[стр. 107—110 бумажной версии номера]

«Машина зрения» Поля Вирильо начинается разбором беседы искусствоведа и скульптора о правдивости изображения движения[1]. Неточности фотографии Огюст Роден противопоставляет субъективную достоверность живописи, а механицизму моментальной фиксации — поступательное развертывание образа, собирательность, подвижность и рефлексивную диахроничность самого акта восприятия. Статьи историка, юриста, социолога и визуального исследователя, собранные в этом тематическом блоке, объединяет нефотографическое обращение с процессуальностью 1990-х.

В отличие от тех исследователей, что по горячим следам описывали и анализировали трансформации, транзиты и прочие переходы в посттоталитарное/постсоветское/постсоциалистическое состояние[2], мы с коллегами обращаемся к эпохе, которая окончательно завершилась[3], — то есть действуем с переменчивой исторической дистанции, неизбежно производя и намеренно проблематизируя ее в эпистемологическом и политическом ключе[4]. Процесс и результат превращения вчерашнего дня в историю способен вернуть не только историка или философа, но и социального исследователя к вопросу об устройстве архива[5]. Специфика доступа к архиву 1990-х и настройка аналитической навигации по нему в значительной степени определили повестку нашей тематической подборки.

Как мы могли убедиться, стремительные перемены, руинирование инфраструктур и ослабление бюрократического тонуса сказались на процедурах официального документирования. Дисциплины письма разлаживались, пробуксовывали и не поспевали за жизнью. Институты ответственного хранения документов лихорадило. Ценность сохраняемого была не определена и не очевидна. Возможности проникновения исследователя в ведомственные и неофициальные архивы, сберегающие еще теплые следы жизни, были и остаются ограниченными. А воспоминания современников о не столь уж давнем прошлом выглядят до обидного стертыми, скупыми и недифференцированными. В этой диалектике недавнего и смутного, доведенного до автоматизма и девальвированного проступает своеобразие архивации 1990-х. Однако наш вопрос адресован не столько неполноте и фрагментарности архива — это его закон, — сколько процедурному, материальному, риторическому своеобразию (д)оставшегося нам. Всматриваясь в прореженную архивную ткань[6], мы видим не только материализацию демонтажа советского строя или семиотическое расширение радикальных социальных изменений, но и свидетельство дискурсивной непроработанности эпохи. Нашим ответом на полуоткрытость 1990-х становится расширение репертуара исследовательских тактик: введение в обиход новых документов и усиление их контекстуализации, применение археологического метода и прагматическая трактовка бумажной материальности дела.

В отличие от тех исследователей, литераторов, журналистов, кураторов, кто в «нулевые» окрестил 1990-е «лихими»[7] или провозгласил их «территорией свободы» в 2010-е[8], авторы тематической подборки сосредоточены не на именах или атрибутах, а на процессах и (взаимо)действиях, придающих этому времени социальную размерность. Тем самым они стремятся осмыслить эпоху изменений в движении и становлении. Для решения этой задачи требуется не только насытить эмпирические штудии новыми данными, усложнить аналитические ракурсы, пересмотреть привычные логики масштабирования, но и настроить концептуальный аппарат на различение, отслеживание, артикуляцию и интонирование многочисленных изменений, сдвигов, деформаций, разрывов, сближений и комбинаций. Отсюда — интерес к модуляциям.

Галина Янковская пишет о последних годах Союза художников СССР, показывая, как демонтаж институциональных и дискурсивных инфраструктур одного из главных творческих объединений страны отразил, повторил и в некотором отношении предвосхитил траекторию распада СССР. В этой истории изменений важны детали (все знают, что Союз художников распался, но мало кто знает, как), мена позиций (неофициальное искусство этого периода изучено лучше официального) и асинхронность. Для того чтобы передать масштаб и разрушительную динамику этого процесса, автору понадобилась вся риторическая мощь ядерной физики — полураспад.

Анна Разогреева задействует сетевой капитал и опыт эмпирических исследований права для получения доступа к двум уникальным архивам. Она работает с фондами 1990-х из архива Ростовского областного суда. И в то же время в интраактивном устройстве уголовного дела обнаруживает перформативный архив эпохи декларативного романтического правосудия и вязкого правоприменения. Главная роль здесь отведена гибридам и сборкам — дискурсивности и материализациям изменений, исход которых, впрочем, печален. Если советские бланки и штампы со временем заменили постсоветскими, то перезагрузить машину репрессивного правосудия не удалось. Возобладала инерция, устройству которой и посвящена эта статья.

В тексте о распространении карнегизма в наших широтах сближаются советские и постсоветские технологии субъективности. Роман Абрамов риторически обыгрывает неэквивалентное стратегическое сходство социалистической и капиталистической программ переделки человека, размышляет о конвертации советского лицемерия в манипуляции успешных предпринимателей, показывает, что история чтения Дейла Карнеги и практического применения его идей началась задолго до победы индивидуализма над коллективизмом и перехода России к «дикому капитализму» проектного типа. Перевод книги «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей» связал в невозможную сеть товарищей, имеющих доступ к спецхрану и переводной литературе «для служебного пользования», потребителей самиздата эпохи позднего социализма и массовую аудиторию читателей переходной эпохи. Они-то и приспособили гуру поп-психологии для оправдания своей переориентации на успех и ее идеологического обоснования. Перевод, трактуемый буквально и концептуально, — ключ к этой истории изменений.

Мой текст, написанный в археологическом ключе, посвящен обнажению героинь и читательниц «Комсомолки» прямо на страницах самой многотиражной газеты новой России. В их наготе и условиях ее возможности я вижу не только атрибут эпохи или утверждение соматической доминанты 1990-х, но и действенный в своей корпореальности инструмент разрыва как с телесно-дискурсивными порядками советского периода, так и с актуальными режимами существования. Особую роль в этой истории играют фотоконкурсы, устраиваемые «Комсомольской правдой» для своих подписчиков. А значит, необходим доступ к архиву редакции с письмами читателей. Однако архив «КП» утрачен при пожаре; архив региональной редакции не сохранился. Установить связь с организаторами конкурсов и сотрудниками отделов писем не удалось. Собственная память читательницы — бабушка, рядом с которой прошли мои студенческо-аспирантские 1990-е, стабильно выписывала одну-единственную «Комсомолку» — подводит. Остается листать пожелтелые страницы подшивки, используя обрывы живой связи и вынужденную вненаходимость для описания архива эпохи, невидимого и недоступного современникам. Однако эпистемологическое открытие 1990-х, производимое таким образом, оборачивается обретением своего присутствия в них для тех исследователей, кто из этого времени вышел. А мы тут все такие.