* * *

Тиберин[1], между твоими пальцами Тибр и в вашем общем горле два

младенца

ты боишься сделать глоток и только дожди питают тебя цветет фаланга

Мульвиева моста

тебе пришлось подставить вместо рук спину и городская река стеной

упала на город когда по мосту проезжал триумфатор

а на его белых плечах невесты из всаднических семей а на их плечах

Клеопатра Цезарион

и все солдаты раздевшиеся донага чтобы перейти вброд

над их головами парили доспехи

(твои уши залиты водой, но я скажу тебе — для Цезаря все вокруг римляне,

мой текучий гений, что римляне, что аллоброги, и только римляне — греки)

и в тот день у тебя как у горы появился хребет но на следующее утро исчез

словно огромная рыба

словно Эней в акрополе еще не предавший Трою

он возложил на могилу отца шерстяную повязку или бросил с размаху

стеклянный мяч

 

ты завтра встанешь и в твое русло лягут смоквы срезанные верхушки холмов

мягкая окрашенная кожа

 

лента длинная лента Тибра которую ты хочешь пить

 

 

Полинику[2]

 

лев в шкуре на твоих плечах

и протяжная клятва

преданных тебе рук, погруженных в кровь быка, —

скреститесь лбами, тяжелой лапой, ноздрей с провисшее солнце

 

кости твои — крохотные, игрушечные Фивы! — ваш час, ваша речь,

стыньте

густая краска любит время

 

в одни да из семи ворот внесут тебя, Полиник!

иголка света вот-вот войдет в зрачок

в открытый фиванский глаз — изящный ров из ручья

в уличный театр у самых ворот

 

твое тело бредет к погребальному костру, Полиник

руки твоей сестры бредут к погребальному костру

глаза твоего отца волочат твое тело

 

у меня нет брата — поет твое тело

твое лицо с несколькими длинными языками

 

* * *

пятнадцать кораблей ты спрятал, Эвриал[3], в духовое нутро Троянского коня

пять десятков вёсел на каждом, припасы, колесницы, лучники, пращники,

не считая двадцати пяти гребцов

загляденье эти двухъярусные тонкие в кости суда! и гребцы — нет, не рабы,

а дорогостоящие наемники, каждый из них — нога корабля, измеренный

закруглением шаг

клинья из акации дырявят воздух между ребрами стремительных триер

от кого тебе было легче увернуться? от духа тяжелого песка в мешке

или тени твоей, Эвриал?

можно я размотаю широкий кожаный ремень с твоей руки и сниму

бронзовый колпак с прямых золотых волос твоих, хитрый кулачный боец,

литой вождь аргосцев, вот твой указательный палец взлетел по хрупким

косточкам моего хребта

по льняному маслу парящих точек ликования

божественные двенадцать узлов жмет кулак малой эскадры в грудной клетке

коня

ровная линейка кораблей

запрокинув голову облизывая губы

я рассматривала твою статую в Дельфах, Эвриал, вас там семеро

и семеро ваших царственных отцов над вашими головами

четверо эпигонов изваяны с убитых тобой троянцев

трое — и ты — опрокинули лица в руки я узнала тебя по бровям

у кого еще брови пахнут медом и текут по женским пальцам как мёд

на лугах возле храма пасутся Фивы и Троя

палубы усилены широкими сходнями путы на ногах белых полусонных

городов

 

* * *

старики еще помнят, как Митридат[4] вынул изо рта свой греческий язык,

и Сулла[5] сделал так же, и они, не греки, обменялись языками

(а в это время общались на латыни, латинский у Евпатора

мускулистый, как в Лациуме),

хотя, впрочем, это был один и тот же греческий язык, его спинка дыбилась

в Риме, а острый конец упирался

в крохотное Понтийское царство, и царство росло на глазах —

в то время все росло, кроме родного языка во рту.

двадцать азиатских языков во рту Митридата тоже могли начать расти.

перс и грек крутят вечное колесо в его кадыке.

зверь, рослый зверь Евпатор!

римские цари — бродяги!—

кричал Митридат.

в спальне его льняные доспехи Александра, стрела его летит дальше

стрелы Александра, лицо его на монете не лицо ли Александра?

он ли не жалеет греков?

а родосцы не сдавались Митридату, кричавшему языком Суллы,

а Сулла брал Пирей молча.

одна римская армия в Греции больше двух римских армий в Азии,

если она так напугала Нового Диониса и стоила ему семидесяти обитых

медью кораблей, мешков денег, Вифинии и Каппадокии,

да в придачу его обнял и поцеловал

Сулла.

Сулла, чей язык чуяли ограбленные Дельфы и вырубленные сады Ликея.

* * *

пифия говорит тебе руками, укушенными пальцами — Кодр[6], умри. у нее

темный, надорванный

язык,

львиные лапы

у ее трона, драгоценная красная ткань падает на лицо, остро пахнет

говорливый лавр в руке, черные пики

мокрых больших

ресниц.

ты не видел ее, жрец принес ее в своем стихе! она пентаметр,

пауза, сладкая греческая речь.  

Кодр, умри. разве это не сладко, Кодр — умереть

ради Афин? гераклиды пройдут сквозь тебя. это приятно, последний царь.

скоро осыплются на землю архонты Аттики — грубые железные лепестки.

пифия переодевает

тебя,

укорачивает тебе хитон, расшивает его подол, фибула, падая с плеча, звенит.

в твоей фаланге

восемь рядов деревьев с большими круглыми щитами и золотыми копьями,

глубокая, широкая фаланга, эти деревья в цвету!

как будет похож твой прыжок на таран, когда твои воины бросят тебя

вперед.

 

вот он, Кодр! дорийцы, рубите его на куски! из Кодра

выходит Солон.

 

---

 

 

[1]  Тиберин — гений Тибра.

 

[2]  Полиник, сын Эдипа, погиб в схватке с братом своим, царем Фив, убив и брата; его не хотели хоронить как изменника родины, Антигона, сестра его, волокла его тело по земле. Ослепивший себя Эдип вызвал к жизни этот ад в своем внутреннем зрении. Семивратные Фивы, по Вергилию, были окружены сильным ручьем, но, возможно, его создал Вергилий.

[3]  Эвриал — аргосский вождь, искусный кулачный боец. Привел пятнадцать кораблей к Трое. Был внутри Троянского коня. Убил четырех троянцев. Один из участников похода эпигонов («семеро против Фив»).

[4]  Митридат Евпатор, Новый Дионис — царь Понта.

[5]  Сулла — древнеримский военачальник.

[6]  Кодр — царь Аттики, предок Солона и Платона. По предсказанию пифии, если он погибнет, дорийцы не захватят Аттику. Переодевшись дровосеком, Кодр пошел на врага и погиб.