытеснено и «забыто» по определенным причинам, которые и повлияли на сами культурные стереотипы, а значит, в отношении маргиналий, когда мы говорим о свободе от культурных стереотипов, мы имеем в виду лишь количественно меньшую зависимость исследователя от них.

Тот функциональный подход, который позволяет нам рассматривать культуру как подвижную систему в ее динамике, предполагает использование иного терминологического аппарата. В этом смысле наиболее точным кажется нам определять систему культурных стереотипов (положительную семиотическую систему, в противоположность негативной как системе маргиналий) как актуальное культуры[5], т.е. то, что находится в поле постоянного использования, вариативного воспроизводства, в непрерывном континууме сознания и континууме пристрастной ассимиляции. Актуальное составляет культуру как семиотическую систему, но вместе с тем терминологически предполагает неактуальное. Именно оно интересует нас в большей степени.

Для культуры эти маргинальные зоны являются своего рода санитарными зонами, не позволяющими ей распасться, стимулирующими потенциал культуротворчества. «Забытое», вытесненное служит источником творческой энергии, сюжетов, инструментов, которые воспроизводят предыдущий культурный опыт. Однако маргиналии настолько различны по своему содержанию, уровню, качеству, что рассмотрение их в совокупности не позволяет нам описывать их никак, кроме как с помощью функционального подхода. За термином, который бы наиболее точно описывал эти маргинальные зоны культуры, но при этом не разворачивал бы за собой длинную коннотативную и ассоциативную цепь, пришлось обращаться к языковым практикам и семиотическим системам негуманитарных наук. Так, наиболее точным визуальным образом описываемого элемента топографии культуры, удовлетворяющим нашим требованиям и к тому же имеющим собственное единичное обозначение-термин, представляется зона отчуждения вокруг Чернобыльской АЭС. Случившаяся в 1986 году авария породила определенную, характерную только для этого пространства топографию. Здесь пространство условно делится на особую зону (очаг аварии, центр) и зону отчуждения, состоящую из двух территорий по степени заражения (десяти- и тридцатикилометровую). Особая зона также официально включена в зону отчуждения. Эта территория стала не только зоной фактического отчуждения (жители были подвергнуты эвакуации, иногда насильственной, здесь запрещено жить), но и зоной замалчивания, иначе говоря, культурного отчуждения. Эту территорию официальные власти всеми силами стремились вытеснить из массмедийного пространства, «забыть», умолчать о ней. Термин «зоны культурного отчуждения», как кажется, наиболее точно описывает ситуацию создания зон умолчания, забвения, вытеснения. При этом введенный в научный оборот Карлом Марксом термин «отчуждение» как обозначение процесса отделения результатов труда от трудящегося и даже противопоставления их ему не имеет никакого отношения к используемому нами термину.

Подобные зоны создавала в культурном пространстве господствующая идеология (идеология в данном случае понимается более общо, нежели только как термин политический: это скорее господствующий дискурс), что в свою очередь неминуемо ставило перед философией и литературой задачи их деконструкции, реактуализации сознательно маргинализованного культурного опыта, преодоления забвения и, в конечном итоге, их ликвидации.

Исследование этого механизма взаимодействия разных культур по-прежнему представляется задачей актуальной, поскольку и в современном культурном пространстве происходит как конструирование, так и деконструкция подобных зон.

Такие зоны, откуда это вытесненное, «забытое» может быть в любой момент возвращено в поле актуального культуры, существуют в «снятом» виде (в гегелевском смысле) и сохраняются в повседневных культурных практиках, а значит, и в семиосфере, в виде ярлыков, ассоциаций, прямых ссылок, рудиментарно существующих терминов, фразеологизмов, жестов и т.п. Это было замечено Жаном-Франсуа Лиотаром в работе «Состояние постмодерна»:

Если мы посмотрим на форму поговорок, пословиц, максим, которые представляют собой как бы крохотные сколки с возможных рассказов или матрицы старинных рассказов и которые все еще продолжают циркулировать на некоторых уровнях современного общества, то сможем обнаружить в ее просодии печать этой странной темпорализации, которая полностью расходится с золотым правилом сегодняшнего знания — не забывать[6].

Ю.М. Лотман сформулировал это как общий принцип: «…любой обломок семиотической структуры или отдельный текст сохраняет механизмы реконструкции всей системы»[7]. Функционирование в повседневных культурных практиках этих, говоря словами Лотмана, «осколков семиотической структуры», вытесненной из поля актуального культуры, функционирование их именно в качестве «осколков» в единой семиотической системе, сохранение за ними их своеобразной функции — все это приводит к тому, что они не могут быть устранены, «забыты»[8]. Использование функциональных возможностей этих «осколков» в повседневной практике, возможность (умение) восстановить целое по каждому из этих «осколков», т.е. приобщенность к тому, что вытеснено из культуры в зоны культурного отчуждения, является элементом идентификационных практик. Идентичность субъекта, таким образом, может успешно определяться по знанию «зон культурного отчуждения». Подобные скрытые от прямого освоения субъектом зоны культуры недоступны для тех, кто не имеет общего культурного опыта с другими субъектами этой культуры (так, например, обстоит дело с иммигрантами, способными освоить прямые смыслы, но не скрытые).

3. ДЕАКТУАЛИЗАЦИЯ

Существование зон культурного отчуждения в оппозиции к полю актуального культуры обусловлено процессами вытеснения из него определенных элементов. Культурное вытеснение сопоставимо с аналогичным психическим процессом[9]. Вытесненное постоянно напоминает о себе, присутствует где-то рядом, готовое в любой момент выйти наружу и повлиять на актуальность. Однако при всем подобии нас интересует все-таки процесс, происходящий в культуре, процесс, который имеет свои особенности, обусловленные большим разнообразием способов вытеснения. В связи с этим термин «вытеснение» постоянно нуждается в нашем случае в оговорке, что речь идет о культуре. Поэтому наряду с ним для того, чтобы указать соотношение с полем актуального культуры, мы употребляем термин «деактуализация». Деактуализация — это намеренное вытеснение из актуального культурного пространства за границы официальной культуры, т.е. лишение того или иного явления возможности трансляции своего «образа». Снижение частотности такой трансляции приводит к постепенному культурному забвению, т.е. к вытеснению всех «меток» этого «образа», они деконструируются или получают иную семантическую наполненность, иное содержание.

В психической жизни человека запрет — это единственная форма вытеснения центром элементов, не встраиваемых в структуру из-за их противоречия норме; единство психического центра обеспечивает однообразность механизма вытеснения. В культурной жизни мы сталкиваемся с различными центрами в рамках одной культуры, что порождает ситуацию различных способов деактуализации. Так, источником наиболее строгой, четко выявляемой, благодаря юридическому обеспечению, формы деактуализации является запрет, точнее, запрет со стороны власти на трансляцию и ретрансляцию какого-либо элемента культуры (персоналии, события и др.). Иногда каналом трансляции власти может быть не только верхушка политической системы, но и политическая элита, и общественное мнение, и даже экспертное сообщество, правда, в этом случае запрет все равно юридически оформлен, а профилактика его нарушений связана с карательными механизмами.

Со стороны государства запретительные стратегии управления процессами, относящимися к культуре и науке, приводят к их локализации, разрушению структуры культурного и научного взаимодействия, а следовательно, к нарушению коммуникации, замедлению процессов развития и роста и, фактически, к необходимости выстраивать новую систему, распределяя функциональную нагрузку между незапрещенными элементами, затрачивая ресурсы, необходимые для развития и роста. По сути, вся история русской науки оказывается историей постоянной перестройки и приспособления к обстоятельствам[10].

Каждый запрет, исходящий от официальной власти, меняет расклад элементов в культуре, вынуждая ее, как саморегулирующуюся систему, пере -настраиваться в соответствии с новыми обстоятельствами, что приводит к временному снижению регулятивной активности самой культуры по отношению к ее элементам, к субъектам культуры, — активности, необходимой для сохранения содержания и для поддержания стереотипности внутренних процессов, т.е. того, что придает культуре историческое измерение, создает традиции. Любое вмешательство, тем более с запретом, в саморегуляцию культуры приводит к тому, что каждый раз история начинается заново. Времени, затрачиваемого на восстановление нормального функционирования культурных процессов после такого вмешательства, по меркам Истории прохо дит очень немного, поколение, но в этот период происходит дегума -низация культуры, вызванная рассеиванием, потерей смыслов, — тех смыслов, которые придавались явлениям благодаря стереотипности их восприятия субъектами.

Запреты создают возможность формирования в культурном пространстве зон культурного отчуждения, фактически вытесняя запрещаемое за пределы официального культурного контекста. Запреты приводят к культурному перекодированию, результаты которого на протяжении одного поколения становятся необратимыми. Так, например, культурные процессы, происходившие в СССР в 1930-е годы, разительно отличаются от, скажем, тех, что были в России за двадцать лет до того или через тридцать лет после. И причина вовсе не в якобы искусственно культивированной культурной среде, она явилась закономерным продолжением, отражением политической и экономической перестройки государственного организма.

Деактуализованные посредством запретов элементы официальной культуры не исчезают бесследно, сохраняясь в устных рассказах, фактических (документальных) «следах» пребывания в культуре того, что было вытеснено. Однако снятие запрета не приводит к полному восстановлению культурного ландшафта в том виде, который был до деактуализации, купиро -ванный элемент не может быть возвращен в прежнюю культурную нишу, поскольку в культуре подобные раны затягиваются. Результатом такого процесса постоянной регенерации ткани культуры является то, что элемент, с которого был снят запрет, оказывается для этой ткани чуждым, новым трансплантантом, меняющим весь ландшафт и приводящим к новой перестройке.

В отличие от запретов, связанных с политическим центром, другой способ деактуализации производится множеством носителей какой-то конкретной культуры, которые под воздействием политической пропаганды или в силу явной или неявной конвенции производят изъятие из культурного оборота каких-то элементов вместе со всеми их следами. Происходит это, даже несмотря на то, что официального запрета со стороны политического центра не поступало, а был, возможно, какой-то «сигнал» или намек, хотя это тоже не обязательно. Тогда из культурного обихода постепенно вытравливается тот или иной элемент культуры, перекраивается память о культурном опыте, переписывается история. Такая децентрализованная деятельность более сильна, поскольку использует множественность индивидуальных воль, готовых проявлять инициативу, замалчивая не только сам вытесняемый элемент, но и другие элементы, которые как-то с ним связаны, на него указывают, к нему отсылают. Подобная деактуализация названа пока собственно вытеснением[11]. Таким вытеснением сопровождались запреты в 1930—1950-е годы, когда преследования на местах со стороны коллег предугадывали запрет на публикацию, цензурное вымарывание и процессуальное преследование.

Вытеснение и запрет имеют описанные различия, хотя иногда, особенно когда мы говорим о самом механизме создания зон культурного отчуждения в общем, этими различиями можно пренебречь, употребляя в качестве синонимов «вытеснение» с его психоаналитическими аллюзиями и определенным соответствующим образным рядом и «деактуализацию» как более общее понятие. В этом смысле очень распространенный вариант деактуализации в виде цензуры появляется в качестве официального запрета на трансляцию элемента культуры, но постоянное замалчивание его приводит к тому, что этот элемент подпадает под действие механизма вытеснения.

4. РЕАКТУАЛИЗАЦИЯ

Обратный деактуализации процесс, возвращение элементов культурной памяти в состояние актуального, можно обозначить как реактуализацию. Однако она не является полным восстановлением вытесненного знания. Оказавшееся в зоне культурного отчуждения не может быть восстановлено в полном соответствии с тем, каким оно было до актуализации. Реактуализация приводит к более полной манифестации того, что было некогда деактуализировано, его активному использованию, нахождению в поле актуального культуры, но в ином качестве и с иными функциями, чем было до акта деактуализации. На этот факт указывал Лотман:

Реконструкция утраченного уже языка, в системе которого данный текст приобрел бы осмысленность, всегда практически оказывается созданием нового языка, а не воссозданием старого, как это выглядит с точки зрения самосознания культуры. Постоянное наличие в культуре определенного запаса текстов с утраченными кодами приводит к тому, что процесс создания новых кодов субъективно часто воспринимается как реконструкция («припоминание»)[12].

Факт пребывания в зоне культурного отчуждения означает утрату кодов для восстановления семиотической системы. Культура вынуждена приспосабливаться, когда в силу каких-то причин какие-либо элементы системы оказываются намеренно «забыты», вынуждена перестраиваться, перераспределять функции между оставшимися элементами в случае деактуализации в рамках существующей культурной парадигмы, а в случае смены — искать замену деактуализированному. Таким образом, можно утверждать, что системы культуры до акта деактуализации и после него отличаются, но еще большие различия возникают, когда в уже установившейся системе возникают элементы, которые подвергаются реактуализации. Вернуться к исходному состоянию невозможно, поскольку накопился новый опыт, вошедший в структуру, определяющий содержание и форму, в том числе и опыт деактуализации, поэтому «припоминание» оказывается всего лишь внешне похожим на восстановление забытого, фактически же является установлением нового состояния, приводящим к новому перераспределению функций между элементами, созданию нового кода для конвертации реактуализированного опыта и опыта реактуализации. Однако не стоит считать, что реактуализация или деактуализация являются вредными для культуры. Наоборот, это процессы, стимулирующие ее творческий потенциал.

5. ПОГРАНИЧЬЕ И ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ КУЛЬТУРНОГО ОТЧУЖДЕНИЯ

Отдельного внимания заслуживает то, как представлены зоны культурного отчуждения в культурной топографии. Здесь они имеют определенные особенности. Помимо зон отчуждения, формирование которых вызвано техногенными катастрофами, такими как авария на ЧАЭС или на АЭС Фукусима, где описанные характеристики зон культурного отчуждения проявляются по вполне определенным причинам, существуют также пространства вытесненного, пространства маргинальные, не обязательно находящиеся на приграничных территориях, но на них похожие. Если мы вспомним, власти не стремятся и не стремились особо сильно распространяться ни о Чернобыльской АЭС, ни об АЭС Фукусима, замалчивая информацию, иногда напрямую обманывая, — наоборот, эти топосы стремительно вытеснялись из официального дискурса, из дискурса культуры. Выстраиваются этические механизмы замалчивания («об этом говорить неприлично, потому что это трагедия», например, или исключение называния явлений, могущих напомнить о трагедии).

Маргиналии, априорно являющиеся зонами отчуждения, в том числе и культурного, оказываются одновременно и территорией сосуществования двух или более традиций. Указываемая Лотманом фильтрующая способность границ позволяет им конвертировать нормы одной культуры в нормы другой. Однако нужно учесть, что, в отличие от государственных границ, которые привязаны к определенной линии на плоскости, культурная граница носит гораздо более размытый характер.

Пограничье[13] — это бикультурное, билингвальное пространство, в котором уже не действуют законы (юридические, экономические, культурные, языковые и пр.) одной стороны и еще не действуют законы другой. По этой причине пограничье — прибежище маргиналов, не имеющих возможности принадлежать ни к одной из сторон. Так, империи использовали для охраны границ племена варваров. Для этих же целей русские правители обращались к казакам, жившим на периферии, не входившим ни юридически, ни культурно ни в одно из государственных образований и потому готовым подчиняться и служить только по собственной воле, но не «по закону».

Пограничье — это территория отсутствия, «слепая зона», где любая идентичность оказывается ситуативной, сиюминутной, временной. Эти пограничные территории, как и зоны отчуждения вокруг аварийных АЭС, находятся на периферии культуры, о них не говорится, они себя никак не манифестируют, они вычеркнуты из официального дискурса. Они существуют как само регулирующиеся системы, самовосстанавливающиеся, при этом наиболее консервативные — в жесткости обеих граничащих структур нуждается «мерцающая» идентичность обитателей маргиналий, чтобы «мерцание» было постоянным, чтобы была психологическая опора для них. Так, наиболее патриотичными оказываются приезжие, а наиболее религиозными — ново обращенные.

6. CONCLUSION

Все описанные выше термины введены в процессе нашей исследовательской работы для фокусировки внимания на определенных явлениях, которые уже частично были описаны. В становлении топографической метафорики в отношении культуры и описании интересующих нас проблем (были намечены некоторые ключевые моменты) важную роль сыграла Тартуско-московская семиотическая школа (Б.А. Успенский, Ю.М. Лотман и др.). Вместе с тем ее универсалистский подход, позволявший выявлять тенденции в самых разных областях семиотики, порой не сводимых друг к другу, не похожих друг на друга, как кажется, являлся все-таки во многом следствием вовлеченности исследователя в исследовательский процесс, — принцип неопределенности, сформулированный в отношении квантовой физики Вернером Гейзенбергом, оказывается актуальным и для наук о культуре. По всей видимости, причиной тому является сложность вербализации получаемых результатов на языке повседневного общения, с одной стороны, а с другой — то, что исследователь вряд ли может быть отстраненным нейтральным наблюдателем, что особенно невозможно представить в отношении исследований культуры. Как бы там ни было, предложенная терминология позволяет по-новому настраивать оптику нашего интеллектуального наблюдения, акцентируя внимание на тех моментах, которые прежде были недоступны, не попадали в фокус.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6298#sthash.qfvof2Q6.dpuf