[стр. 147—160 бумажной версии номера]

Политические убийства, немотивированные аресты, принудительная эмиграция, подавление мирных протестов грубой силой -- все это стало неотъемлемой частью жизни белорусов с приходом Александра Лукашенко к власти, состоявшимся более четверти века назад. Но репрессии далеко не единственный инструмент поддержания легитимности действующего режима, апологеты которого неоднократно подчеркивали, что жесткие меры адресованы только «трудновоспитуемым» членам общества. Какими бы вопиющими ни были нарушения прав человека после президентских выборов 9 августа 2020 года, они далеко не исчерпывают репертуар средств, используемых нынешним белорусским руководством для укрепления созданной им системы.

Практику, в которой политическое лидерство утверждается через пропаганду антифеминизма и/или культа женщины как символа нации, мы называем гендерным популизмом [1]. При этом, что интересно, в белорусском случае гендерный популизм выступает доминирующей дискурсивной практикой не только для режима, но и для его противников. Ниже будет показано, каким образом сосуществование разнонаправленных форм гендерного популизма сказывалось на участницах антирежимного протеста, превратившись в источник их выгорания. В основу нашего анализа были положены публичные выступления ключевых акторов как режима, так и протеста, образцы визуального сопровождения протестных акций, посты протестующих женщин в фейсбуке [2].

 

«Батько-популизм» и фемократия

Стремительное превращение Александра Лукашенко из молодого и динамичного председателя колхоза «Ударник» в заматеревшего диктатора предполагало утверждение определенных практик публичности, оформляющих новую конфигурацию власти. Главной задачей было выстраивание имиджа президента как зрелого и мудрого деятеля, принявшего на себя тяготы переходного периода и нашедшего уникальное решение постсоветской дилеммы «либо с Западом, либо с Россией». Культивирование «батько-популизма» (не исключено, что, присваивая своему лидеру наименование «батьки», белорусские пропагандисты находились под влиянием харизмы Николая Кондратенко, бывшего губернатора Краснодарского края) предполагало выстраивание идеологемы, которая сочетала образы главы нации, понимаемой как одна большая и дружная семья, «крепкого хозяйственника», знающего толк в экономике, и «друга простых людей», относящегося к подданным (и особенно к женщинам) по-отечески снисходительно, но любовно. Манеры «своего парня», который не любит цифровые технологии и геев, но зато ставит на место чиновников и умеет играть на баяне, должны были выказывать в Лукашенко подлинно народного лидера.

Как и многие постсоветские руководители, Лукашенко все минувшие годы эксплуатировал образ отца консервативной и традиционалистской нации. Одна из многочисленных граней этого образа предполагала утверждение непреодолимого барьера между мужчинами и женщинами, постулирование гетеросексуальности как абсолютной и неоспоримой нормы, неприятие «нетрадиционных» сексуальных отношений и однополых партнерств [3]. Объясняя отклонение законопроекта о противодействии домашнему насилию, который был разработан при участии общественных организаций и МВД, Лукашенко подчеркнул «неестественность» борьбы с домашним насилием в Беларуси:

 

«Где-то кто-то брякнул -- о противодействии насилию в семье. Это сейчас модная формулировка на Западе. У них скоро семей не будет: мужик на мужике женится или замуж выходит. Детей некому рожать. А мы у них заимствуем какие-то нормы поведения в семье» [4].

 

Иначе говоря, в рукотворный имидж «батьки» встроена жесткая гендерная компонента, уподобляющая его другим политическим деятелям, которых принято считать образчиками мачо-популизма - Дональду Трампу, Жаиру Болсонару или Сильвио Берлускони. Все они публично сомневаются в способности женщин управлять государством из-за их «природных особенностей», считают «мужскую силу» неотъемлемой частью лидерского начала, критикуют движение за равноправие и поддерживающие его гендерные программы [5]. Кроме того, как и Лукашенко, эти «настоящие мужики» не боятся никаких вирусов. Сочетание амплуа «плохого парня», но при этом «хорошего отца» позволяет им самим нарушать общепринятые нормы гендерной морали, одновременно требуя их жесткой фиксации в общественном сознании [6]. Белорусский лидер, в частности, известен своими любовными похождениями и постоянным упоминанием женской красоты как одного из «стратегических ресурсов» Беларуси.

Прозвучавшее в ходе предвыборной кампании 2020 года заявление Лукашенко о том, что нынешняя Конституция Беларуси не писалась под президента-женщину, можно считать одним из симптоматичных проявлений «батько-популизма». Действительно, систематическое и последовательное изменение конституционного текста в пользу все большего расширения полномочий Лукашенко - в 1995 году президент получил право распускать Верховный Совет; в 1996-м его сроки «обнулились», а президенство стало пятилетним; в 2004-м количество сроков сделалось неограниченным - говорит о том, что целью правовых новаций было и остается благо единственного лица - нынешнего «национального лидера». Но при этом вполне в духе построений Эрнста Хартвига Канторовича наличие у «короля» двух тел - политического и естественного [7] - позволяет по-новому взглянуть на то, какую роль в продвижении и защите «батько-популизма» играют белорусские женщины. Любопытным здесь представляется следующее обстоятельство: несмотря на явный «мачизм» режима, он активно и широко рекрутирует в свои структуры женщин, обставляя себя элементами «фемократии». Разумеется, наличие женской компоненты не мешает доминированию мужчин в исполнительной власти и в экономической системе; вместе с тем оно помогает режиму использовать в своих интересах глобальное движение за гендерное равенство, а возвышенной милостью Лукашенко женской элите позволяет беспрепятственно продвигать свои интересы [8].

Белорусская фемократия - многоуровневая и институционализированная система, которая начала складываться с момента прихода Лукашенко к власти. Она воспроизводит себя посредством широкого набора ресурсов - от женских общественных объединений до международных гендерных проектов [9]. В результате ее функционирования представленность женщин и в исполнительной, и в законодательной власти сегодняшней Беларуси даже превышает рекомендуемые международные нормы. Так, в белорусском парламенте 40% депутатских кресел приходятся на долю женщин [10].

Чем же занимаются женщины, работающие в политике Беларуси? Наверное, самой заметной фигурой белорусской фемократии можно считать Лидию Ермошину - с 1996 года бессменную председательницу лукашенковской Центральной избирательной комиссии. Преданность этой деятельницы президенту органично сочетается с ее регулярными публичными высказываниями, унижающими женщин, которые участвуют в оппозиционной политике. Так, комментируя женскую протестную активность, она еще десять лет назад заявляла:

 

«Этим “жанчынам” делать нечего! Сидели бы дома, борщ варили. А не по площадям шастали. Это позор для женщины - участвовать в подобных мероприятиях. Я еще понимаю, когда она девица дурная молодая, а когда женщина в возрасте идет - значит, у нее что-то с интеллектом не в порядке» [11].

 

Другая яркая представительница той же когорты - Марианна Щеткина, министр труда и социального развития в 2009-2017 годах, заместительница председателя Совета Республики Национального собрания в 2016-2019 годах, руководительница представительства Постоянного комитета Союзного государства. В свое время именно она предложила ввести налог на тунеядство, от которого пострадали прежде всего неработающие женщины и матери-одиночки, ведущие собственный бизнес. Кроме того, ранее она долгое время возглавляла общественное объединение «Белорусский союз женщин», числящее в своих рядах около 150 тысяч работающих белорусок и широко используемое для поддержки режима. Показательно, что пришедшая ей на смену Елена Богдан, заместительница министра здравоохранения, в октябре 2020 года в одном из газетных интервью тоже рассуждала о том, что женщины, приходящие на протестные акции вместе с детьми, ведут себя безответственно, поскольку из-за них у детей начинает складываться «неправильное понимание жизни» [12].

Белорусская фемократия не только распространяет и укореняет полезные для власти дискурсивные практики, придавая имиджу режима черты «гендерного дружелюбия», но и непосредственно помогает сохранить власть. Женщины, в частности, составляют большинство в избирательных комиссиях, а это означает, что фальсификации на выборах по большей части совершаются именно ими - теми, кто в обычной своей жизни работает в педагогической, социальной, медицинской сферах. Как раз этот низовой слой белорусской фемократии чаще всего оказывается под давлением, причем как со стороны власти, так и со стороны протестующих. Нижние слои фемократии уже давно остаются мишенью для оппозиции, которая накануне всех выборов начиная с 2010 года организовывала кампанию «Женщины против фальсификаций». Разумеется, в первую очередь речь шла о попытках взять под контроль избирательные комиссии - посредством привлечения на свою сторону женщин, которые в них трудятся.

Для большинства женщин Беларуси принадлежность к тому или иному слою фемократии остается если не социальным лифтом, то гарантией социального благополучия. Более того, ценности патриархата, которые транслируются фемократией, не противоречат установкам белорусского общества в целом, включая и оппозиционную его часть. Определение женщин в качестве «ног оппозиции» [13] до 2020 года оставалось основным описанием той роли, которую в сопротивлении режиму играют активистки. Интересно, однако, что события, последовавшие за выборами 9 августа, по преимуществу продолжают восприниматься как «женская революция» [14].

 

От фемократии к фемонационализму

По замыслу белорусской власти сценарий предвыборной кампании 2020 года не должен был отличаться от прежних кампаний: все потенциальные лидеры, которые имели намерение зарегистрироваться в качестве кандидатов на президентский пост, были заблаговременно арестованы. Даже слияние штабов Виктора Бабарико, Владимира Цепкало и Сергея Тихановского и последующее выдвижение Светланы Тихановской в качестве единой кандидатки от оппозиции поначалу не вызвали у истеблишмента особых опасений. Для Лукашенко фигура Тихановской представлялась удобной мишенью, на которой можно было практиковаться в эффективности «батько-популизма». Однако вопреки официальным расчетам Тихановская и ее соратницы в лице Марии Колесниковой и Виктории Цепкало стали собирать многочисленные митинги, привлекая все больше людей. В свою очередь административные меры, предпринимаемые государственным аппаратом для обеспечения победы Лукашенко, лишь укрепляли популярность оппозиционерок.

Досрочное голосование, в котором, согласно официальной статистике, приняли участие 40% избирателей, и другие способы фальсификации должны были повторить исход предыдущих кампаний. Но инициированная Бабарико онлайн-платформа «Голос», созданная для обеспечения честности выборов, вовлекла в цифровое сопротивление режиму весьма значительную часть граждан. Хотя независимый подсчет голосов на фоне масштабных и повсеместных процедурных нарушений наладить не удалось, инициатива «Голоса» смогла сплотить белорусов вокруг миссии, призванной очистить выборы от коррупции. В контексте нашего анализа интересно то, что лозунг очищения, сделавшийся основой антилукашенковской пропаганды, резонировал с заполнением публичного пространства символами «женской чистоты». Даже прозвище «Три грации», посредством которого Ермошина рассчитывала унизить объединенный штаб оппозиционерок, стало обыгрываться в визуальных репрезентациях протеста: на плакатах протестующих три женские фигуры в белых античных тогах изображались на фоне белорусского зубра - одного из самых известных символов нации.

После провозглашения Лукашенко победителем электоральной гонки и первых массовых репрессий тема женского участия в оппозиционном движении вышла на первый план. Именно отсюда берет начало миф о «женской революции» в Беларуси. Картина Хаима Сутина «Ева», герб Погоня и красно-белый флаг стали самыми тиражируемыми символами народного возмущения. В ходе медийного сопровождения уличных акций формировался политический культ героинь и создавалось виртуальное пространство протеста, которое романтизировало их гражданскую активность. Социальные сети, а затем и международные СМИ противопоставили мирный, честный и женский протест милитаризированному и коррумпированному режиму насилия.

Сакрализация антиправительственных выступлений, обеспечиваемая социальными сетями, репрезентировала зарождение новой коллективной и национальной целостности, которой угрожает нынешний режим. Бело-красная одежда женщин, выступавших «живым щитом» для мужчин и певших на акциях и шествиях народную колыбельную «Калыханка», субботние «женские марши», призванные вдохновлять мужскую часть оппозиции на участие в демонстрациях следующего дня, вовлекали в протест все большее число женщин. Соответственно, сами оппозиционерки воспринимали эти ритуалы как необходимую составляющую своей активности. По мере нарастания насилия осознание участницами протестных выступлений собственной мессианской роли неуклонно укреплялось. Репрессии против Тихановской и Колесниковой способствовали героизации женского протеста. Уместно напомнить, что 11 августа, придя в Центральную избирательную комиссию, чтобы оспорить результаты выборов, Тихановская была принуждена записать обращение к белорусам, которое, по мысли его инициаторов, должно было убедить людей перестать выходить на улицы. Видеозапись производилась в кабинете председателя ЦИК. Сразу же после обращения Тихановская, опасаясь за свою жизнь, добровольно покинула Беларусь. 8 сентября Колесникова, которую власти попытались выслать за пределы страны принудительно, разорвала свой паспорт и была арестована. Задержания известных спортсменок и деятельниц культуры также закрепляло в общественном сознании образ мучениц, которые подвергаются насилию за отстаивание правды.

Аналогия между поведением режима и семейным насилием стала одной из доминирующих в публичном пространстве. В свете подобных параллелей сопротивление «батько-популизму» соотносилось с типичным для традиционного гендерного порядка отождествлением нации и семьи [15]. В частности, на это обращала внимание философ и активистка Ольга Шпарага:

 

«Фигура женщины, которая в патриархальной системе подвергается систематическому насилию, сегодня распространилась на большинство. И то самое Убежище, которое предоставляется потерпевшим от насилия женщинам, - сегодня в нем нуждается все наше общество» [1]6.

 

Этот момент заслуживает, чтобы на нем остановиться особо. Применяемые режимом карательные меры рассматриваются им как «воспитание» народа. Активистки, считающие милицейское насилие и домашнее насилие аналогичными, отрицают дисциплинирующую роль этих практик - но при этом не оспаривают саму логику отношений между народом и властью, которая подобные практики порождает. Поэтому главным адресатом протестных выступлений женщин остаются мужчины: и те из них, кого женщины защищают и вдохновляют, и те, кто исполняет злую волю. Если первым предстоит стать героями, то вторым придется или перейти на сторону добра, или уйти в небытие - уснуть.

 

«Мои дорогие девочки, сегодня вечером на закате мы проведем мирную, женскую и красивую акцию. Мы споем им колыбельную. […] Споем красиво, в белых платьях. Только наша колыбельная будет заканчиваться одной строчкой, кардинально меняющей все: “Вачанята адкрывай” [“Глазки открывай”]» [17].

 

Квинтэссенцией этой дискурсивной практики можно считать клип «Freedom Belarus 2.0» [18], в котором представлено символическое упразднение насилия над протестующими. По сюжету группа женщин в белых одеждах приезжает в лес на белых автомобилях и белых мотоциклах, чтобы символически казнить одетого в черное силовика. Женщины ставят его на колени, заставляют выкопать яму и бросить туда все атрибуты насилия: оружие, наручники, шлем, щит. После того, как яма с инструментами репрессий забрасывается цветами, силовик, вокруг которого женщины водят хоровод, разлетается на множество черных птиц. В финале клипа одна из женщин, просыпаясь у себя дома, обнимает дочь - она собирается идти на протестный марш.

 

«Женское лицо» протеста как практика и миф

Утверждающееся представление о протестной волне 2020 года как о новом типе солидарности противопоставляет ее прежним попыткам сдерживать государственное насилие. Ольга Шпарага отмечает:

 

«Еще в период предвыборной кампании стало очевидно, что начала высвобождаться новая социальная энергия. И уже после выборов, когда люди не смогли не среагировать на фальсификации, на развязанный властями террор, она пришла в новое состояние. Стало понятно, что общество уже не вернется к прошлой жизни» [19].

 

Воспринимаемые в подобном свете протесты трактуются как уникальный шанс, который связывается с фигурой Тихановской. Ее согласованно называют «нечаянным лидером» возмущения, олицетворением чудесного преображения белорусов:

 

«[Тихановская -] символ самопреодоления. Ее реакция очень похожа на реакцию белорусского общества, которое себя преодолевает и в этом преодолении черпает энергию. Может быть, белорусам и не хотелось в этих выборах участвовать, проявлять активную позицию, но сложилась такая ситуация, которая подтолкнула людей к протестам» [20].

 

Ольге Шпараге вторит телеведущая Ирина Шихман, которая в своей программе заявляет, что лично для нее «Светлана -полное олицетворение своей страны», они тождественны .

В логике политического мифа женский протест в Беларуси с определенного момента стал изображаться уже свершившейся победой нации над своим прошлым. Например, один из октябрьских выпусков программы «Каждый из нас» канала «Белсат TV» был назван так: «“Мы уже победили”: невероятные женщины белорусских протестов» [22]. Он представлял участниц протестных акций, которым ведущий дарил цветы, словно победительницам, и предлагал ответить на пророческий вопрос, когда же придет конец режиму Лукашенко. Гостьи программы представляли разные социальные группы, но среди них заметно выделялась Александра Воробьева - модельерша, которая, по словам ведущего, в момент задержания выглядела так, будто готовилась к фотосъемкам для обложки «Vogue». Комментируя свой внешний вид, девушка говорила о нежелании уступать страху.

В рамках упомянутой мифологии на женщин возлагается непременная миссия украшать протест:

 

«Возьми с собой один цветок и ходи с ним весь день. Женщины с цветами в очереди у кофейни, женщины с цветами на остановке, женщины с цветами на приборной панели своего автомобиля, женщины, которые дарят цветы другим женщинам, активистам у мемориалов или на районных встречах, да пусть даже омоновцам. Пусть вся страна расцветет! Каждая из вас может поднять настроение как минимум одному человеку, а это уже немало. Вместе мы можем поднять настроение всей стране! (P.S. А если ты мужчина и все ждал повода подарить женщине цветы, нет лучше повода, чем революция.)» [23] (28 сентября 2020 года).

 

Образ женщины как «сосуда», рождающего новую нацию, стал еще одной составляющей мифа о белорусском протесте. Эта своеобразная «беременность» превратилась в популярную тему плакатов, распространяемых по социальным сетям, а беременные минчанки даже организовали собственный перформанс, на котором выразили солидарность с манифестантами. Подобные репрезентации социального воображения должны были усилить главный тезис противников режима: Лукашенко не способен защищать своих граждан. Проблема, однако, заключается в том, что к осени минувшего года протест превратился в пролонгированную акцию, не получающую иных импульсов, кроме очередных рестрикций со стороны власти. Фактически участницы протеста оказались заложницами предписанного им имиджа миролюбивых героинь - а также вполне традиционных гендерных представлений о женщинах как «украшении» мужских действий и «сосуда, вынашивающего новую нацию».

Женщины, которые включились в протестную политику, неизбежно сталкиваются с внутренними конфликтами. Отчасти это обусловлено тем, что мотивирующую функцию для них выполняет не харизматический лидер, а насилие, снова и снова воспроизводимое карательными структурами. Одна из участниц пишет:

 

«Меня “вдохновил” на выход страх. Страх, что моего брата изобьют до смерти, страх, что моего друга изнасилуют дубинкой, страх, что мне отобьют яичники, страх, что мою дочь собьет с ног омоновец, а директор школы напустит на учеников “тихарей”» [24] (5 сентября 2020 года).

 

Женский выбор в пользу коллективного участия в протестных акциях зачастую делается под давлением страха - боязни утратить контроль над собственной жизнью и жизнью своих близких. Эта особенность позволяет сопоставить эмоциональный опыт участия женщин в уличной политике с другим, казалось бы, совершенно непохожим опытом: с ощущениями людей, находящихся под влиянием авторитарного культа, предписывающего членам группы жесткие правила и нормы - в обмен на обеспечение безопасности. На наш взгляд, в Беларуси после выборов 2020 года сложилось своеобразное подобие культовой системы на основе фемонационализма, противостоящего фемократии и «батько-популизму».

В группах, определяемых совместным отправлением культа, индивид передает все контрольные функции групповому руководству [25]. Участие в коллективных практиках активизма предполагает веру протестующих в сакральный характер их объединения, преданность членов сообщества друг другу, энтузиазм и воинственность в отстаивании установок протестного культа, готовность жертвовать собственной безопасностью ради его защиты [26]. Подобные практики, по многократным наблюдениям специалистов, исключают возможность свободного выражения чувств и рефлексии. Более того, такое блокирование переживаний в политических культах усугубляется тем, что в случае преследования со стороны власти в одиночку добиться справедливости невозможно.

Белорусский протест утвердил приоритет делегитимации режима Лукашенко над любыми другими требованиями. Гендерная повестка в нем остается подчиненной этой задаче, а например, женский опыт домашнего насилия рассматривается лишь как ресурс для вовлечения в протест:

 

«Огромное число белорусок росли в токсичных отношениях с абьюзерами. Для них столкнуться с “тихарями” уже не страшно, потому что в лице “тихарей” они видели тех, кто их тиранил» [27] (12 сентября 2020 года).

 

Настоятельное требование женственного поведения, которое некоторые участницы протеста иронично называют «розовым загончиком», настойчиво транслируется активистками, организующими акции: именно они решают, как участницы должны вести себя. «Внутренний контроль» над языком и формой протеста усиливаются неявной, но последовательной самоцензурой, которой подвергается описание собственного протестного опыта. Расхождение же между внутренними ощущениями и внешними ожиданиями неизбежно приводит к демотивации. Одна из участниц женских маршей, уже в конце августа признававшая, что чувствует себя «невероятно одинокой», хотя умом понимает, что она «не одна такая», рассказывает:

 

«Я вижу, что часть из нас получила посттравматический синдром [ПТСР], а часть схватила стокгольмский. Первые кричат: “Не забудем, не простим”, вторые - “Милиция с народом”. Первые убегают от них, срывая дыхание, вторые - дарят им цветы и улыбки. Я, как вы понимаете, с первыми, у меня ПТСР, спасибо феминизму за это - а также за то, что мои психические реакции совмещаются с самоуважением. […И] каждый раз я слышу голос: мы же белорусы, наш протест мирный, ты же девочка, нельзя быть такой агрессивной» [28].

 

Для женщин участие в протесте нередко связано с переживанием чувства вины:

 

«С одной стороны, я знаю точно, что мне это необходимо, а с другой, я ищу причину не пойти. Мы опоздали к началу, […] и вот мы наконец-то внутри, идем, счастливы, что все-таки идем. И люди, очень много, и эмоции, и понимание, что ты среди своих. […] Но вот это странное чувство: что-то не так. И не могу понять, [как будто бы] два мнения. Да, мы добьем их нашим чувством юмора, иронией, нашим терпением, мы не сдаемся. Нет, иди домой» [29].

 

Постоянный риск оказаться жертвой силовиков ставит риторику участниц протеста вне критической рефлексии. Опыт ареста - от нескольких дней до нескольких недель - становится своеобразной инициацией или, как говорит активистка Светлана Гатальская, «медалью за отвагу» [30].

Сакрализация протестующих женщин - например, через сравнение арестованных с Жанной Д’Арк - резонирует с демонизацией режима, который сравнивается то с фашистской оккупацией, то со сталинскими репрессиями. Но проблема в том, что подобная оптика не только искажает специфику нынешней белорусской диктатуры, понимание которой очень значимо для ее делегитимации, но и подменяет реальное осмысление опыта расхожими клише. Исследователи и психологи, работающие с бывшими участницами авторитарных культов, отмечают, что отказ от вовлеченности в культ неизменно сопряжен с ощущением потери. Наряду с утратой сложившихся отношений теряется чувство принадлежности к привилегированной группе. Для многих протестующих выход из протестного движения обусловлен выбором между несвободой и эмиграцией, перед которым власть ставит неугодных. Однако большинство активисток прекращает оппозиционную активность по другой причине - из-за выгорания, когда физический ресурс участия в протесте исчерпан репрессиями, а психологический ресурс иссякает из-за «опустошенности и невозможности ответить на вопрос, до какой степени у людей может понижаться чувство самосохранения» [31].

* * *

Наблюдение за мифологизацией протестов в Беларуси возвращает к дискуссии о роли воображения в политическом активизме. Если Эрнст Кассирер усматривал в неизбежной иррационализации общественной жизни угрозу для прав человека, то Жорж Сорель не мог представить революцию, которая не объединяла бы людей вокруг мифа, питающего благородную ярость угнетенных [32]. Рассмотрение вопроса о том, какой миф нужен белорусскому протесту - и нужен ли он вообще, выходит за пределы этой статьи. Однако уже сейчас можно констатировать, что образ «женской революции» не в состоянии стать главным источником энергии, питающей выступления против произвола диктатуры и фемократии. Попытки провести параллели между белорусским протестом и недавними выступлениями против запрета абортов в Польше, представляющие оба кейса в качестве примеров «женской революции», которую нельзя повернуть вспять [33], игнорирует факт отсутствия феминистской повестки в белорусском протесте. Иначе говоря, мифологизация белорусского протеста как «женской революции» пренебрегает доминированием гендерного популизма в оппозиционном движении и блокирует ту самую гендерную повестку, которая, собственно, и сделала польское возмущение протестом в защиту женских прав. Перспектива эмансипации оппозиционного протестного движения от гендерного популизма остается насущной задачей женского движения в Беларуси.