Irina Kaspe. “We Are Living in an Era That Gives Meaning to Life”: The Construction of the “Sixties” Generation in the Journal Yunost

*

Ирина Каспэ (РАНХиГС, старший научный сотрудник Школы актуальных гуманитарных исследований; кандидат культурологии) ikaspe@yandex.ru.

УДК: 94+82-95+379.8+37.017

Аннотация

В статье на основе материалов журнала «Юность» исследуется особый тип советской молодежной периодики, характерный для кон­ца 1950-х — конца 1960-х годов. Подчеркивая, что институт молодежного журнала в данном случае выстраивался через конструирование поколенческой идентичности, и обнаруживая, возможно, самую раннюю попытку определить новую генерацию советских людей через заимствованный из XIX века термин «шести­десятники», автор показывает, что в центр иници­ированных публицистами «Юности» поко­ленческих сюжетов помещалась экзис­тенциальная проблематика — поиск ресурсов «осмысления жизни» и ее «осмысленности».

Ключевые слова: «смысл жизни», поколенческая идентичность, институт молодости, институт молодежного журнала, целеполагание, «оттепель», «шес­тидесятники», экзистенциальная психология

 

Irina Kaspe (RANEPA; School of Modern  Humanities Research, senior researcher; PhD) ikaspe@yandex.ru.

UDC: 94+82-95+379.8+37.017

Abstract

Using materials from the journal Yunost, Kaspe investigates a particular type of Soviet youth pe­riodical, which was characteristic for the late 1950s — early 1960s. Underscoring the fact that the institution of the youth journal in this case was itself laid out through the construction of generational identity, and discovering what may have been the earliest attempt to define the new generation of Soviet citizens using a term borrowed from the nineteenth century (the Sixtiers, shestidesiatniki), Kaspe demonstrates that the generational plots initiated by the writers of Yunost had at their center a set of existential questions: the search for resources for “giving meaning to life” and its “meaningfulness.”

Key words: “meaning of life”, generational identity, institute of youth, institute of youth perio­dical, goal setting, the Thaw, the Sixtiers, existential psychology

 

1

Журнал «Юность», основанный в 1955 году, безусловно, сыграл значительную роль в переопределении функций советской молодежной периодики и в пересоздании института молодости в целом. На страницах журнала активно конструировались образы «советской юности» и «поколения шестидесятников» — как я намереваюсь показать, это поколение начинает изобретаться раньше, чем его представители успевают заявить о себе. Разумеется, параллельно подобное конструирование в той или иной степени предпринималось и в других центральных и региональных изданиях, адресованных «молодежи и юно­шеству» (нередко силами одних и тех же авторов), однако «Юность» очень скоро начинает лидировать в осуществлении этой миссии, потеснив и более офи­циальную «Комсомольскую правду» (которая в силу газетного формата была перегружена новостными задачами), и более инертную «Смену», на рубе­же 1950—1960-х годов занимавшую, скорее, вторичное место по отношению к «Юности» и нередко даже пытавшуюся ей подражать.

Говоря о конструировании поколения — как воображаемого сообщества, как определенной формы коллективной идентичности[1], — я далека от мысли представить образ «шестидесятников» в качестве некоего рационального пропагандистского проекта[2]. Точнее было бы увидеть в нем результат спонтанного поиска[3], периодически оказывавшегося на грани дозволенного, — «Юности» неоднократно приходилось публично отвечать на партийную критику, корректируя политику журнала, но вплоть до конца 1960-х не меняя ее принципиально. (Не повлияли на смену редакционной политики в этом отношении и кадровые перестановки: напомню, что в 1961 году основатель журнала Валентин Катаев передал полномочия главного редактора Борису Полевому; по наиболее распространенной версии, Катаев был снят с должности из-за публикации повести Василия Аксенова «Звездный билет».)

Тем более я не имею в виду, что «молодое поколение» конструировалось исключительно с позиции внешнего наблюдателя, «старшего товарища», — без участия тех, кому, собственно, предлагалось называть себя «людьми шестидесятых годов».

Очевидно, что важной составляющей редакционной политики «Юности» было предоставление площадки молодым поэтам, прозаикам, литературным критикам, журналистам, художникам. Хорошо известны специализированные номера, почти целиком собранные из произведений дебютантов: «Вы читаете необычный и вместе с тем традиционный номер “Юности”. <…> Его страницы откроются перед вами, словно улицы молодого города, созданного энтузиастами» [От редакции 1964: 3].

Не менее очевидно, что за самим образом «шестидесятников» прочно закреплены характеристики социальной активности и индивидуальной инициативы. Среди требований, которые предъявлялись этому поколению в публика­циях «Юности», доминировали «деятельность», «ответственность», позд­нее — «зрелость»; ценность подобных качеств отстаивалась в рамках самых разных журнальных жанров — будь то дидактическое эссе («Человек — кузнец своего счастья, своего характера, своей судьбы» [Зернова 1955а: 73]), репортаж о бригаде молодых рабочих («Они сами принимают решения и не боятся брать на себя ответственность» [Баташев 1966: 68]), литературно-критический обзор («Никто не может сделать молодых взрослыми, кроме них самих» [Кузнецов Ф. 1963: 73]) или ответ на письмо в редакцию («Вас никто не возьмет за ручку и не поведет к обетованной земле!» [Кузнецов А. 1959: 98]); для придания картине большей объемности следует уточнить, что последнее высказывание принадлежит Анатолию Кузнецову, автору документального романа «Бабий Яр», вошедшему в редколлегию «Юности» незадолго до своего побега в Лондон.

Но столь же очевидна сегодня и жесткость границ, в которые должна была вписываться ожидаемая от «молодых» активность, — так, сценарий конфликта поколений объявлялся совершенно невозможным и недопустимым в советском обществе и превентивным образом пресекался. Читателям «Юности» эта установка преподносится и как персональный наказ Хрущева («У нас не было и нет никаких противоречий между молодым и старшим поколением. Молод тот, кто стоит на позициях передовых идей» [Хрущев 1963: 2]), и как кол­лективное мнение ЦК КПСС («Только реакционные клеветники могли выдумать легенду о противоборстве поколений, чтобы под эту легенду подвести противопоставление современной советской молодежи поколениям отцов и дедов, то есть поколениям первостроителей социализма» [Сурков 1963: 4]), и как позиция самого журнала, публикующего статьи Митчелла Уилсона и Виктора Розова о межпоколенческих отношениях в США и СССР соответственно под общей шапкой «Пропасть или эстафета?» («Две статьи, две точки зрения на один вопрос. Публикацией этих статей мы хотим начать на страницах нашего журнала разговор об отцах и детях, о преемственности традиций, об эстафете поколений строителей коммунизма в нашей стране» [Пропасть или эстафета 1963: 68]).

Джулиана Фюрст в исследовании «оттепельной» молодежной политики, слишком радикально, на мой взгляд, поставив под вопрос сам факт «оттепели» (либерализации), тем не менее справедливо замечает: «Молодежная политика была зажата между противоречивыми требованиями — генерировать энтузиазм и спонтанность и поддерживать контроль и идеологическую чистоту» [Fürst 2006: 148]. Анализируя юношеские дневники тех, кто на рубеже 1950—1960-х годов как раз являлся адресатом советских молодежных журналов, Михаил Рожанский приходит к аналогичному, но более обобщенному выводу: «...Подданнические отношения человека с режимом и в то же время нацеленность человека на социальную инициативу» — ключевое противоречие, зафиксированное в формуле «советский человек» и обеспечивавшее жизнеспособность «советского строя»[4].

Поле притяжения между абсолютной подчиненностью и свободной инициативой, возникшее в условиях тоталитарной мобилизации, могло принимать на протяжении советской истории довольно разные формы; разными оказывались и способы не замечать это противоречие, делать его невидимым. Один из таких способов и будет рассмотрен дальше. Речь пойдет о ресурсах целеполагания и смыслонаделения, о специфической конструкции «смысла жизни», занимавшей заметное место в публичном пространстве «оттепели»[5]. Как я постараюсь доказать, именно через экзистенциальную проблематику решались — или вытеснялись — ценностные противоречия и именно она оказывалась в центре образа «поколения шестидесятых годов», создававшегося коллективными и не всегда согласованными усилиями; далеко не в последнюю очередь — на страницах «Юности».

 

2

Как и другие «оттепельные» периодические издания, «Юность» нередко использует формат дискуссии вокруг читательских писем (реальных или вымышленных — это в данном случае не принципиально) для осторожного зондирования запретных прежде тем. В одном из номеров среди писем девушек, жалеющих о своем добрачном сексуальном опыте, почувствовавших себя брошенными и обманутыми, оказывается история Вали Ф.:

Мы долго бродили в лесу и говорили обо всем. Но потом… Потом случилось то ужасное, ради чего я пишу. Мне стыдно писать об этом, но что поделаешь… С тех пор он ни разу не пришел ко мне. Все это время для меня было сплошным кошмаром. Я ждала его, хотя и ругала себя за это, но сегодня я поняла, что больше нечего ждать. Сейчас в голову лезут мысли о смерти, и с каждым днем они все смелей и проще. Я понимаю, кончать жизнь самоубийством глупо, но что делать, — жить, когда жизнь в тягость, я не могу [Фраерман 1963: 89—90].

Далее по всем правилам жанра публикуется ответ читательницам — по просьбе редакции его пишет Рувим Фраерман, автор повести «Дикая собака Динго». Намеренно или нет, он заимствует из Валиного письма метафору леса:

В письмах удивляет какая-то духовная нищета, душевное одиночество молодого существа. Жизнь словно идет мимо. Словно дело происходит в каком-то дремучем лесу, где не видно ни синих манящих просторов, ни пленительных далей, ни высокого, великого неба. Человек покоряет космос. Над тайгой, надо льдами — всю­ду летают волшебные корабли. И вдруг на нашей земле кто-то так одинок… [Фраерман 1963: 89].

Основная рекомендация Фраермана тем, кто оказался в подобном положении, — осознанность:

Мы живем в эпоху осмысления жизни. Поэтому надо учиться думать и размышлять: зачем ты живешь? Чего ждешь от жизни? И что в жизни считаешь хорошим? Находишь ли это хорошее в себе самом? Задумывалась ли хоть раз девушка, которая была обманута, чем привлек ее молодой человек? Постаралась ли хоть немного его узнать и понять? С кем он дружит, что читает, как думает о жизни? И стал ли он лучше после того, как она его полюбила? А сама она? Узнала ли о себе что-то новое, что раньше ей было неизвестно? Стала ли душевно богаче, сблизившись с другой душой? [Фраерман 1963: 89].

При всех опасениях, что Валю Ф., если она на самом деле существовала, такого рода сентенции могли лишь укрепить в ее отчаянии, нельзя не отметить, что проблематика, которая здесь затрагивается, чрезвычайно близка проблематике экзистенциальной психологии. Суть когнитивной процедуры, которую Фраерман предлагает совершить «обманутым девушкам», заключается в том, чтобы бес­смысленную ситуацию сделать осмысленной, вписать ее в смысловой контекст. Героиня должна изменить своеотношение к происходящему, трансформировать модель восприятия — выйти из дремучего леса неотрефлексированной интимности или, точнее, увидеть этот лес другими глазами: как часть общего мира, освоенного и обжитого пространства социального взаимодействия, над которым летают волшебные корабли. Выстраивание смысловых связей с миром здесь оказывается способом осознать собственные цели и мотивации, в конечном счете — осознать себя, стать «душевно богаче» (к началу 1960-х годов «душа» и даже «духовность» прочно утверждаются в публицистической риторике).

В рамках советской психологической школы с подобной проблематикой пересекались концепции личности (в том варианте, который разрабатывался С.Л. Рубинштейном) и — что очевидно уже из названия — «личностного смысла» (А.Н. Леонтьев и его последователи). Современные специалисты склонны считать Рубинштейна и Леонтьева «экзистенциально мыслящими авторами» [Братченко 2001][6], несмотря на то что советские психологи, конечно, никогда прямо не декларировали свою связь с экзистенциальной традицией, а, напротив, от нее дистанцировались (так, экзистенциализм критикуется в поздней работе Рубинштейна «Человек и мир» (1976) — «возможно, из идеологических соображений» [Братченко 2001]).

Глубина и богатство личности предполагают глубину и богатство ее связей с миром, с другими людьми; разрыв этих связей, самоизоляция опустошают ее. Но личность — это не существо, которое просто вросло в среду; личностью является лишь человек, способный выделить себя из своего окружения для того, чтобы по-новому, сугубо избирательно связаться с ним. Личностью является лишь человек, который относится определенным образом к окружающему, сознательно устанавливает это свое отношение так, что оно выявляется во всем его существе. <...> Определяя свое отношение к другим людям, он самоопределяется. Это сознательное самоопределение выражается в его самосознании [Рубинштейн 2000], —

пишет Рубинштейн в капитальном труде «Основы общей психологии», впервые опубликованном в 1940 году и быстро приобретшем классический статус (судьба второго издания окажется кардинально противоположной — по несчастливому стечению обстоятельств оно выйдет в свет одновременно с началом кампании по борьбе с «космополитизмом»). «Деятельностный подход», фундаментальной манифестацией которого признана эта книга, в версии Рубинштейна в значительной мере опирается на понятие «смысла»:

Сознание человека — это вообще не только теоретическое, познавательное, но и моральное сознание. Корнями своими оно уходит в общественное бытие личности. Свое психологически реальное выражение оно получает в том, какой внутренний смысл приобретает для человека все то, что совершается вокруг него и им самим. <…> По мере того как человек приобретает жизненный опыт, перед ним не только открываются все новые стороны бытия, но и происходит более или менее глубокое переосмысливание жизни. Этот процесс ее переосмысливания, проходящий через всю жизнь человека, образует самое сокровенное и основное содержание его существа, определяет мотивы его действий и внутренний смысл тех задач, которые он разрешает в жизни. Способность, вырабатывающаяся в ходе жизни у некоторых людей, осмыслить жизнь в большом плане и распознать то, что в ней подлинно значимо, умение не только изыскать средства для решения случайно всплывших задач, но и определить сами задачи и цель жизни так, чтобы по-настоящему знать, куда в жизни идти и зачем, — это нечто, бесконечно превосходящее всякую ученость, хотя бы и располагающую большим запасом специальных знаний, это драгоценное и редкое свойство — мудрость [Рубинштейн 2000].

Разумеется, авторы «Юности» в интересующие меня годы не ссылаются ни на Рубинштейна, ни на Леонтьева, а с психологической наукой журнал знакомит читателей в несколько ином контексте — ближе к концу 1960-х появляется по-своему революционная для молодежного периодического издания публикация В.Л. Леви «Сотвори самого себя», в которой предписывается «относиться к своей психике так, как спортсмен или культурист относится к своему телу», и рекомендуется техника самовнушения для тренировки «природных возможностей» [Леви 1967: 92—97].

Вместе с тем особая оптика, которую я попыталась описать выше — и которая определила основные тезисы и основную интонацию ответа Вале Ф., — чрезвычайно характерна для журнала «Юность». Я позволила себе так подробно остано­виться на этом ответе, потому что в нем хорошо различим дидактический пафос, с которым в принципе предполагалось обращаться к «молодому поколению».

 

3

В сущности, уже самый первый номер «Юности» позволяет говорить о начале конструирования нового поколения — через конструирование поколения и выстраивается в данном случае институт молодежного журнала. Вслед за стихотворением Степана Щипачева «Юность» номер открывает текст, озаглавленный «О самом важном» и подписанный трижды Героем Советского Союза Иваном Кожедубом:

В жизни каждого человека наступает момент, когда ему приходится серьезно задуматься над вопросом о смысле и цели своего существования, вернее, о том, какое место он должен занять в ряду тружеников. Этот момент, как правило, знаменует собой пору окончания «беззаботного» детства и наступление нового, пожалуй, самого лучшего этапа в жизни человека — цветущей юности [Кожедуб 1955: 4].

Кожедуб (или автор, писавший от его имени) указывает и возрастные границы этого цветущего этапа: «К 16—18 годам девушки и к 18—20 годам юноши начинают формироваться, созревать физически и духовно» [Кожедуб 1955: 4]. Однако редакционная политика журнала вносит в это определение юности некоторые коррективы. Пересказывая стенограмму встречи сотрудников редакции c читателями, состоявшейся в октябре 1955 года (т.е. вскоре после выхода дебютного номера), исследовательница Елизавета Барнёва пишет: «Журнал был адресован молодежи 14—18 лет, учащимся старших классов или вчерашним школьникам. Аудитория “Юности” — молодежь, которая выбирает себе профессию или жизненный путь» [Барнёва 2010: 240]. Судя же непосредст­венно по опубликованным материалам, главные адресаты первых номеров скорее все-таки старшие школьники, совсем недавно ставшие комсомольцами[7]: среди литературных произведений очень заметны приключенческие романы, травелоги, фантастика, даже сказки; в публицистике явно преобладают сюжеты из школьной жизни.

Именно в одном из таких очерков о школьниках новая генерация советских людей была — кажется, впервые — названа «шестидесятниками». Принято считать, что это определение закрепляется за интересующей нас поколен­ческой конструкцией после одноименной статьи, которую Станислав Рассадин посвящает своим сверстникам, молодым литераторам, и публикует в той же «Юнос­ти» непосредственно в 1960 году [Рассадин 1960]. Однако уже в 1955-м — за пять лет и до статьи Рассадина, и до начала собственно шестидесятых — Руфь Зернова, постоянный автор рубрики «Разговор по душам», пишет очерк, персонажи которого, старшеклассники, вдруг начинают переживать свою специфическую причастность временам Некрасова, Добролюбова и Чернышевского:

Мы тоже будем шестидесятниками! Нам в шестидесятом исполнится 20 лет, мы начнем работать и про нас потом скажут: люди шестидесятых годов. И с нас спросится… очень много спросится… [Зернова 1955б: 78].

Такое переживание преподносится как чрезвычайно значимый опыт. Комсорг класса Саша Полякова, первой осознавшая себя будущей шестидесятницей, чувствует при этом глубокое потрясение — она «вдруг остановилась, сама пораженная этой новой для нее мыслью» [Зернова 1955б: 78]. Новая мысль и новая идентичность кардинально меняют старшеклассников и отношения между ними — герои очерка, говоря словами Фраермана, «становятся лучше».

Несмотря на абсолютную однозначность этой — судя по всему, вымышленной — истории (и того эмоционального модуса, в котором ее предлагалось воспринимать), в финале текста после отточия следует еще и прямое обращение к читателям:

Читатель, ты будущий шестидесятник ХХ столетия. Это твоей деятельностью, твоей вездесущей мыслью, творческим трудом и подвигом, твоим и твоих друзей и сверстников, будут в значительной степени окрашены шестидесятые годы нашего века. Подумай о том, что ты внесешь в шестидесятые, какими ты их сделаешь! [Зернова 1955б: 79].

Как видим, образ нового поколения начинает конструироваться ощутимо загодя. Уже в середине 1950-х задаются его хронологические рамки, его сценарии и мотивации, манифестируется система ожиданий, весьма высоких, которым поколение должно будет соответствовать — «с нас многое спросится».

Характерно, что дальше «Юность» продолжает следовать за своей аудиторией, учитывая ее постепенное взросление: авторы обращаются к читателям уже не только на «ты», со временем появляется более уважительное «вы» и сообщническое «мы»; меняются принципы отбора литературных материалов (делается ставка на «современную литературу», на произведения молодых поэтов и прозаиков), корректируется тематика очерков (школьная тема остается, но отходит на второй план) — поколение перерастает этап выбора жизненного пути и «доращивается» до возраста молодых специалистов.

В процессе такого совместного взросления журнала и его адресатов конструкция «поколения шестидесятников», безусловно, усложняется, утрачивает монолитность — главным образом это происходит по мере того, как поко­лен­ческая терминология получает распространение в литературной крити­ке. К литературным «шестидесятникам» (в ходу также термины «молодое по­коле­ние» и «четвертое поколение») преимущественно относят авторов, ро­див­ших­­ся в начале 1930-х годов — т.е. примерно на десять лет раньше, чем персонажи очерка Руфи Зерновой. Но хотя границы поколения заметно рас­­ши­ряются, они, что принципиально, не размываются до неразличимости. Это поколение остается основным адресатом «Юности» до середины 1960-х, и лишь со второй половины десятилетия в материалах, посвященных «шестидесятникам», все чаще встречаются высказывания о наступлении или необходимости наступления «зрелости»; в литературных обзорах осторожно прогнозируется скорое появление новой генерации[8], а в других публицистических жанрах наблюдается возвращение интереса к школьной теме. Таким образом, «Юность» пробует ориентироваться на новую, более молодую аудиторию, однако очевидно, что столь же акцентированного конструирования поколения, как в случае «шестидесятников», повторно не происходит.

 

4

С чем могло быть связано совершенно особое, пристальное внимание к генерации молодых людей, родившихся в начале 1930-х — начале 1940-х?

Публицисты «оттепели» нередко подчеркивают, что «шестидесятникам» посчастливилось появиться на свет уже в советское время и вырасти при социализме; это поколение настойчиво характеризуется как благополучное — особенно в сравнении с теми, кому довелось воевать на фронтах Гражданской и Великой Отечественной. Эта характеристика принимается и самими «шестидесятниками», становится распространенным способом самоидентификации — так, быстро получают известность и часто цитируются строки из ранней поэмы Роберта Рождественского «Моя любовь» (1955):

Вышли в жизнь романтики,

Ум у книг занявшие,

Кроме математики,

Сложностей не знавшие.

Гораздо реже и всегда вскользь, почти безэмоционально «шестидесятники» упоминают о своем пришедшемся на военные годы детстве; теми же, кто пишет об этом поколении с позиции старших, его военный опыт и вовсе игнорируется. Детский опыт войны — особенно если он был пережит в самом раннем возрасте, в младенчестве, — в публичном пространстве 1950—1960-х годов не помечается и не осмысляется в качестве травматического. Дело, разумеется, не только в негласной табуированности этой темы, но и в отсутствии когнитивных ресурсов для разговора о том, что сегодня назвали бы «травмой», или, более конкретно, «депривацией» — невозможностью полноценного удовлетворения жизненно важных потребностей, будь то еда, безопасность или привязанность к близким взрослым. Но в то же время, как показала в исследовании школьной политики конца 1940-х — начала 1950-х Мария Майофис, сам факт этой остававшейся в зоне умолчания социальной катастрофы был вполне очевиден, — что могло выражаться в растерянности и замешательстве педагогов и психологов, в отдельных попытках заговорить о том, для чего не находилось языка, в намеках, эвфемизмах и т.д. [Майофис 2015: 69—70].

Скажите поподробнее, какие изменения внесла Отечественная война в психику ребенка, — на каждом шагу мы встречаемся с этой ломкой психики, коренными изменениями — и положительными и отрицательными чертами в области психики; скажите нам, как выправлять ребенка?[9] —

приводя эту цитату из смелого выступления преподавателя Арзамасского педагогического института на Всероссийском совещании по психологическому образованию (1947), Мария Майофис резюмирует: «Выражение “на каждом шагу” красноречиво свидетельствовало об остроте и распространенности проблемы, но вопрос снова не был подхвачен ни одним из участников совещания» [Майофис 2015: 70].

Не исключено, что скрытая и не получившая ответа тревога по поводу невербализуемых изменений, непонятных, но кардинальных поломок, которые делают психику принципиально иной и которые не могут быть исправлены никакими известными методами, — по мере взросления «детей войны» сохранялась или даже усиливалась. Косвенно о такого рода тревоге свидетельствуют противоречия, которые иногда обнаруживаются внутри образа «шестидесятников», — их признают активными и деятельными, но упрекают в отстраненности и погруженности во «внутренний мир»; восхищаются энтузиазмом и горяч­ностью, но укоряют за эмоциональную холодность по отношению к роди­телям; декларируют непрерывную эстафету советских генераций, но отмечают высокомерное пренебрежение молодых к старшим. Теневая сторона поколенческого образа, маркированная семантикой отчужденности и чужеродности, — возможно, след социальной опасности, которая потенциально ожидалась от этого поколения и которой в целом удалось избежать[10]. Произошедшая в поколенческом масштабе «поломка» отчасти была компенсирована через специфический вариант мобилизационной риторики — словно бы восстанавливая разрушенные эмоциональные связи, читателю «Юности» регулярно и очень экспансивно сообщают, что в нем чрезвычайно нуждаются и что именно его очень ждут:

Расти поскорее, дружище,

учись поскорее, дружище,

ты нужен стране позарез!

              [Яковлев 1956: 6] —

или, чуть позднее, в прозе:

Дорогой читатель «Юности»! Ты тоже можешь встать рядом с моими новыми друзьями — заводскими рабочими <…>. Приезжай! Тебя очень ждут здесь, в Сибири! [Квин 1959: 4].

Ключевой момент заключается в том, что такого рода мобилизация преподносилась не как призыв к самозабвенной жертве, а, напротив, как совет жить «полной жизнью» — насыщенной впечатлениями и обязательно интересной (ср. риторику героев репортажей и очерков о молодежных стройках: «Какая полная, умная, светлая жизнь!» [Осипов 1957: 99]; «За всю ее жизнь не было еще такого длинного, такого переполненного, такого прекрасного дня» [Левина 1958: 118]; «Все оказалось гораздо интереснее, чем мы предполагали» [Кабо 1958: 94]). Подразумевается, что при этом перед молодым человеком должны открыться возможности, имеющие безусловную ценность, даже способные вызвать зависть потомков, которым предстоит жить в более светлом будущем («Будет о чем рассказать своим детям и внукам!» [Осипов 1957: 103]; «Пусть завидуют потомки нашему поколению!» [От редакции 1961: 3]; «Да здравствует зависть высокая, / какою мучились мы <…>. Да здравствует та зависть, / какой позавидуют нам!» [Храмов 1958: 8]; «Завидуйте нам, / потом­ки! / Не стоит хитрить, / будто мы вам / не очень завидуем. / Но зависть такая / бессильной / не кажется пусть!» [Рождественский 1963: 13]).

Иными словами, речь идет о персональном смыслонаделении, но для него предлагается готовый, универсальный и потому очень схематичный сценарий. Работа на большой комсомольской стройке оказывается макромоделью внутренней работы над собой — в этом смысле метафора «новостройки личности» [Михайлов 1964: 55], введенная в одном из материалов «Юности», представля­ется неслучайной. Поездка на целину часто интерпретируется авторами журна­ла именно как особый (не исключено, что единственный) шанс обрести само­го себя, уверенность, силу [Айдинов 1956]. Но наиболее существенное из обещанных обретений (без которого невозможны все остальные) — смысл как таковой:

Целина! Ты сделала всех нас нежнее и суровее, теплее и требовательнее! Я полюбил тебя за то, что ты научила меня ценить человеческое, обыкновенное, хорошее. Ты научила меня ненавидеть и не прощать плохое. Ты научила выдержке и терпению. Ты научила меня любить землю и людей, работающих на ней. Научила ценить сделанное мозолистыми руками… А тех, кто пришел к тебе, целина, с нечестными мыслями, без любви, но с расчетом, ты прогнала прочь. Ты поверила в нашу юность, заполнила ее, дала ей смысл [Буданцев 1958: 83], —

собственно, эта цитата из небольшого эссе, написанного студентом филологического факультета МГУ, содержит основные атрибуты мифа о целине как о мес­те инициации, месте, где «сдают экзамен на “настоящего человека”» [Зверев 1957: 105], и, в первую очередь, месте смысла — такое место персонализируется и наделяется собственной волей, оно, как таинственная Зона в «Сталкере», оказывается чувствительным к корыстным мотивациям и требует искренности и чистоты намерений.

Материалы «Юности» позволяют проследить и более позднюю рецепцию этого мифа — когда добросовестное следование за ним не столько воодушевляет, сколько вызывает смутное разочарование. Так, в 1968 году публикуются записки журналистки Любови Архиповой, работавшей на целине в стройотряде студентов-физиков. Как предупреждает редакционная вводка,

эти записки носят явно фрагментарный характер, это — нечто среднее между дневником и набросками к будущей книге[11], это взгляд «изнутри». Но если они и не могут претендовать на полноту и завершенность картины, то все-таки передают настроение, сопутствующее тому нелегкому, переходному состоянию, когда люди в поисках своего настоящего «я» ломают в себе нечто укоренившееся и ненужное [Архипова 1968: 95].

Поиски настоящего «я» здесь выглядят как непременные разговоры о «смыс­ле жизни»:

— Зачем ты живешь?

— Как — зачем?

— Нет, я знаю, что ты мне скажешь вообще, а ты скажи конкретно — зачем?

— Я хочу написать роман.

— А зачем? Станут люди от этого счастливее?

— Станут.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю — и все.

— А ты сама станешь тоже счастливее?

Это она, чтоб не одной ей было больно.

— А что бы ты сказала, если бы я полюбила подлеца?

— А что бы вы сказали, если бы я завтра утопилась? [Архипова 1968: 100] —

как попытки соответствовать заданным поведенческим сценариям:

Командир вдруг перестал говорить о рублях и о том, кто кого кормит. В его речах на линейке появилось слово «настроение».

— Я не знаю, что у нас за отряд! Где студенческий юмор? Физик — это яркая индивидуальность, а мы не острим. Что мы будем рассказывать на факе? Хоть бы станцевали на трубе или бочку с водой укатили.

…Этой же ночью бочку с водой укатили [Архипова 1968: 100] —

и как растерянное чувство, что собственно смысл — ускользает:

— Я приехал сюда просто посмотреть, что такое целина, но тут я узнал, что в ее основе лежит большая идея, но мы ее как-то не ощутили, не прочувствовали. И я работаю не потому, что это надо кому-то, а просто потому, что командир сказал: «Надo» <…>.

— Ведь мы же приехали на целину не за заработком. Мы открыли целину как планету, где должны были делаться людьми… Послушайте, вот тема для серьезного разговора, — давайте? [Архипова 1968: 101].

Благодаря ироничной наблюдательности Любови Архиповой мы видим, как сюжет персональной инициации постепенно вытесняет из нарратива о целине все другие значения («Благотворная духовная трансформация и есть, на наш взгляд, лучшее и главное достижение живущих коммуной студенческих строительных отрядов», — утверждается в редакционной вводке [Архипова 1968: 95]) — и именно потому не может полноценно развиться, оставляет ощущение обманутых ожиданий. Мне не кажется, что активное производство и воспроизводство этого сюжета в «Юности», активная апелляция к персональному опы­ту и персональной истории молодых покорителей целины представляли собой исключительно стратегию вербовки новой рабочей силы, — хотя экономичес­кий аспект был, безусловно, определяющим. Возможно, существовала и обрат­ная причинно-следственная связь: перед молодежным журналом стояла сво­его рода терапевтическая задача выйти — и увлечь за собой читателей — на такие уровни восприятия социальной реальности, которые оказались бы экзистенциально заряжены, наполнены смыслом, причем не только коллективным, но и персональным; для решения этой задачи и использовалась, в числе прочего, программа массового строительства «городов будущего».

 

5

Суть такой работы с экзистенциальной проблематикой можно уловить, наблюдая за способами обращения с одним из ключевых понятий «оттепельного» публицистического языка — «романтика». В интеллектуальном бестселлере «60-е: мир советского человека» Петр Вайль и Александр Генис пишут о «романтике» как о синониме свободы [Вайль, Генис 1998: 126—141], но это бесспорное утверждение требует уточнений. Во второй половине 1960-х «Юность» печатает последний материал своего постоянного автора, скоропостижно скончавшегося писателя и публициста Ильи Зверева, — расшифровку записанного на магнитофонную пленку размышления о романтике:

Думаю, что если бы нашелся филолог, который взялся бы подсчитать, какие именно слова чаще всего употребляются в молодежных очерках, статьях, рассказах, то я уверен, что самым эксплуатируемым, самым употребляемым словом оказалось бы слово «романтика». Просто нельзя шагу ступить без романтики. Так именуются любые трудности, любые поездки куда-нибудь далеко, и недалеко тоже, встречи с прошлым, встречи с будущим, и с настоящим тоже. Всякое непривычное, чрезвычайное есть романтика, но привычное — тоже, только это называется «романтика будней» [Зверев 1966: 65].

Признавая семантическую невнятность термина, Зверев переопределяет его следующим образом: «Романтика — это не только увлеченность, но и знание смысла того, во имя чего ты живешь» [Зверев 1966: 66]. Однако таким концентратом смысла является лишь ответственная романтика, «романтика с открытыми глазами», «романтика для взрослых», которую следует отличать от инфантильной мечтательности, «романтики из песенок»:

Нужна романтика с сознанием ответственности. Человек приезжает в какие-то дальние края или на месте остается, но ведет бой за правду, вступает в какие-то сложные отношения с невыдуманными людьми, в любом месте он должен быть личностью, а не винтиком, должен отвечать за дело. <…> Нужно быть самостоятельной личностью, быть собой, а это не просто дается. Самостоятельность может родиться и вырасти только из поступка, из действия, которое осмыслено [Зверев 1966: 66].

Очевидно, что это рассуждение, во-первых, вполне совпадает с «деятельным подходом» Рубинштейна (становление личности происходит в процессе деятельности, но только если последняя приобретает «внутренний смысл», осмысляется), а во-вторых — соответствует общему пафосу интеллектуальных дискуссий «оттепели», присваивающих понятию «личность» особую значимость и особую роль: оно противопоставляется метафоре человека-винтика, человека-функции, при помощи которой начинает описываться тоталитарная антропология. Аналогичный язык принят и для разговора о «молодой литературе»:

В критике не раз высказывалось мнение, что проза молодых формировалась как своеобразная реакция на небрежение к человеку. Человек лишь средство, но не цель, — этот далекий от ленинского гуманизма тезис проникал не только в жизнь, но и в литературу, вызывал к жизни фальшивые произведения, где вместо личностей действовали функции. Ходульному, обесчеловеченному характеру-функции, с его чис­то внешними, формальными связями с миром, молодые противопоставили реальность, трепетную в своей неподдельной человечности, реальность самоосознания себя как частицы входившего в жизнь поколения. Это был взрыв личностного начала <…>. Самоосознание себя, своей человеческой ценности, своих взаимоотношений с обществом начиналось с первоначального вопроса: «Во имя чего существуем мы?» (А. Кузнецов). Каждое новое произведение «исповедальной» прозы снова и снова оза­да­чивало читателя этим ни много ни мало коренным вопросом человеческого духа: зачем ты пришел в этот мир, во имя чего существуешь ты? [Кузнецов Ф. 1966: 85].

Иными словами, идея «смысла жизни», как и понятие «личности», возникает в публицистическом дискурсе конца 1950—1960-х годов в результате перевода тоталитарной прагматической логики «общественной пользы» (согласно которой самоочевидная функция любых человеческих действий и человеческой жизни как таковой — работа на благо общества) в режим частного целеполагания и персональных мотиваций [Каспэ 2007]. Многочисленные «оттепельные» диспуты на тему «в чем смысл жизни?» вызывают энтузиазм участников вовсе не потому, что ответ на этот вопрос проблематичен, требует сложных размышлений и поиска консенсуса. В действительности нормативный, не подлежащий критике ответ хорошо известен и полностью остается в прежних логических рамках: смысл жизни — в «общественно полезной деятельности». Но воодушевляет сама возможность постановки этого вопроса, своего рода инверсия целеполагания: оказывается важным, что общественно полезная деятельность позволяет человеку стать «личностью», а значит — принять собственную ценность, обрести себя (в то время как советская психологическая наука предпочитает различать «личность» и «индивидуальность», «личность» и «самость», в публицистических практиках эти понятия легко смешиваются и взаимозаменяются).

Смысл интериоризуется («Зачем ты живешь? Нет, я знаю, что ты мне скажешь вообще, а ты скажи конкретно — зачем?») через ключевую для публицистики этого времени риторику персональной воли и персонального желания: именно в таком контексте аудитории молодежных журналов предписывается осознать ответственность, во-первых, и ощутить интерес к жизни, во-вторых. (Не случайно Илья Зверев, настаивая на своем определении романтики, со­единяет «ответственность» с «самостоятельностью», умением «быть собой», а «увлеченность» — со «знанием смысла».)

«Жить интересно», «жить полной жизнью» практически вменяется в обязанность молодым читателям «Юности». Стоит подчеркнуть: не вполне до­статочно испытывать счастье, ликование, восторг — те простые реактивные аффекты абсолютного приятия и безграничной благодарности, которые требовались от советских граждан начиная с 1930-х годов [Рыклин 2002; Богданов 2009; Balina, Dobrenko 2009]. «Увлеченность», «интерес к жизни» — менее интенсивное эмоциональное состояние, но более глубоко затрагивающее волевую и мотивационную сферу.

Невозможность соответствовать высокому стандарту «интересной жизни» помечается — и, видимо, может переживаться — как серьезная девиация. Если негативным двойником «счастья» в идеологическом дискурсе сталинских времен, по мнению Шейлы Фицпатрик, оказывалась «тоска» [Fitzpatrick 2004], то теневой стороной увлеченности становится «скука» и ее синоним в рамках языка «оттепельной» публицистики — «равнодушие». Скука, которую Вик­тор Франкл считает основным проявлением «экзистенциальной фрустрации» [Франкл 1990: 309], обсуждается и осуждается в материалах «Юности» (и других молодежных изданий) чрезвычайно часто. Как правило, поводом для дискуссии служит публикация читательских писем, преисполненных отчаяния, вполне сопоставимого с отчаянием обманутой Вали Ф.:

Я не знаю, чем жить и зачем жить. Меня уже ничего не интересует. Я пробовала себя насиловать, заставлять себя интересоваться, но из этого ничего не вышло. Я не знаю, куда себя деть. Помогите мне. Лидия Н. [Кузнецов А. 1959: 96][12].

Недостижимость заданной модели «интересной жизни» может оказаться настоящим когнитивным тупиком — советы «старших товарищей», призванные помочь из него выйти, нередко противоречат друг другу и сами себе, создавая эффект замкнутого круга. С одной стороны, ситуацию скуки — как и ситуа­цию, в которой оказалась Валя, — предлагается считать проблемой вос­при­ятия действительности, проблемой отношения к происходящему: «В одном я глубоко убежден, — это в том, что любое дело может быть и интересным, и скучным. Все зависит от того, как относишься к этому делу и какой видишь в нем смысл <…>. Целеустремленности <…> не хватает сейчас многим ком­сомольцам <...>. Поэтому многим скучно» [Борко 1956: 94]; «От скуки есть только одно лекар­ство <…> — активность. Активное, деятельное отношение к жизни, ко всему, что тебя окружает» [Долинина 1963: 84]. Но с другой стороны, как формулирует Анатолий Кузнецов, «без интересов нет целей, без целей нет деятель­нос­ти, без деятельности нет жизни» [Кузнецов А. 1959: 98]. Таким образом, скука возникает в бездействии и в отсутствие целеустремленности, одна­ко, чтобы запустить механизм целеполагания и стремление действовать, необходимо победить скуку и испытать искренний интерес к миру.

Скука — своего рода провал, разрыв в той пронизанной смысловыми связями конструкции социальной реальности, которая собирается на страницах журнала; этот разрыв неподконтролен рациональному анализу, его нельзя преодолеть осознанным усилием («я пробовала себя насиловать, но из этого ничего не вышло»), — вероятно, поэтому участники дискуссий пытаются заполнить его преимущественно через прямую или косвенную апелляцию к «настоящему».

Так, часто высказываются предположения, что читатели, жалующиеся на ску­ку, еще не нашли своего «настоящего» призвания [Долинина 1963: 82]. Не ме­нее часто предполагается, что они разочарованы, поскольку столкнулись с «настоящей жизнью», не соответствующей идеализированным, «книжным» ожида­ни­ям — той «романтике из песенок», противником которой объявляет себя Зверев:

Я видел, как очень хорошие люди, поднятые и, как говорят, окрыленные этой звонкой «романтикой из песенок», сталкивались с прозой жизни и очень быстро теряли свое приподнятое настроение. Причем не от малодушия теряли, а от несовпадения: они подготовлены были совершенно к другому [Зверев 1966: 65].

Или у другого автора:

Перебирая недавно подшивки «Комсомольской правды», я невольно задержался на номере, где напечатано письмо Николая Ю., положившее начало дискуссии о полнокровной, интересной жизни <…>. Возможно, в сегодняшнем молодом поколении не один Николай Ю. прошел через увлеченность наивной прямотой и скороспелой категоричностью, сменил бездумное приятие жизни на юношеский неядовитый нигилизм <…>. Как иногда бывает, временный «пессимизм» молодого человека — всего лишь оборотная сторона его же вчерашнего романтизма и книжной восторженности, не выдержавших первого серьезного столкновения с жизнью [Михайлов 1964: 52—53].

Иными словами, под «настоящим» может подразумеваться и идеальное, должное («стать настоящим человеком»)[13], и нечто прямо обратное — реальность, лежащая по ту сторону любых идеализаций («настоящая жизнь», «настоящее “я”»). В центре того процесса конструирования поколения, который разворачивается в публикациях «Юности», оказывается довольно сложный механизм смыслонаделения (и, вероятно, он мог опознаваться читателями по кодовому слову «романтика»). С одной стороны, происходит чрезвычайно суггестивная возгонка идеальных значений, их трансцендирование (прежде всего, конечно, через конструкцию «светлого будущего», «строительства коммунизма», но также и через идею «славного прошлого», преемственности по отношению к предшествующим генерациям комсомольцев [Уль 2011]), а с другой — столь же суггестивным образом утверждается ценность укорененности в собственном опыте, в том, что было пережито «на самом деле», т.е. на языке «оттепельной» публицистики является не «мнимым», не «показным», не «формальным», не «догматичным», не «книжным» («А из зала вдруг пришла записка: “Скучно говорите. Будто газетную статью пересказываете”. Но ведь девушка говорила очень убежденно и наверняка искренне. Просто она взяла готовые формулировки и не обогатила их своим опытом, своими чувствами, своими раздумьями» [Баскина 1964: 98]; «Самопознание каждого человека в отдельности и человечества в целом, их нравственное очищение и развитие сегодня происходят через правду, и только через нее. Через правду, лишенную догматических, предвзятых наслоений» [Рошаль 1968: 82—83]; «Вопрос, как отличать истинное от мнимого, настоящее от показного, волнует многих молодых писателей» [Рассадин 1960: 80] и т.д.). Поле напряжения между этими полюсами, между идеализацией и осознанностью, между «поиском смысла жизни» и «осмыслением жизни», постоянное лихорадочное переключение с одного полюса на другой, собственно, и составляет основу того «юношеского энтузиазма», той увлеченности и вовлеченности, которые ожидаются от читателей.

Практиковавшийся в «Юности» новый тип журналистики специфичен, пожалуй, прежде всего тем, что определяющим принципом для большинства материалов, будь то репортаж, интервью или проблемный очерк, являлось имен­­но стремление достичь «настоящей», «подлинной» реальности, слой за слоем снимая ее имитации. Так, публицисты «Юности» пытаются осуждать догматизм и формализм, пока не замечают, что сама «борьба с формализмом» имеет статус формального ритуала; за рамками этого ритуала, как кажется, скрывается что-то более настоящее, правдивое, искреннее, но и оно впоследствии оборачивается обманкой, оказывается идеализированным образом действительности. Однако и тогда, когда книжному идеализму противопоставляются «невыдуманные люди» и «живая, сложная жизнь», — путь к «настоящему» не выглядит завершенным. Он бесконечен, хотя предполагается, что конец у него все-таки должен быть, потому что известно, какая в финале ожидает награда — обретение смысла.

 

Библиография / References

1

Материалы журнала «юность» / Materials from the journal yunost

[Айдинов 1956] — Айдинов Г. В краю молодость // Юность. 1956. № 5.

(Aydinov G. V krayu molodost’ // Yunost. 1956. № 5.)

[Архипова 1968] — Архипова Л. Люди идут по свету // Юность. 1968. № 6.

(Arkhipova L. Lyudi idut po svetu // Yunost. 1968. № 6.)

[Баскина 1964] — Баскина А. Бойся равнодушия, комсомолец! // Юность. 1964. № 5.

(Baskina A. Boysya ravnodushiya, komsomolets! // Yunost. 1964. № 5.)

[Баташев 1966] — Баташев А. Квинтет мас­теров // Юность. 1966. № 7.

(Batashev A. Kvintet masterov // Yunost. 1966. № 7.)

[Борко 1956] — Борко Ю. Об «огневой жилке»: Ответ Ларе Ришиной // Юность. 1956. № 1.

(Borko Yu. Ob «ognevoy zhilke»: Otvet Lare Rishinoy // Yunost. 1956. № 1.)

[Буданцев 1958] — Буданцев Ю. Земля, люди, жизнь // Юность. 1958. № 2.

(Budantsev Yu. Zemlya, lyudi, zhizn’ // Yunost. 1958. № 2.)

[Долинина 1963] — Долинина Н. Так почему же скучно Людмиле? // Юность. 1963. № 2.

(Dolinina N. Tak pochemu zhe skuchno Lyud­mi­le? // Yunost. 1963. № 2.)

[Зверев 1957] — Зверев И. Просто работа // Юность. 1957. № 11.

(Zverev I. Prosto rabota // Yunost. 1957. № 11.)

[Зверев 1966] — Зверев И. Романтика для взрослых // Юность. 1966. № 7.

(Zverev I. Romantika dlya vzroslykh // Yunost. 1966. № 7.)

[Зернова 1955а] — Зернова Р. Перевоспитай­те меня // Юность. 1955. № 4.

(Zernova R. Perevospitayte menya // Yunost. 1955. № 4.)

[Зернова 1955б] — Зернова Р. По праву дру­га // Юность. 1955. № 6.

(Zernova R. Po pravu druga // Yunost. 1955. № 6.)

[Иванова 1959] — Иванова Л. Поиск настоящего в жизни // Юность. 1959. № 6.

(Ivanova L. Poisk nastoyashchego v zhizni // Yunost. 1959. № 6.)

[Кабо 1958] — Кабо Л. Золото // Юность. 1958. № 1.

(Kabo L. Zoloto // Yunost. 1958. № 1.)

[Квин 1959] — Квин Л. Друзья идут в ногу // Юность. 1959. № 4.

(Kvin L. Druz’ya idut v nogu // Yunost. 1959. № 4.)

[Кожедуб 1955] — Кожедуб И. О самом важном // Юность. 1955. № 1.

(Kozhedub I. O samom vazhnom // Yunost. 1955. № 1.)

[Кузнецов А. 1959] — Кузнецов А. …А небо надо штурмовать! // Юность. 1959. № 12.

(Kuznetsov A. …A nebo nado shturmovat’! // Yunost. 1959. № 12.)

[Кузнецов Ф. 1963] — Кузнецов Ф. Молодой писатель и жизнь // Юность. 1963. № 5.

(Kuznetsov F. Molodoy pisatel’ i zhizn’ // Yunost. 1963. № 5.)

[Кузнецов Ф. 1966] — Кузнецов Ф. К зрелости: Конец «четвертого поколения» // Юность. 1966. № 11.

(Kuznetsov F. K zrelosti: Konets «chetvertogo pokoleniya» // Yunost. 1966. № 11.)

[Леви 1967] — Леви В. Сотвори самого себя: Психологические заметки // Юность. 1967. № 1.

(Levi V. Sotvori samogo sebya: Psikhologiches­kie zametki // Yunost. 1967. № 1.)

[Левина 1958] — Левина А. «Я с вами, ребя­та!» // Юность. 1958. № 10.

(Levina A. «Ya s vami, rebyata!» // Yunost. 1958. № 10.)

[Лесневский 1965] — Лесневский С. Перед новой далью // Юность. 1965. № 12.

(Lesnevskiy S. Pered novoy dal’yu // Yunost. 1965. № 12.)

[Михайлов 1964] — Михайлов О. Нашей молодости споры: Заметки о молодом человеке в книгах и в жизни // Юность. 1964. № 10.

(Mikhaylov O. Nashey molodosti spory: Zametki o molodom cheloveke v knigakh i v zhizni // Yunost. 1964. № 10.)

[Осипов 1957] — Осипов В. Сибирь закатыва­ет рукава…: Путевые записки // Юность. 1957. № 11.

(Osipov V. Sibir’ zakatyvaet rukava…: Putevye zapiski // Yunost. 1957. № 11.)

[От редакции 1961] — [От редакции: Новогоднее поздравление] // Юность. 1961. № 1.

([Editorial Foreword: New Year Greetings] // Yunost. 1961. № 1.)

[От редакции 1964] — [От редакции] // Юность. 1964. № 6.

([Editorial Foreword] // Yunost. 1964. № 6.)

[Почему скучно Людмиле 1962] — Почему скучно Людмиле? // Юность. 1962. № 7.

(Pochemu skuchno Lyudmile? // Yunost. 1962. № 7.)

[Пропасть или эстафета 1963] — Пропасть или эстафета? Статьи, написанные по просьбе «Юности»: [От редакции] // Юность. 1963. № 1.

(Propast’ ili estafeta? Stat’i, napisannye po pros’­be «Yunosti»: [Editorial Foreword] // Yunost. 1963. № 1.)

[Рассадин 1960] — Рассадин С. Шестидесятники // Юность. 1960. № 12.

(Rassadin S. Shestidesyatniki // Yunost. 1960. № 12.)

[Рождественский 1963] — Рождественский Р. Письмо в тридцатый век: Поэма // Юность. 1963. № 10.

(Rozhdestvenskiy R. Pis’mo v tridtsatyy vek: Poema // Yunost. 1963. № 10.)

[Рошаль 1968] — Рошаль Л. Мгновение и время: (Заметки о документальных фильмах) // Юность. 1968. № 9.

(Roshal’ L. Mgnovenie i vremya: (Zametki o dokumental’nykh fil’makh) // Yunost. 1968. № 9.)

[Сурков 1963] — Сурков А. За дело! [По итогам июльского Пленума ЦК КПСС] // Юность. 1963. № 7.

(Surkov A. Za delo! [Po itogam iyul’skogo Plenuma TsK KPSS] // Yunost. 1963. № 7.)

[Фраерман 1963] — Фраерман Р. Человек рядом с тобой // Юность. 1963. № 3.

(Fraerman R. Chelovek ryadom s toboy // Yunost. 1963. № 3.)

[Храмов 1958] — Храмов Е. Мое поколение // Юность. 1958. № 4.

(Khramov E. Moe pokolenie // Yunost. 1958. № 4.)

[Хрущев 1963] — «…Наша молодежь совершит еще много прекрасных дел во имя коммунизма»: Из речи Н.С. Хрущева на совещании работников промышленности и строительства РСФСР 24 апреля 1963 года // Юность. 1963. № 5.

(«…Nasha molodezh’ sovershit eshche mnogo prekrasnykh del vo imya kommunizma»: Iz rechi N.S. Khrushcheva na soveshchanii rabot­nikov promyshlennosti i stroitel’stva RSFSR 24 aprelya 1963 goda // Yunost. 1963. № 5.)

[Яковлев 1956] — Яковлев Ю. Мечта побеждает // Юность. 1956. № 3.

(Yakovlev Yu. Mechta pobezhdaet // Yunost. 1956. № 3.)

 

2

[Архипова 1969] — Архипова Л.В. В поисках себя: (Участие молодежи в освоении целины). М.: Молодая гвардия, 1969.

(Arkhipova L.V. V poiskakh sebya: (Uchastie molodezhi v osvoenii tseliny). Moscow, 1969.)

[Барнёва 2010] — Барнёва Е. Редакционная политика журнала «Юность» в первые годы существования издания // Вестник Тюменского государственного университета. 2010. № 1. С. 238—245.

(Barneva E. Redaktsionnaya politika zhurnala «Yunost» v pervye gody sushchestvovaniya izdaniya // Vestnik Tyumenskogo gosudarstvennogo universiteta. 2010. № 1. P. 238—245.)

[Богданов 2009] — Богданов К.А. Открытые сердца, закрытые границы: (О риторике восторга и беспредельности взаимопонимания) // НЛО. 2009. № 100. С. 136—154.

(Bogdanov K.A. Otkrytye serdtsa, zakrytye granitsy: (O ritorike vostorga i bespredel’nosti vzaimoponimaniya) // NLO. 2009. № 100. P. 136—154.)

[Братченко 2001] — Братченко С. Экзистенциальная психология глубинного общения: Уроки Джеймса Бюджентала. М.: Смысл, 2001 (psylib.org.ua/books/
brats01/index.htm (дата обращения: 23.01.2016)).

(Bratchenko S. Ekzistentsial’naya psikhologiya glubinnogo obshcheniya: Uroki Dzheymsa Byudzhentala. Moscow, 2001 (psylib.org.
ua/books/brats01/index.htm (accessed: 23.01.2016)).)

[Вайль, Генис 1998] — Вайль П., Генис А. 60-е: мир советского человека. 2-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 1998.

(Vail P., Genis A. 60-e: mir sovetskogo cheloveka. 2nd ed. Moscow, 1998.)

[Каспэ 2005] — Каспэ И. Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

(Kaspe I. Iskusstvo otsutstvovat’: Nezamechennoe pokolenie russkoy literatury. Moscow, 2005.)

[Каспэ 2007] — Каспэ И. Смысл (частной) жизни, или Почему мы читаем Стругацких? // НЛО. 2007. № 88. С. 202—231.

(Kaspe I. Smysl (chastnoy) zhizni, ili Pochemu my chitaem Strugatskikh? // NLO. 2007. № 88. P. 202—231.)

[Козлов 2015] — Козлов Д. Неофициальные группы советских школьников 1940—1960-х годов: Типология, идеология, практики // Острова утопии: Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е) / Под ред. И. Кукулина, М. Майофис, П. Сафронова. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 451—494.

(Kozlov D. Neofitsial’nye gruppy sovetskikh shkol’nikov 1940—1960-kh godov: Tipologiya, ideologiya, praktiki // Ostrova utopii: Pedagogicheskoe i sotsial’noe proektirovanie poslevoennoy shkoly (1940—1980-e) / Ed. by I. Kukulin, M. Mayofis, P. Safronov. Moscow, 2015. P. 451—494.)

[Леонтьев 2003] — Леонтьев Д. Психология смысла: Природа, строение и динамика смысловой реальности. М.: Смысл, 2003.

(Leont’ev D. Psikhologiya smysla: Priroda, stroenie i dinamika smyslovoy real’nosti. Moscow, 2003.)

[Майофис 2015] — Майофис М. Предвестия «оттепели» в советской школьной политике позднесталинского времени // Острова утопии: Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е) / Под ред. И. Кукулина, М. Майофис, П. Сафронова. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 35—106.

(Mayofis M. Predvestiya «ottepeli» v sovetskoy shkol’noy politike pozdnestalinskogo vreme­ni // Ostrova utopii: Pedagogicheskoe i sotsial’noe proektirovanie poslevoennoy shkoly (1940—1980-e) / Ed. by I. Kukulin, M. Mayofis, P. Safronov. Moscow, 2015. P. 35—106.)

[Рожанский 2007] — Рожанский М. Дневник советской девушки // Интер. 2007. № 4. С. 55—70.

(Rozhanskiy M. Dnevnik sovetskoy devushki // Inter. 2007. № 4. P. 55—70.)

[Рубинштейн 2000] — Рубинштейн С. Основы общей психологии / Сост., коммент. и послесл. А.В. Брушлинского и К.А. Абульхановой-Славской. СПб.: Питер, 2000 (psylib.org.ua/books/rubin01/
index.htm (дата обращения: 23.01.2016)).

(Rubinshteyn S. Osnovy obshchey psikhologii / Ed. by A.V. Brushlinskiy, K.A. Abul’khanova-Slavskaya. Saint Petersburg, 2000 (psylib.
org.ua/books/rubin01/index.htm (accessed: 23.01.2016)).)

[Рыклин 2002] — Рыклин М. Пространства ликования. Тоталитаризм и различие. М.: Логос, 2002.

(Ryklin M. Prostranstva likovaniya. Totalitarizm i razlichie. Moscow, 2002.)

[Уль 2011] — Уль К. Поколение между «героическим прошлым» и «светлым будущим»: Роль молодежи во время «оттепели» / Пер. с англ. А. Блюмбаума // Антропологический форум. 2011. № 15. С. 279—326.

(Uhl K.B. Pokolenie mezhdu «geroicheskim proshlym» i «svetlym budushchim»: Rol’ molodezhi vo vremya «ottepeli» // Antropologi­cheskiy forum. 2011. № 15. P. 279—326.)

[Франкл 1990] — Франкл В. Экзистенциальный вакуум: вызов психиатрии // Франкл В. Человек в поисках смысла / Под общ. ред. Л.Я. Гозмана и Д.А. Леонтьева; пер. с англ. и нем. Д.А. Леонтьева, М.П. Папуша, Е.В. Эйдмана. М.: Прогресс, 1990. С. 308—320.

(Frankl V.E. Existential Vacuum: A Challenge to Psy­chiatry // Frankl V.E. Man’s Search for Mea­ning / Ed. by L.Ya. Gozman, D.A. Leont’ev. Moscow, 1990. P. 308—320. — In Russ.)

[Balina, Dobrenko 2009] — Petrified Utopia: Happiness Soviet Style / Ed. by M. Balina, E. Dobrenko. London: Anthem Press, 2009.

[Fitzpatrick 2004] — Fitzpatrick S. Happiness and Toska: An Essay in the History of Emotions in Pre-war Soviet Russia // Australian Journal of Politics & History. 2004. Vol. 50. № 3. P. 357—371.

[Fürst 2006] — Fürst J. The Arrival of Spring? Changes and Continuities in Soviet Youth Culture and Policy between Stalin and Khru­shchev // The Dilemmas of De-Stalinization: Negotiating Cultural and Social Change in the Khrushchev Era / Ed. by P. Jones. London; New York: Routledge, 2006. P. 135—153.

 

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/7002#sthash.B5BheyZg.dpuf