Полтора года тому назад организаторы выставки «Именно Германия! Еврейско-русская эмиграция в Федеративную Республику Германию»^[1] обратились ко мне в просьбой написать о ней текст — что-то вроде рецензии — для бер­линского журнала «Леттр интернациональ». Каталог я тогда внимательно про­читал, но написание текста по разным, не зависящим от меня, причинам от­кладывалось. Наконец возможность представилась — в Санкт-Петербургском университете в конце мая 2012 года состоялась конференция «Культура рус­ского зарубежья. 1990—2010», на которой я выступил с докладом «Религия, культура, национальность. (По страницам каталога «Именно Германия!)». Предлагаемый текст — значительно расширенная версия этого доклада.

ЕВРЕИ С ВОСТОКА

Эмиграция евреев из СССР в Германию началась более двадцати лет тому назад. 9 января 1991 года на конференции министров внутренних дел земель был принят закон, определяющий статус новоприбывших в только что объ­единившейся Федеративной Республике Германии. За него единогласно про­голосовал бундестаг.

Юридический язык, жалуется немецкий специалист по вопросам иммиг­рации Эдуард Флайер, слишком беден, чтобы на нем можно было адекватно выразить такие сложные, эмоционально нагруженные переживания, как вос­становление исторической справедливости (Widergutmachung). А именно они, думаю, в первую очередь обуревали тогда государственных мужей (кста­ти, предложение принять советских евреев в Германии исходило от политиков готовой прекратить свое существование страны, ГДР). На момент прихода к власти национал-социалистов в Германии жило полмиллиона «немецких граждан иудейского — или Моисеева — вероисповедания»; за двенадцать лет существования Третьего рейха почти все они были вынуждены эмигрировать либо были уничтожены. После войны в Германии остались крайне немного­численные еврейские общины — в основном состоявшие из потомков жертв Холокоста, чье пребывание в «стране палачей» представлялось международ­ному еврейству (особенно после образования государства Израиль) необъяс­нимой нелепостью, чтобы не сказать резче — предательством. Все они, есте­ственно, исповедовали иудаизм.

Приглашая советских евреев, власти ФРГ, кроме восстановления истори­ческой справедливости, намеревались расширить и укрепить религиозные общины. В поисках юридического оформления этого намерения они сосла­лись на принятый в 1980 году закон о помощи жертвам группового пресле­дования; приехавшие получали статус политических беженцев в соответ­ствии с Женевской конвенцией о беженцах от 1951 года и все гражданские права. Не получали они только признания профессиональной квалификации (дипломов) и самого гражданства.

Статус беженцев полагался жертвам войн и национальных конфликтов, таким как вьетнамские «boat people», и распространялся на евреев из быв­шего СССР «по аналогии» (entsprechend), «ohne Vorliegen des Tatbestands der Verfolgung», «без доказательства факта преследования». Однако статус беженца подразумевает свободный выбор места жительства, в котором но­вому контингенту было отказано: жить на пособие приехавшие по этой линии могли только в тех городах или землях, которые их пригласили; в противном случае его прекращали выплачивать. Суды отказывали протестующим про­тив этого ограничения на том основании, что «они не являются беженцами в смысле Женевской конвенции»^[2].

Проблемы возникли и с определением еврейской идентичности новопри­бывших. В современном немецком понимании еврейство определяется ис­ключительно религиозной принадлежностью. Однако в советском смысле еврейство определялось не религией, а этнической принадлежностью (во внутренних паспортах была соответствующая графа: «национальность»). Среди советских евреев число исповедовавших религию предков было крайне невелико, но приглашающая сторона требовала, чтобы все приезжаю­щие на вопрос об их религиозной принадлежности отвечали, что исповедуют иудаизм. В противном случае запросы отклонялись на том основании, что не доказана еврейская идентичность потенциальных иммигрантов. Но, с другой стороны, нужно было доказывать, что по крайней мере один из родителей же­лающих приехать в ФРГ на ПМЖ является этническим евреем (требовались свидетельства о рождении, паспорта и т.д.). При этом евреи по отцу не могли быть членами религиозных общин, так как еврейство определяется в иуда­изме строго по материнской линии^[3].

В результате при определении идентичности приезжающих немецкими властями допускалась довольно противоречивая, местами взаимоисключаю­щая, смесь из религиозных и этнических признаков. Приехавшие сохраняли паспорта страны происхождения, другими словами, их аналогия с обычными беженцами и в этом случае хромала. Дать советским евреям политическое убежище Германия не могла — против этого категорически возражал Изра­иль: евреи, напоминали из Иерусалима, не нуждаются в убежище, так как у них есть Родина.

По землям желающих выехать на ПМЖ распределяли с учетом плотности населения на территории страны. В результате высококвалифицированные специалисты (а доля людей с высшим образованием среди беженцев состав­ляла более 60 процентов) могли оказаться — и часто оказывались — в сель­ской местности, где в их профессиональных навыках никто не нуждался. Два­дцать лет спустя немецкие специалисты считают, что интеллектуальный потенциал новоприбывших использовался нерационально; в итоге доля жи­вущих на пособие среди них оказалась значительно выше, чем, скажем, в Израиле или США, где не было подобных ограничений.

Значительная часть мигрантов — особенно это относится к старшему поколению — замкнулась на себя, оказавшись в русскоязычных анклавах, телеви­зионных гетто, семейных и клановых сообществах. Впрочем, младшее поколение успешно интегрируется в немецкое общество; 80 процентов выходцев из семей советских евреев успешно сдают экзамены на аттестат зрелости (Abitur).

Итак, немногочисленные члены старых общин основывали свою идентичность на происхождении от жертв Холокоста (некоторые, например Хайнц Галински, в начале 1990-х годов глава Центрального совета евреев Германии, бывший узник Освенцима, энергично настаивали и настояли на попол­нении немецких общин евреями из СССР) и на принадлежности к иуда­изму. Новоприбывшие имели иные корни. Холокост, как вскоре выяснилось, не играл в их сознании доминирующей роли; его место занимала Победа над национал-социалистической Германией. Приехали, другими словами, не евреи-жертвы, а евреи-победители; причем победителями они стали не отдельно, как этнос, а как часть «новой исторической общности», совет­ского народа.

Я спрашиваю себя, так ли это, действительно ли Холокост не оставил в па­мяти советских евреев следа, подобного тому, какой остался у евреев Германии, Польши, Западной Европы?

«ЧЕРНАЯ КНИГА» И «ЧЕРНЫЙ АВГУСТ» 1952 ГОДА

История создания «Черной книги» свидетельствует о том, что взявшая верх идеология великой победы — не изначальный феномен, а результат много­численных вытеснений. История вытесненного, или, как сказал когда-то Вальтер Беньямин, история побежденных, еще должна быть написана, а пока ее замещает история победителей. Сталинизм не терпел даже намека на ис­торию, отличную от предписанной им, причем всем без исключения.

В январе 1948 года в Минске погиб председатель Антифашистского еврей­ского комитета, знаменитый актер и режиссер Соломон Михоэлс. Хотя офи­циально причиной смерти был назван несчастный случай, теперь достоверно известно: это было спланированное органами госбезопасности убийство. В конце того же года было арестовано руководство Антифашистского еврейского комитета, а в августе 1952 года арестованные, пятнадцать поэтов, писателей, ученых, журналистов (за исключением одной женщины, биолога Лины Штерн), были по настоянию Сталина расстреляны.

Большинство подсудимых обвинялось в причастности к составлению книги. Книги, которая создавалась с разрешения и под руководством идео­логического отдела партии, неоднократно редактировалась, но по окончании работы была тем не менее признана идеологически вредной, противопостав­ляющей евреев всем другим народам СССР, к тому же своевольно опубли­кованной в Америке при содействии «еврейских националистов из США и Палестины». Казненные не были авторами этой книги — она была задумана как сборник документов и свидетельств очевидцев и жертв геноцида евреев, систематически проводившегося нацистами в 1941—1944 годах на оккупи­рованных территориях Советского Союза. Более того, редакторы книги, И. Эренбург и В. Гроссман, не были привлечены к суду.

Фатальная «Черная книга» была создана в 1944—1947 годах по инициа­тиве Альберта Эйнштейна. В основном она состоит из рассказов жертв и сви­детелей геноцида, дневниковых записей (некоторые из авторов погибли), до­просов исполнителей массовых убийств, свидетельств советских военных, заставших превращенных в живые трупы людей уже после освобождения, и т.д. Илья Эренбург недоумевал, когда от составителей потребовали «хоро­шей», «правильной» книги: «Так как авторами книги являемся не мы, а немцы, а цель книги ясна [собрать свидетельства очевидцев. — М.Р. ], я не по­нимаю, что значит "если будет хорошей": это не тот роман, содержание кото­рого неизвестно»^[4]. Объявляя немцев авторами «Черной книги», писатель не­сколько упрощает ситуацию: фашисты были «авторами» геноцида (что в дан­ном случае означает «авторство», нуждается в обширных пояснениях), а не связанного с ним архива. Более того, нацизм, как и другие репрессивные ре­жимы, сделал все, чтобы уничтожить максимальное число следов. К тому же и «Черная книга» редактировалась, свидетельства систематически прорежи­вались там, где их фактичность противоречила советским идеологическим постулатам; например, безжалостно вымарывались все упоминания соуча­стия местного населения в уничтожении евреев, подробности немецких зверств, «натурализм» которых воспринимался как трансгрессивный, если не как порнографический, и т.д.

Я не припомню книги, из-за которой погибло бы столько людей. Несколько купюр в «Цветах зла» и небольшой штраф за «Мадам Бовари» не идут в сравнение с той ценой, которую за простую причастность к этой книге (даже не за авторство) заплатили участники Антифашистского комитета. По­разительно и другое: «Черная книга» не опубликована в России до сих пор, даже после исчезновения всех цензурных барьеров, когда, казалось бы, уже издано все — от «120 дней Содома» до «Тропика Рака». Почему же, спраши­ваю я себя еще и еще раз, сталинский режим с такой жестокостью карал за рассказ о преступлениях, которые совершил не он, а враги, с которыми он ожесточенно боролся и которых победил? Почему прекрасный материал для антинацистской пропаганды обернулся против его собирателей? Конечно, подобный эффект не планировался национал-социалистами, отождествляв­шими — по крайней мере на официальном уровне — коммунизм, как и капи­тализм, с интригами мирового еврейства. По их логике, советская коммуни­стическая власть, державшаяся прежде всего на евреях, должна была предать особенно громкой огласке именно этот геноцид; поэтому в конце войны они лихорадочно заметали следы содеянного. Ничего подобного не произошло: сталинизм в соответствии со своей внутренней логикой сделал все от него зависящее, чтобы не признавать уничтожение миллионов евреев (и тысяч цыган) на своей и сопредельных территориях. И, если вдуматься, это не так уж непостижимо. Рассказывая о геноциде, пострадавшие евреи, субъективно в основном чувствовавшие себя советскими людьми, совершали идеологиче­ское преступление — впервые создавали архив, неподконтрольный господ­ствующему режиму и уже поэтому неприемлемый для него. Сколько бы ни пытались этим архивом манипулировать, как бы его ни прореживали, СС, полиция и их помощники из местного населения (скрытые за эвфемизмом «полицаи») продолжали уничтожать в гетто, лагерях, местечках и т.д. пусть не исключительно, но прежде всего евреев. За невозможностью «отредакти­ровать» это обстоятельство, составлявшее суть архива, его собирателей ре­прессировали — фактически за то, что посредством совершенных немцами преступлений из монолитного советского народа выделялась в качестве аллогенного элемента его часть, грозившая разрушить стройную картину мира. Тоталитарные системы оказались абсолютно непрозрачными друг для дру­га, так как вектор и логика террора в обоих случаях были совершенно разными. Их роднил разве что одинаково сильный запрет на натуралистическое изображение насилия. Создание «Черной книги» в последние годы войны было уступкой мировому, прежде всего американскому, общественному мне­нию, от которого зависела помощь воюющему СССР. С началом холодной войны необходимость в этой уступке отпала, и аллогенный элемент стал не­приемлем. Любопытно, что и тогда враг не назывался с национал-социали­стической прямотой евреем, скрываясь за ярлыком «безродный космополит». Возникшая в результате мифология войны послужила настолько фундамен­тальным механизмом легитимации советского строя, что пережила его и в некоторых своих фрагментах длится до сих пор. Только ее «расколдовывание» сделает войну событием, относящимся к историческому, а не к «вечно­му» времени.

«Черная книга» показывает, что уничтожение евреев было продуманным, упорядоченным (везде прослеживается одна и та же последовательность дей­ствий) процессом и вместе с тем сопровождалось постоянными и непредска­зуемыми капризами палачей. Никакие законы и предписания не в силах объ­яснить наслаждение от мучений и издевательств, которым подвергали жертв агенты террора. Это наслаждение — в лакановском смысле: предполагающее крайнюю степень страдания — образует чистый избыток, неподвластную за­кону изнанку его самого. На наших глазах измышляется закон, законом ста­новится малейшая прихоть последнего охранника или полицая. Любой произвол тут же освящается именем закона. Трудно свести этот вид террора к извращению технической рациональности, плодящей «обыденность зла», бюрократов умерщвления. Газовая камера является одним из многих меха­низмов уничтожения наряду с другими, а не вершиной строго упорядоченной, иерархизированной пирамиды. Чтение этой книги наводит на мысль, что на протяжении всего периода войны существовало огромное количество не поддающихся глобальному обобщению видов массового истребления: сотни тысяч жертв геноцида были расстреляны в противотанковых рвах и вырытых ими же могилах, умерли от непосильного труда или были «добиты» охраной; тысячи погибли по капризу палачей (в соответствии с «логикой уничтожения» их смерть наступила бы позднее); десятки тысяч в «душегуб­ках»; миллионы в газовых печах лагерей уничтожения. Эти и многие другие виды смерти одинаково существенны, и я не стал бы превращать наиболее индустриальные формы в модель для всех остальных. Создается впечатление, что палачи испытывали столь же сильную потребность в прямом телесном контакте со своими жертвами, в театрализации убийства, как и в ее поста­новке на конвейер. На всей территории СССР, где погибло более миллиона евреев, не было ни одного «лагеря уничтожения», оснащенного газовыми ка­мерами. Многочисленность жертв также не может служить критерием иерархизации, потому что механизмы уничтожения качественно отличны один от другого, а при их соподчинении как раз качество пропадает.

В «Черной книге» вовсе не отрицается ужасное обращение с военно­пленными — иногда им приходилось даже хуже, чем обитателям гетто, — и жестокость в отношении других народов. Просто эта жестокость была более избирательной, направленной на сопротивляющихся, а не на любых предста­вителей этих народов. Еврей — женщина, старик, ребенок, православный, ка­толик — автоматически приравнивался к коммунисту и подлежал уничтоже­нию, тогда как в других случаях это нуждалось в доказательстве (часто достаточно произвольном). Растворяя евреев в «мирном советском населении», сталинский режим полностью менял логику нацистов, настаивавших на примате «крови». Расовый вектор заменялся вектором политическим: лю­дей, в соответствии с этой новой логикой, убивали за то, что они были совет­скими гражданами, поголовно сопротивлявшимися оккупационным властям. Гитлеровцы, как стали утверждать, убивали этих людей потому, что советское было в их глазах синонимом коммунистического. Тем самым качество советскости post factum приписывалось огромному числу людей, которые в 1941— 1945 годах имели все основания быть недовольными советской властью. Вме­няемая им «идеальность» была эффективной в том смысле, что служила основанием для дальнейших репрессий. И это понятно: когда принадлежащее людям по праву — достаток, семейная традиция, национальность, принад­лежность к сословию — объявляется фикцией, тем самым одновременно вы­дается санкция на приведение их прошлого в соответствие с этой фикцией, становящейся единственной реальностью. Раскулаченный крестьянин имел основания мстить тем, кто отнял его собственность. Провозглашая его просто советским человеком, мы превращаем его месть, имевшую достаточно прозрачную причину, в акт Великой Измены, которую ничто не способно объяснить. И хотя мстил этот крестьянин не тем, кто его ограбил, а тем, на кого указывал повелевающий перст оккупационных властей, то есть в той ситуа­ции зачастую евреям, из этого не следует, что у него не было реального мо­тива для мести. Идеологическая хитрость состоит в том, чтобы его этого мо­тива лишить. Воспользовавшись фашизмом как алиби, советская власть задним числом ликвидировала самую кровопролитную эпоху в своей собст­венной истории, начало которой кладет коллективизация. Независимо от субъективных намерений информаторов и составителей, «Черная книга» оказалась препятствием на пути тотальной мифологизации, давая социоло­гически более достоверную и идеологически неприемлемую картину собы­тий. Поэтому она не только не была напечатана, но и послужила основанием для репрессий против ее вдохновителей. Постоянно ретушируя и переиначи­вая собственную историю, сталинская идеология не могла допустить и ка­кой-то независимой от нее истории нацистской Германии. Ликвидацию этой истории постепенно приучились рассматривать как военный трофей, как право народа-победителя.

«Черная книга» содержала ряд важных идеологических мутаций. Если верить одному из напечатанных в ней рассказов, в минском гетто не только существовала разветвленная партийная организация, связанная с партиза­нами, имевшая свой радиопередатчик, доставлявшая в гетто оружие, но, ока­зывается, многие обитатели гетто знали наизусть речи Сталина и Калинина. В «Черной книге» есть и художественные тексты. Если И. Эренбург считал авторами этой книги немцев, участвовавших в геноциде евреев, другой ее ре­дактор, В. Гроссман, полагал, что главная задача книги — «говорить от имени людей, которые лежат в земле и не могут ничего сказать». Его очерк «Треблинка» и «Дети с черной дороги» В. Апресьяна представляют собой основан­ные на документальном материале повести, где черты немцев подвергаются сильной типизации, создаются «характеры». Можно сказать, что в этих текс­тах закладывается основа того, что с некоторыми (существенными) измене­ниями станет каноном советской литературы о нацизме. Апогеем этой ветви соцреализма является «Молодая гвардия» А. Фадеева, окончательная версия которой вышла в 1951 году, незадолго до расправы с членами Антифашистского еврейского комитета.

СССР оставил после себя сложнейший антиархив, в котором кропотли­вым исследователям предстоит осторожно снимать один пласт за другим, чтобы в конечном счете обрести контуры первоначального архива (далеко не исчерпывающегося «Черной книгой»). Только тогда «новая историческая общность» станет действительно исторической и одновременно будет допи­сана одна из глав в истории Третьего рейха.

Подведу некоторые итоги. Хотя почти все хронисты «Черной книги» симпатизировали советской власти и ждали прихода Красной армии как освободительницы, именно созданный ими архив помимо их воли оказал­ся систематическим вызовом, брошенным советской мифологии изнутри. В формирование советской истории вмешались неподконтрольные сталин­скому руководству силы. Рассказ о действии этих сил был признан фиктив­ным, и вместо него под контролем партии сформировалась новая «ортодок­сальная» версия происшедшего. Конечно, сталинская идеология скрывала расовый вектор нацистских репрессий не из любви к поверженному гитле­ровскому режиму, а в соответствии со своей внутренней логикой, не допус­кавшей выделения из единого советского народа некой абсолютной жертвы, тем более выбранной по признаку «крови». Более того, пролитая в войне кровь должна была послужить основанием для еще более тесного объедине­ния советского народа в единую семью. В силу этого врага надо было не только победить, но и ликвидировать логику его действий в сознании побе­дителей, заменив ее своей собственной, придуманной позднее, но объявлен­ной изначальной. Победа должна была завершиться насилием дискурса, фор­мированием приемлемого образа врага.

Пятьдесят лет тому назад решение об окончательном запрете «Черной книги» было принято в Москве человеком (тогда только что назначенным секретарем ЦК), которому предстояло сыграть огромную роль в брежнев­ский период, — М.А. Сусловым. Впоследствии под его руководством было ликвидировано множество других событий советской и зарубежной исто­рии. Жертв фашистского режима заставили пережить еще одно униже­ние — то, что побуждало их страдать, было объявлено фикцией и заменено другой, «правильной» причиной. Только деконструкция конкретных ме­ханизмов создания вторичной советской мифологии из первичной нацист­ской позволит нам если не восстановить историческую справедливость, то по крайней мере еще на один шаг приблизиться к пониманию собствен­ной истории.

Впрочем, справедливости ради следует признать: сталинский режим бо­ролся с «безродным космополитизмом» не ради утверждения на месте Холокоста идеологии Великой Победы. Он продолжал легитимировать себя через событие Октябрьской революции (наглядный пример: в конце 1940-х годов Сталин безжалостно «зачистил» советские города, прежде всего столичные, от занимавшихся попрошайничеством инвалидов Отечественной войны). Идеология Победы возникает и постепенно разрастается в брежневский пе­риод (впервые День Победы был всенародно отпразднован в 1965 году). По мере отдаления этого события во времени ему парадоксальным образом при­писывается все более ключевая, легитимирующая роль; оно занимает место Революции задолго до распада СССР.

Другими словами, память о событии Холокоста была подавлена еще до того, как Победа стал основным легитимирующим событием советской истории. Для того чтобы ощутить себя воинами-победителями, участвовав­шим в войне евреям надо было «забыть» сначала Холокост, а потом собы­тие Октябрьской революции, от имени которого велась война с национал-социализмом.

Правильно пишет один из авторов каталога «Именно Германия!», специа­лист по вопросам миграции Дорон Кизель: «Проблемой новоприбывших был скорее сталинизм, нежели Холокост»^[5].

КТО ОНИ И ПОЧЕМУ ОНИ ЗДЕСЬ?

Вот наблюдение известного израильского историка Дэна Дайнера: к евре­ям, возвратившимся в Германию после Холокоста, относились как к прока­женным, с ними старались не общаться. «Что будет в этом плане значить приезд евреев из бывшего СССР?.. На них неформальное отлучение (которому подвергались старожилы) распространяться не будет. Потому что у русских евреев иное видение самих себя <...> для них история Второй ми­ровой войны является прежде всего историей Великой Отечественной войны, а не Холокоста. Последний очень медленно овладевает русским, пост­советским сознанием»^[6].

Мнение Дайнера разделяют не все. Например, американский профессор иудаистики Цви Гительман испытывает, мягко говоря, удивление по поводу приезда в Германию евреев из Содружества Независимых Государств. Это видно уже по названию его эссе — «Да как они только могли (посмели)?» («Wie konnten Sie nur?»). Он вспоминает о встрече с молодым евреем во Львове в начале 1990-х и о том, как тот сказал, что в Германии, куда он со­брался эмигрировать, его дети обретут наконец безопасность и лучшие шансы на будущее. «Как, именно в Германии?» — удивился американец, зная: от рук нацистов погибло больше половины советских евреев, 180 тысяч евреев пало на фронтах Великой Отечественной войны. «И теперь они эмигрируют на родину нацистов, да еще говорят, что там им безопасней!»

«Знают все и тем не менее едут... Ну ладно, у молодых другая историческая память, старое стерлось... И все же нельзя не поразиться: какие мысли кру­тятся в головах стариков, живущих в Германии на социальное пособие, быв­ших солдат, кто в юности пришел в эту страну как победитель... Об этом, — пессимистично заключает он, — можно только догадываться»^[7].

Евреи, отвечает на раздраженные вопросы Гительмана составитель ката­лога, Дмитрий Белкин, приехали в Германию прежде всего из прагматиче­ских соображений; они хотели «жить в европейской стране с хорошей систе­мой социальной поддержки»^[8], Германия для них — не перевалочная база, как для их предшественников, а новая Родина, где можно нормально жить. Их лозунг: «въехать-зарегистрироваться-распаковать чемоданы-жить». Но в од­ном Белкин согласен с Дайнером и с Гительманом: причиной эмиграции со­ветских евреев в Германию является «Nichtzustandekommen des Gedachtnisses an Holocaust» («отсутствие у них памяти о Холокосте»)^[9]. Он сравнивает но­воприбывших со старым, донацистским немецким еврейством, одержимым идеями Просвещения и делавшим все для того, чтобы интегрироваться в ок­ружающую среду, слиться с ней, стать немцами. Приехавших, по его мнению, отличает то же стремление к европейской культуре, они поклоняются Пуш­кину, как те поклонялись Гёте; многие из них приехали, чтобы с помощью немецкой социальной системы бисмарковского чекана удовлетворить свою тягу к мировой культуре»^[10]. Оптимистично о новых эмигрантах отзываются в каталоге и политики, Гельмут Коль с Михаилом Горбачевым, а также тогдашние министры внутренних дел, Лотар де Мезьер (ГДР) и Вольфганг Шойбле (ФРГ). Однако первоначальная эйфория, связанная с прибытием советских евреев, длилась недолго. Вместо ожидаемых «Эйнштейнов» приехали люди с обычными эмигрантскими проблемами: незнанием языка, плохими жилищными условиями, бытовой неустроенностью. Были и такие, кто приехал по поддельным документам.

Вскоре немецкая пресса нарушила негласное табу, запрещающее крити­ковать евреев, возвратившихся в Германию после Холокоста; точнее, на евреев из бывшего СССР это табу распространяться перестало. «При этом критика направляется исключительно на евреев из бывшего Советского Союза, которые явно отделяются от "немецких" (то есть "настоящих", по­скольку, скорее всего, религиозных) евреев. Изменение отношения к совет­ским евреям идет от [восприятия их. — М.Р.] как "Эйнштейнов" через отно­шение к ним как сомнительным евреям к [приравниванию их. — М.Р.] к русским»^[11], — пишет публицист Лена Горелик. Газеты стали писать об этой группе как о целом, как если бы она не состояла из разных, отличных друг от друга людей, чему, конечно, способствовало незнание большинством но­воприбывших немецкого языка.

Берлинская журналистка Юдит Кесслер сравнивает отношения советских и немецких евреев с отношениями западных и восточных немцев. Да, жители Западного Берлина боролись за освобождение восточных берлинцев от ком­мунистической диктатуры, зажигали свечи, ходили на демонстрации в их поддержку, но после объединения между ними начались трения, нередко вы­ливавшиеся во взаимные обвинения. Нечто подобное случилось и с берлин­скими евреями. «Русская» их часть, особенно в 1990-е годы, была склонна считать немецких старожилов «высокомерными», «заносчивыми», «бездуш­ными». Те платили «русским» той же монетой, называя их «неблагодарными, недемократичными, ненастоящими евреями»^[12] и язвительно добавляя, что для начала тем неплохо было бы выучить немецкий язык. Договориться в та­кой атмосфере трудно, каждая сторона считает правой исключительно себя. Советские евреи привезли с собой родимые пятна «реально существующего социализма» — уравниловку, конформизм, склонность к доносительству, не­самостоятельность, привычку ассоциировать с другими «мировое зло». Впрочем, и их оппоненты, старожилы из Западного Берлина, страдали похожими комплексами — все их проблемы неизменно разрешало немецкое госу­дарство, они были выведены за пределы критики и воспринимали внешний мир с позиции жертвы, которой все обязаны (тем более, что после Нюрнбергского и других процессов под эту установку были подведены неоспоримые юридические основания). Масла в огонь добавил распад родины новопри­бывших, СССР, их чрезмерная зависимость от немецкой бюрократии, утрата многими привычного социального статуса. Жизнь в обществе потребления только растравляла старые и новые комплексы, и вместо того, чтобы работать с собственной историей и искать в ней источник собственных проблем, обе стороны пошли более простым путем, углубляясь во взаимные обвинения. «Вместо интеграции в немецкое общество, — резюмирует берлинская жур­налистка, — [у эмигрантов. — М.Р.] возникает потребность в отступлении в привычные национальные анклавы»^[13]. Дома они, особенно люди старшего поколения (средний возраст новоприбывших составлял 50 лет), говорят по-русски, смотрят российское телевидение, покупают продукты в русских магазинах, общаются в своей культурной среде. Короче, перед нами обычное поведение эмигрантов первого поколения, осложняемое тем, что профессио­нальные навыки значительной части эмигрантов оказались невостребован­ными на новом месте.

«Эти евреи с их хорошим образованием и уверенной манерой держаться вызывали у немецких чиновников недоверие: они слыли слишком настой­чивыми и требовательными. "Да что им вообще здесь надо?" — [удивлялись сотрудники социальных служб. — М.Р.]»^[14], — пишет социальный работник из Франкфурта-на Майне, Далия Виссгот-Монета, занимавшаяся приемом ев­реев из СССР.

Впрочем, раскол между «русскими» и старожилами едва можно считать беспрецедентным.

О том, сколь сложными были отношения между немецкими и восточными евреями и в Веймарские времена, вспоминает на страницах каталога нынеш­ний глава Центрального совета евреев Германии Дитер Грауманн. Во многие спортивные общества, культурные и религиозные союзы евреи с Востока не допускались. «Эта мрачная глава в истории немецкого еврейства тем более достойна сожаления, что национал-социалисты, придя к власти, не делали никакого различия между теми и другими; перед лицом Холокоста все были равны, все были "недочеловеками"»^[15]. Но, продолжает автор, как это ни па­радоксально, высокомерие немецких евреев пережило даже огонь Шоа — и после войны их отношение к выходцам с Востока осталось таким же пре­зрительно-холодным: сам Грауманн, сын восточных евреев, во Франкфурте сталкивался с этим неоднократно.

Поэтому, когда начали приезжать советские евреи, основываясь на печаль­ном личном опыте, я, продолжает Грауманн, поклялся: на этот раз все должно быть по-другому, мы должны принять новоприбывших по-братски! Если в веймарские времена секуляризованные немецкие евреи со стыдом отворачивались от «религиозного фанатизма» выходцев из Польши, Украины, Белоруссии, то теперь, напротив, «новые иммигранты мало разбираются в во­просах иудаизма». И тут нечему удивляться — ведь родились и жили они в атеистическом государстве. «Мы ждали приезда евреев. Таких, как мы сами. И приехали евреи, но они отличаются от нас. Да и как могло быть иначе?»^[16]Общины на 90 процентов обновились за счет вновь приехавших. Попытки навязать подавляющему большинству свои взгляды, перевоспитать его, по мнению автора, во-первых, бесполезны, а во-вторых, достигнут результата, противоположного желаемому, — только отвратят «русских» от активного участия в жизни общин.

«Да. Они будут сильно отличаться от великого довоенного немецкого еврейства, которое мыслило по-немецки, воображало себя немцами и стара­лось вести себя более по-немецки, чем сами немцы. Этого мечтательного и наивного еврейства более не существует и уже существовать не будет <...> Но мы, евреи, являемся не просто жертвами, мы — носители религии и куль­туры. И осознание этого должно развиться, вырасти прежде всего внутри нас самих»^[17], — рассуждает Грауманн, в конце статьи активно призывая к диа­логу с выходцами из бывшего СССР, к отказу от стремления к их односто­ронней интеграции.

«ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ!»

В знаменитом двустишии Маяковского «Ешь ананасы, рябчиков жуй, / День твой последний приходит, буржуй», написанном в 1917 году, был, как выясни­лось позднее, заключен пророческий смысл, о котором сам поэт едва ли дога­дывался. Новое общество стало обществом всеобщей нехватки, дефицита; все надо было «доставать», за всем стоять в очередях. И чем больше всего не хва­тало, тем сильнее идеализировалось находящееся там, «за бугром», за желез­ным занавесом, на Западе общество потребления, где всего в достатке, более того — в избытке, где прилавки ломятся от изобилия продуктов.

Такова одна из тем интересной статьи исследовательницы проблем еврей­ской иммиграции Юлии Бернштейн «Об обращении с капитализмом. Рус­ские продовольственные магазины в Германии». «Еду, — начинает она, — принято противопоставлять так называемой "высокой культуре". Однако в вынужденной аскезе "интеллектуального питания" при советской дефицитарной системе было заключено глубокое, тайное восхищение перед Западом. Многим Запад представал своеобразным потусторонним миром»^[18].

И вот они на вожделенном Западе, в месте, где сбываются мечты и утопия потребления давно стала реальностью. В бескрайнем супермаркете их пора­жают, казалось бы, мелкие детали: рядом с голубцами лежат специальные за­жимы, чтобы те часом не развернулись. Вот оно, общество изобилия! «Ничего себе они тут "загнивают"!» — невольно вырывается у только что приземлив­шихся на Земле обетованной советских людей.

Впрочем, эйфория от созерцания переполненных прилавков скоро прохо­дит, изобилие приедается, сверкание витрин начинает утомлять, даже раз­дражать. «Все это изобилие начинает казаться безличным и отчужденным, и уже недалеко бегство в русские продовольственные магазины»^[19]. Автор статьи придумала для этих магазинов остроумное название: «магазины успо­каивающих средств» (или проще: транквилизаторов) («Beruhigungsmittelgeschafte»). Отчасти это так и есть, но речь идет не просто об успокоении, а о переворачивании ситуации, о превращении травмы иммиграции в триумф над отчужденной средой, окружающей новоприбывших. С одной стороны, здесь, на Западе, греза материального изобилия, лелеемая советским челове­ком, вроде бы давно воплощена в жизнь. С другой стороны, реализована она не так, как ему грезилось, не «карнавально» (не как часть коллективной «смеховой культуры», о которой в 1930-е годы красноречиво повествовал Бахтин в книге о Рабле), а совсем по-другому: «холодно», «отчужденно», «банально».

И, следовательно, надо создать мичуринский гибрид, скрестить яблоко по­требления с грушей коллективной речи, построить пространства, в которых травма эмиграции, утрата социального статуса, пребывание в чуждой куль­турной и языковой среде преодолевались бы, по возможности превращаясь в собственную противоположность. «Речь, — продолжает автор, — идет об иде­альной России в немецком окружении... Русскоговорящая Германия представ­ляет собой Россию, в которой все хорошо; да будь возможно так же жить в самой России, из нее никто бы не уехал»^[20]. Надпись на стене одного из «магазинов транквилизаторов», выполненная из красной и черной икры, не оставляет в правильности выбора иммигрантов никаких сомнений: «Жизнь удалась!» Осуществляется — правда, в чуждом, буржуазном контексте — старинная русская мечта о скатерти-самобранке. Любому, приходящему в ма­газины транквилизаторов, прежде всего бросается в глаза цветение коллек­тивной речи. На тортах написано «Живи вкусно!», «Русское лакомство», кон­феты снабжены этикетками вроде «Апогей вкуса» («Geschmackexplosion») или «Сладкое наслаждение», на бутылках пива с медовым вкусом, как заклинание, виднеется надпись: «Всегда бы нам такого пива!» Цель подобного вторжения речи в пространство потребления — пробудить в воображении приехавших из другого мира людей наслаждение процессом питания; речевое восхваление ка­честв [насколько они этими свойствами действительно обладают — другой во­прос. — М.Р.] предлагаемых продуктов должно вызвать у консументов при их поедании особое удовольствие. Знакомые с советских времен продукты вроде докторской колбасы или шпрот в масле украшаются названиями «XXL», «Толстый боцман». Изобилие капиталистического мира новоприбывшие хотят поглощать не «скучно», как в гигантских немецких супермаркетах «Альди», «Лидл», «Ре Ве» и им подобных, а с ощущением удачи, пиршества, успеха, триумфа, торжества «телесного низа» (не случайно опять метафоры из книги Бахтина о Рабле). И тут на помощь приехавшим приходит древнее орудие, компенсирующее нанесенные непривычным окружением травмы, — коллективная речь, торжественное именование предметов; и хотя на физиче­ский вкус этот обряд повлиять не может, вкус символический (а именно о нем идет речь) в процессе ритуального называния радикально меняется. В иных декорациях разыгрывается та же «постсоветская версия дикого капитализма», что и на Родине, в России: в мифической Стране с молочными реками и ки­сельными берегами большими ложками поглощаются огромные количества красной и черной икры, реализуются фантазии о власти и богатстве (пиво «Магнат», торт «Престиж», конфеты «Выигрыш в казино», «Золотой дождь»).

Автор статьи подводит итог: «Эмигранты тематизируют свою фрустра­цию, связанную с потреблением и его бессмысленностью в западном обще­стве изобилия. За беглым замечанием о "скучной" немецкой колбасе скры­вается много невысказанного. Посредством покупки и поедания определен­ных продуктов приехавшие выражают томление по привычному окружению, ностальгию по Родине, оставленных там социальных связях и общественном положении»^[21].

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ. НАСЛЕДИЕ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ.

Американский «Билль о правах», принятый в 1776 году, впервые признает за евреями равные гражданские права; в 1791 году их подтверждает француз­ский революционный Конвент.

Овладевая немецкими городами, наполеоновская армия и администрация распускали еврейские гетто, способствуя интеграции их обитателей в немец­кое общество. Зарождается «хаскала», движение еврейского Просвещения, у истоков которого стоял Мозес (Моисей) Мендельсон. В немецкоязычном пространстве Центральной Европы процесс эмансипации шел зигзагами, продвигаясь медленней и трудней, чем в англосаксонском мире и во Фран­ции. Права то — как, например, в Пруссии в 1812 году, под влиянием напо­леоновских побед, — давались, то урезались или отнимались совсем, и только начиная с 1871 года «немецкие граждане Моисеева вероисповедания» полу­чают основные гражданские права» (не распространявшиеся, впрочем, на во­енную и административную службу — тут «ассимилированному еврейству» пришлось дожидаться веймарских времен, да и тогда, несмотря на популяр­ные выдумки о засилье жидомасонов, из двухсот министров только пять формально исповедовали иудаизм).

При этом именно немецкие евреи проявили в Х1Х и начале ХХ века не­заурядную волю к интеграции, граничившей местами с полной ассимиля­цией. Более 30 000 из них крестились (Гейне остроумно назвал выход из си­нагоги «входным билетом в европейскую культуру), а остальные делали все от них зависящее для того, чтобы не выделяться из окружения. Они ис­кренне стремились быть «евреями у себя дома, а гражданами вне его». Не случайно такое число героев европейской культуры — от Маркса до Фрейда, от Гейне до Гуссерля и Витгенштейна, от Мендельсона до Адорно и Беньямина (и это только несколько имен — полный список занял бы много страниц) — писали по-немецки.

Но эпоха Просвещения кончилась, на дворе стояло время национальных государств с их культом «крови и почвы». Предпринимаемые евреями по­пытки ассимиляции сплошь и рядом давали противоположный результат. Как все, к чему прикасался царь Мидас, превращалось в золото, любые потуги евреев вписаться в окружающий контекст, отказаться от религии предков, исповедовать религию Разума воспринимались как лишнее доказательство их еврейства. Гейне, живя в Париже, не стоило труда убедить французов в том, что он — немецкий поэт, писатель, журналист; у себя на родине в нем продолжали видеть еврея. Почти все внуки Мендельсона приняли христиан­ство, но это не помогло им избавиться от клейма чужеродности — более того, каждый шаг на пути ассимиляции воспринимался немецким большинством как нарастающая социальная угроза. Известный исследователь еврейской мистики Гершом Шолем вспоминал, что его родители, при всей их готовности раствориться в окружении, общались исключительно с евреями (такими же «ассимилянтами»).

«Настоящей Германией» просвещенного еврейства оставалась Германия Канта, Лессинга, Гердера, Шиллера и Гёте, почитавшихся в этой среде по­добно патриархам Ветхого Завета. (Поэтому Герман Коген неизменно высту­пал против гегелевского тезиса, гласившего: «Все действительное разумно». Философ Николай Гартман вспоминал, что, когда Коген приезжал к нему в гости, он прятал стоявшие на полках книги Ницше, настолько «неразум­ными» представлялись вождю марбургских кантианцев подобные писания.)

Ситуация ориентированного на идеи Просвещения еврейства радикально меняется с наступлением эпохи постмодерна. О причинах точно написал социолог Зигмунт Бауман: «Евреи, которые под давлением ассимиляционных устремлений эпохи модернизма в полной мере пережили состояние бездом­ности (и через него открыли для себя случайность и амбивалентность бытия), были в то же время первыми, кто испытал на себе постмодерный способ существования. Позднее, но уже после того, как постмодерным стал весь окру­жающий мир, они обрели родину. Вместе с тем они утратили свои отличи­тельные свойства — но случилось это, когда бытие отличным [от другого. — М.Р.] стало универсальным признаком человеческого существования»^[22].

Хотя «черту оседлости» отменила не Октябрьская, а Февральская революция 1917 года, воспользоваться плодами обретенной свободы евреи быв­шей царской империи смогли уже в советские времена. Пожалуй, никогда за свою тысячелетнюю историю они так не штурмовали учебные заведения, не заключали столько смешанных браков, как в первое десятилетие после Крас­ного Октября. Отход от религии предков, приобщение к светской культуре протекали в СССР более бурно, чем в Центральной Европе, и тут ассимили­рованное еврейство не раз — причем не только в период борьбы с «безродным космополитизмом» — сталкивалось с антисемитизмом. После 1945 года этот процесс перекинулся на Восточную Европу. «В коммунистической Восточ­ной Европе и особенно на бескрайних просторах Советского Союза евреи пережили более глубокий процесс ассимиляции, чем на Западе. По обычаям, языку, культурным навыкам они стали даже более похожи на своих соседей, чем в благополучных пригородах США»^[23].

Иммиграция в Германию для многих «советских граждан еврейской национальности» означала возвращение — в основном формальное, но боль­шего и не требовалось — к тому, от чего их предки с энтузиазмом отказались семьдесят лет назад. Но за этим возвращением, как нетрудно заметить, скрывалась все та же постмодерная идентичность, обретя которую вчерашние атеисты и агностики успешно сливаются со своим окружением. На наших глазах плоды двух революций, Великой французской и Великой Октябрь­ской, сходят на нет под давлением консюмеристской логики позднего капи­тализма, уступая место различию, безразличному ко всему.