Часть 1. Секс

В западном обществе (сколь бы размытым ни было это определение) секс (сколь богатым на оттенки ни является это понятие) стал важной общественной и политической темой только в Новое время, с веком Просвещения. До XVIII века он проходил в основном по ведомству церкви, сначала католической, а затем и протестантской. Конечно же, секс существовал как нецерковный сюжет в феодальном и раннебуржуазном обществах, но на правах обертонов к главной теме: грехопадения и связанного с ним проклятия рода человеческого. Кажется, первым, кто вывел секс на арену классовой борьбы, был маркиз де Сад; суровое распоряжение, данное его аристократическим персонажем лакею по поводу дальнейших издевательств над жертвой – «Стяни эту нищенку!» – красноречивый социальный и политический лозунг. Как и во всех остальных идеологических сюжетах, де Сад довел здесь логическое рассуждение до предела: если существует сословное и имущественное неравенство, то оно должно быть воплощено во всех сферах жизни, в том числе и в той, что касается (как писал еще один классик) живейшего из человеческих наслаждений. Книги, кулинария, секс – все становится инструментом реализации власти, власти безграничной, ибо нет Бога, который мог бы такую границу провести. Оттого знатные и богатые могут творить что захотят с бедными и простыми. При том, что де Сад вроде бы отрицал сословные перегородки (и был, безусловно, настоящим, быть может, единственным настоящим, революционером времен Французской революции), он делил общество на господ и рабов, хладнокровно, методично описывал, что проделывали первые со вторыми, реализуя свою безграничную власть. Секс был важнейшей частью конструкции тотальной власти, описанной де Садом.

XIX век с его романтизмом (и литературным реализмом) развел секс с семьей и репродуктивной функцией, поместив его в поле острого и драматичного социального эксперимента. Секс – это возлюбленные, любовники, ; каждая из этих ситуаций относится к социальному сюжету повышенного риска: юность, адюльтер (сколь бы он ни был банален), общественное изгойство. С этого момента униженные и оскорбленные, те самые, которые были, по умолчанию, столь безжалостно помещены де Садом в разряд жертв, берут реванш, – хотя бы эмоциональный. Культ безрассудной тинейджерской влюбленности, нарушающей социальные табу (вечно переизобретаемый сюжет «Ромео и Джульетты»), Соня Мармеладова, прекрасные достоевские и тургеневские содержанки, наконец, мадам Бовари – все это революционеры, подрывающие благополучное, устоявшееся буржуазное общество. В середине XIX века, в эпоху европейских революций, завершившихся Парижской коммуной, в эпоху появления «Манифеста Коммунистической партии» и работ Бакунина и Кропоткина, секс (учитывая и царившее в некоторых европейских странах чудовищное ханжество, одним из вариантов которого стало знаменитое «викторианство») превращается в революционное оружие. Более того, он расширяет сферу своего действия в обществе: здесь и суфражизм, и пропаганда «свободной любви», и постепенное публичное приоткрывание гомосексуальной тематики (сколь бы персонально драматичным оно ни было). Секс начинает «синхронизироваться» с идеей социальной и политической революции; в XX веке, после провала последней, секс занимает одно из ведущих мест в социально-бунтарском ассортименте. Коммунистический режим оказался еще более ханжеским, чем капиталистический; более того, буржуазное общество изыскивает способ лишить революционности и сам секс, превратив контркультурный лозунг «Sex, drugs and rock'n'roll!» чуть ли не в главную тему своей собственной, мейнстримной, популярной культуры. Невероятная, затмевающая все остальное одержимость нынешней поп-культуры – а в особенности поп-музыки – сексом вывела его из зоны острого социального интереса, за исключением будничных (пусть и очень важных практически) разговоров о правах секс-работников, порноактеров, о подростковых беременностях, о правах гомосексуалистов и так далее. Сделавшись во всех смыслах «популярным», секс перестал быть интересным c общественно-политической точки зрения.

Сегодня в западном обществе секс странным образом вернулся к роли, придуманной ему маркизом де Садом. Он воплощение существующего социального порядка вещей; только он не сконцентрирован в системе отношений господ и рабов, являясь инструментом безграничной власти первых над вторыми, нет, он относительно равномерно распределен по всему обществу, по всем его группам и классам, став таким же товаром, как и все остальное. Секс популярен, и его потребляют – ведь почти все, что западный человек знает о нем, он узнает из поп-культуры. Соответственно, единственный способ применить секс для социальной борьбы – взять его со всем попкультурным контекстом и использовать не по назначению, нагрузить иным, пусть случайным, смыслом, воспользоваться им, как сюрреалисты использовали readymade, как Дюшан использовал писсуар, а то и вовсе совершить с сексом ситуационистский detournement[1]. Что, собственно, в лучших своих вещах британская «независимая» поп-группа «Pulp» и делала, превратив «working class Casanova» в «class struggle Casanova». Об этом Оуэн Хэзерли и написал книжку[2].

30-летний Хэзерли – британский архитектурный критик, эссеист, блогер, автор нескольких книг. Марксист, наследник разом и «ситуационистов», и дистопического писателя Джеймса Балларда, и меланхоличного В.Г. Зебальда. «Uncommon» – одна из самых необычных книг, написанных о поп-музыке. И хотя про музыку там кое-что есть (и это самая неинтересная ее часть), главное там – про классовую борьбу, про то, как в пролетарском Шеффилде появились люди, сделавшие эту борьбу важной темой своих довольно странных, как сказали бы сейчас в России, «неформатных» альбомов, по стечению обстоятельств имевших бурный успех 15–16 лет назад. И, как убедительно показывает Оуэн Хэзерли, главным инструментом войны «низов» против «верхов» становится секс.

Самая известная песня «Pulp» называется «Common People» («Простые люди»; отсюда и название книги Хэзерли), и рассказывается в ней о том, что называют «социальным туризмом».

«Она приехала из Греции с жаждой знаний. Она изучала скульптуру в колледже Св. Мартина[3] – там я и поймал ее взгляд. Она сказала, что ее отец богат, а я ответил, “тогда закажи мне ром-колу”, она сказала “отлично”, и не прошло и минуты, как заявила: “Хочу жить, как простые люди. Хочу поступать, как простые люди. Хочу спать с простыми людьми. Как ты”».

«Хочу спать с простыми людьми, такими, как ты», – этот бесцеремонный акт социальной филантропии под видом предложения секса выглядит оскорбительно для протагониста; отдав свое тело наивной богачке, он мстит ей за ее благонамеренную глупость, социальную глухоту, за то, что она пытается пересечь роковую сословную границу. Герой ведет ее в супермаркет и предлагает девушке представить, что у нее кончились деньги. «Ты такой смешной!» – отвечает она ему. Но он-то, как и все «простые люди» (а кто еще ходит в супермаркет?), не видит ничего смешного в том, что денег нет, ярость его нарастает, нарратив превращается в проповедь:

«Снимать квартирку над лавкой, постричься, устроиться на работу, курить бычки, играть на бильярде, делать вид, что никогда не ходил в школу… Но тебе этого не понять, что это такое – лежать ночью и смотреть, как по стенам ползают тараканы… Ведь стоит позвонить отцу, и он вытащит тебя отсюда».

«Никто не любит туристов!» – изрекает Джарвис Кокер и отповедью завершает проповедь: «Все смеются над тобой и твоими глупостями. Ты ведь думаешь, что быть бедным – это круто». Сексуальное приключение оборачивается социальной драмой и обличением богатых. Им недостаточно наслаждаться своими деньгами на виллах в Греции и в клубах Сохо и Пэлл-Мэлла, им хочется приобщиться к жизни «простых людей». Во времена де Сада это «приобщение» полностью укладывалось в ту самую формулу «Стяни эту нищенку!» – сегодня же, в эпоху социального государства, власть, реализуемая через секс, воплощается совсем в иные формы, в частности – в «социальный туризм».

Так что же побудило – кроме солидарности левака с актами сексуально-классовой войны – архитектурного критика Хэзерли написать книгу о поп- (пусть и «инди») группе? Прежде всего, ландшафты Шеффилда, города, откуда появился «Pulp». С точки зрения Хэзерли, Джарвис Кокер – не просто «Казанова рабочего класса», он – порождение несостоявшейся социальной утопии, несвершенность которой напитала песни этой группы такой меланхоличной горечью, а иногда и яростью.

Часть 2. Город

Послевоенная Европа, по какую бы сторону от «железного занавеса» она ни находилась. Сотни разрушенных городов, десятки миллионов людей, потерявших жилища. Первые мирные поколения, рост рождаемости, падение смертности. Бэби-бумеры. К востоку от главного занавеса тогдашней истории правят коммунисты с их уравнительной риторикой и обещанием социального чуда. Сколько бы они ни врали, но хоть какие-то чудеса делать надо. И вот на местах пригородных деревень, поселков и слобод растут Черемушки, Щербинки, Кузнечихи, Ржепы. На запад от занавеса, где гнут свою линию прекраснодушные социал-демократы, – почти то же самое; риторика несколько иная, дома получше и поинтереснее, но, в принципе, такие же. Так в 1960-е начинается гигантский, невиданный, кажется, в истории эксперимент по обеспеченью жильем «народа», что бы под словом «народ» ни подразумевалось; и, надо сказать, в первом приближении эксперимент удался. Это уже потом второсортные эстеты и культурно-озабоченные буржуа примутся ворчать: мол, однообразно, мол, негуманно, мол, некультурно, даже устрашающе. В общем, некрасиво. Да, на всякую революцию найдется своя контрреволюция – и она, стартовав 30 лет назад, продолжается до сих пор. Или, в прошедшем времени, продолжалась – до начала последнего кризиса, когда не взрывом, но всхлипом кончился жилищный бум. Прощай, девелопер, здравствуй, архнадзор!

Маргарет Тэтчер в Британии, неоконсерваторы разных сортов, которые были у власти в других странах, и сменившие их левые нового, «рыночного», образца покончили с жилищной социальной утопией: бетонные коробки прекратили свой, казалось бы, неостановимый, марш по европейским городам. Те же серийные шедевры заурядности, что были построены, стали приходить в упадок, возбуждая какие угодно чувства, кроме жалости. На место строителя светлого социально справедливого будущего пришел девелопер под ручку с изобретателем «культурных и креативных индустрий»; новый буржуа уже не очень хочет жить в своем обывательском домике в пригороде, ему подавай городской центр, с кофейнями, винтажными лавками, галереями современного искусства и так далее. Буржуа хочет «окультурить» (на богемный манер, безо всяких там оперных театров, на то он и есть «бобо», bourgeois bohemian) пролетарское пространство города, созданное социальной утопией 1960-х. И дело не только в претензиях на локальный суррогат «парижской жизни» (попить кофе на террасе под аккомпанемент вялого джаза); дело в том, чтобы уничтожить саму идею, воплощенную в грандиозной, жалкой, убогой архитектуре времен великого расселения народа по отдельным квартирам. Деньги вместо справедливости, развлечения вместо жизни.

Автор «Uncommon» – родом из портового, превращенного в постлейбористские руины Саутгемптона, города, откуда, как невесело шутит сам Оуэн Хэзерли, отправился в последний путь «Титаник», – дал лучший ответ. Несколько лет назад, в компании фотографа Джоэла Андерсона, он, вдохновленный примером Джона Пристли, сочинившего в середине прошлого века травелог «English Journey», отправился в турне по главным британским памятникам социалистического строительства и тэтчеровско-блэровского девелоперства. Результатом стал «Путеводитель по новым руинам Великобритании»[4]. Посетив тот или иной Шеффилд или Милтон Кинз, Хэзерли писал очерк; собственно, «Путеводитель» представляет собой сборник таких текстов. Снимки – нарочито скучные, почти случайные, в духе иллюстраций к сочинениям В.Г. Зебальда, не имеющие отношения к помпезному «искусству фотографии» (не говоря уже о невыразительности запечатленных на них зданий) – прекрасно оттеняют темпераментный стиль Оуэна Хэзерли. Книга эта – превосходный образец деятельного, пристрастного патриотизма: и в отношении собственного детства и юности, проведенных в чудовищном Саутгемптоне, и в отношении окружавшей его в те годы (и приходящей в упадок) бетонно-металлической архитектуры, и в отношении самой Британии, в которой Хэзерли видит не лужайки, файвоклоки, Сити и джентрифицированные бывшие спальные районы, а именно руины. Руины утопии, большого социального проекта пятидесятилетней давности, который не удался. Над тем проектом принято смеяться, но, как бы призывает автор, оглянитесь: вам действительно нравится та жизнь, та страна, которая нас сейчас окружает?

Хэзерли – социальный критик; при этом он не со стороны смотрит на общество и дома, в которых оно обитает, занимается сексом, учится и болеет. Его социальная критика перерастает в язвительную ярость – точно так же, как в палповских «Common People». Вот что, к примеру, он пишет в «Путеводителе» о центре Ноттингема, смешном от потуг стать «креативным» районом, где в блэровские времена построили новый университетский кампус. Одно из невообразимых зданий украшено скульптурой под названием Aspire:

«“Возвысься” – устрашающе назойливое наименование для этой смешной конструкции; и в этом контексте – поверх бывшего пространства труда, возвышаясь над пространством, где раньше были жилища рабочего класса, – оно звучит как непристойное предложение. Возвысься, черт возьми! Выше помыслы, упрямые пролы! Амбициозный шик – в его архитектурной форме – особенно проявляется в металлическом Gateway Building, который служит альтернативным главным входом в кампус, в то время как розовополосный International House и Amenity Building суть лучшие примеры бессознательного самодовольного закоса […] под торгово-забегаловочную архитектуру пятидесятых, который отсылает нас к антиутопической фантастике семидесятых – и в то же время, льстит нам самым отчаянным энтузиазмом».

Главный положительный герой среди городов английского севера, городов, где правление Тэтчер уничтожило промышленность и сопутствующий ему рабочий класс (и сопутствующее последнему пространство левой социальной архитектурной утопии), – тот самый Шеффилд. Ему посвящена самая большая глава «Путеводителя» под названием «Шеффилд: бывшая республика Южного Йоркшира» (явно перекличка со словосочетанием «бывшая Югославия»). В городе десятилетиями правили лейбористы, превратив это место в бастион футуристической, «бруталистской» социальной архитектуры. Уничтожение местной промышленности в эпоху Тэтчер привело к двойственному результату: рабочие районы превратились в гетто, населенные потомственными безработными, зато Шеффилд, как считает Хэзерли, подарил англоязычному миру чуть ли не самую лучшую инди-музыку 1980-х, в том числе – «Pulp». Как считает Хэзерли, последствия этого не смогли перебороть даже вездесущие девелоперы: все попытки превратить честные модернистские пролетарские квартиры в «бобошные» ателье, студии, мансарды и прочий постмодернистский хлам так и не удались – то ли социалистический гений места отвадил инвесторов, то ли финансовый кризис придушил эти намерения… Так или иначе, автор «Путеводителя по новым руинам» изрекает:

«Шеффилд – по-прежнему уникальный город, в котором еще чувствуются возможности, полностью отсутствующие в его уже завершенных городах-соперниках. Чтобы оставаться уникальным, следует тратить меньше денег на то, чтобы быть похожим на других, и больше времени уделять запущенным частям, которые делают его особенным».

«Города-соперники» (и, по нынешним «креативным» меркам, соперники успешные) – это, конечно же, полностью изменивший внешний вид и смысл собственного существования Манчестер и даже Ливерпуль. Хэзерли оплакивает покойный индустриальный урбанизм XIX века и венчавший его социальный утопизм XX:

«Старая идея урбанизма окончательно загублена, и здесь, в Stanley Dock, вы просто дышите этим разложением. И все же это не столь мертво, как Ливерпуль, нежилой город недвижимости и туризма, лежащий в паре миль отсюда».

Здесь, конечно же, наш воинствующий модернист («Militant Modernism» – название первой книги Хэзерли) с головой выдает себя. Перед нами не революционер, а эстет-консерватор, на манер «реставраторов» готики начала-середины XIX века. Напомню: в эпоху Возрождения была сформулирована максима, согласно которой «готика» представляет собой все самое хаотическое, уродливое и бесформенное, что было произведено в западной архитектуре; утверждается, что это полная противоположность античности – соразмерной, гармоничной, прекрасной. Век Просвещения поддержал и развил это правило, и лишь романтики, с их совершенно иным представлением о прекрасном, смогли изменить ситуацию. Примерно то же самое – только в убыстренном варианте – происходит сейчас с архитектурными памятниками социальным утопиям середины прошлого столетия. Вы скажете, что готика красива, а бетонные коробки ужасны? Это как посмотреть: нет более социально и исторически обусловленной области, нежели эстетическая…

Что же до Оуэна Хэзерли, его беспокойство и тоска по несвершившемуся будущему социальной утопии выглядит исключительно своевременно в нынешнюю эпоху, когда в ходу словечко «хонтология»[5]. Эту же меланхоличную тоску, вызываемую присутствием призрака Большой Истории, испытываешь сегодня, слушая песни группы «Pulp». Секс в большом (бывшем пролетарском) городе не стал инструментом классовой войны. Сделать «независимую», «умную» поп-музыку инструментом социальной революции не удалось. Не зря же Макс Данбар вспоминает: «Я, как и всякий аутсайдер из провинциального города, любил «Pulp», однако музыкой, которая по-настоящему освобождала, была танцевальная»[6].