[стр. 10 – 21 бумажной версии номера]

Игорь Павлович Смирнов (р. 1941) – автор многочисленных статей и книг гуманитарного профиля, основной научный интерес сосредоточен на теории истории. Живет в Констанце (Германия) и Санкт-Петербурге.

Коле Шептулину на добрую память о девяностых.

Интерес нынешнего российского общества к сталинской и брежневской эпохам, несущественно, какую форму он принимает – апологетическую или критическую, – интуитивно меток и никоим образом не может быть сочтен произволом. Дa простится мне трюизм: былое актуализуется в той мере, в какой оно родственно современности.

Конец брежневских времен на удивление схож с финалом сталинизма. В обоих случаях, пусть и в разных масштабах, Советский Союз участвовал в ведении тупиковых локальных войн (соответственно в Корее и Афганистане). И та и другая исторические ситуации были отмечены нестабильностью элит: на склоне лет Сталин принялся перетряхивать партийно-государственный аппарат, обещая новую большую «чистку»; брежневскому клану приходилось защищаться от рвущегося к власти Юрия Андропова. События того же самого рода происходят и сейчас. Страна поддерживает сепаратистов на Востоке Украины и вмешивается в гражданскую войну в Сирии. В результате коррупционных скандалов имущие власть в Москве и на периферии то и дело лишаются своих высоких постов.

У всех трех периодов есть еще одна общая черта: все эти эпохи одинаково пронизаны чертами обскурантизма. Последние годы сталинизма превзошли в этом отношении свои будущие подобия. Разве такие показатели позднего брежневизма, как ожесточившееся преследование диссидентов; кремлевская вера в чудодейство Джуны Давиташвили, доставленной в 1980 году в Москву; вытеснение с родины в зарубежье множества одаренных людей, идут в сравнение со ждановщиной, мифогенной борьбой за отечественный приоритет во всех областях науки и техники, «делом врачей», разоблачением «безродных космополитов», разгромом филологической профессуры Ленинградского университета, гонениями на генетику и прочие буржуазные лжеучения?

Немудрено, что, ослабив к 1980-м инстинкт агрессивного самосохранения, советская империя рухнула. Заново обретая его, Россия, извлекшая урок из прошлого, старается придать обскурантизму непоколебимость, используя для этого машину законодательства. Я не собираюсь разбирать все инициативы Думы за 2012–2016 годы. Мне важна их генеральная направленность. У многих из них она заключается в том, чтобы лишить права на просветительство малые коллективы, будь то некоммерческие организации, заподозренные в выполнении заданий западных держав (июль 2012 года), или гомосексуалисты (июнь 2013 года), или маргинальные конфессиональные объединения, у которых была отнята возможность отправлять религиозную деятельность в домашних условиях (апрель 2016 года). Чьи бы намерения распространять знания и убеждения в этих случаях ни ущемлялись, как бы ни мотивировалось запретительство, законотворчество нацеливалось на то, чтобы снизить уровень информационной свободы, предоставленной гражданам, и укрепить монополию официальной пропаганды.

А что сами граждане? В известном смысле Дума шла и идет навстречу их настроениям. Можно спорить о том, что именно вызвало усиливающуюся со дня на день инертность массового сознания. Отсутствие захватывающе оригинальных идей у интеллектуальной части общества? Упадок прежнего престижа, которого заслуживали когда-то университетские преподаватели, ныне посаженные на мизерные зарплаты? Наметившийся в первое десятилетие этого века рост благосостояния, который побудил осчастливленных скромным достатком людей посвятить себя в первую очередь заботам об устройстве комфортабельного быта? Вхождение в повседневный обиход электронных гаджетов, заставившее пользователей сосредоточиться на обмене мнениями друг с другом, на новостной информации и вырвавшее их тем самым из большой истории – из процесса нашего умственного обогащения?

Как бы то ни было, Россия не может похвастаться тем, что она диктует миру интеллектуальную моду. Тиражи книг самого разного профиля у нас пугающе малы при том, что среди издательской продукции главенствуют переводы. По безразличию к неприкладному знанию высокообразованный слой нации вот-вот сравняется с ее толщей, для которой оно никогда не было особенно притягательным. Страна страдает от утечки мозгов. Как ни относись к современной церкви, не скажешь, что она производит духовные ценности – она лишь пытается сохранить те из них, что отвечают ее догматике. Все более заметное вмешательство православных цензоров в светскую социокультуру подавляет ее волю к самостановлению. Со своей стороны, эта социокультура перестает быть критичной применительно к себе и, борясь с внутренним врагом, цепенеет в консерватизме. Довольный собой патриотический порыв, которым охвачено общество, не тот товар, что выбрасывают на внешний рынок. Конечно, есть и исключения из этой невеселой картины. Но при этом нет самодеятельного общества, питательной среды для разных видов творчества.

Государство не столько сопротивляется, сколько споспешествует духовному обнищанию населения – закрывает ли оно районные библиотеки, отказывается ли от субсидирования «толстых журналов», подрывает ли автономию фундаментальных исследований, ставя под свой административный надзор деятельность Академии наук, отдает ли один за другим музеи, центры просвещения, в собственность или в распоряжение церкви, транжирит ли астрономические суммы на возведение все новых спортивных сооружений, трогательно заботясь о народном теле и забывая о его спиритуализации. Но путь к «адовой твердыни» (Андрей Курбский) еще не пройден до конца – ведь могло бы быть хуже, воплотись в жизнь пресловутый проект протоиерея Всеволода Чаплина по насаждению общероссийского дресс-кода или замысел Елены Мизулиной (ноябрь 2013 года) закрепить в Конституции положение о том, что православие составляет основу национальной самобытности России. Впрочем, закон об оскорблении чувств верующих (сентябрь 2012 года) был принят. Осталось еще справедливости ради оградить законом от нападок и атеистов, ранимых не менее, чем верующие, и тогда в России воцарится взаимоуважительное молчание до того непримиримых сторон, без преувеличения – почти поголовное, прерываемое лишь телеголосом Дмитрия Киселева, бичующего Запад, да воплями жертв домашнего рукоприкладства, «декриминализованного» (июль 2016 года) по гуманному предложению все той же Мизулиной.

Сопоставляя закатные годы сталинизма и брежневизма с текущим временем, нужно сделать две оговорки. Во-первых, ничто не указывает на близкую смену теперешнего властного режима. Он выглядит безальтернативным. Чутко распознавшая его прочность молодежь либо готовит себя к чиновничьей службе, либо политически апатична. Существующая политическая система не устает усиливать себя за счет дублирования своих органов, прибавляя к кабинету министров президентскую администрацию, к Генеральной прокуратуре – Следственный комитет, к полиции – Росгвардию, к партии большинства – ее подобия вроде ЛДПР или справедливороссов. Удвоение управленческих инстанций традиционно в России, то раскалывавшейся на земщину и опричнину, то отзывавшейся на восстание декабристов учреждением Третьего отделения, которое контролировало деятельность царских министерств, то переживавшей в советский период избыточную власть государственного и партийного аппаратов. Административный параллелизм чреват, как показало уже начало XVII века, полиархией и анархией, тоже ставшими обычными для России, но ни то ни другое не грозит сейчас обществу, дружно согласившемуся быть авторитарной демократией и нашедшему себе избранника-поводыря.

Во-вторых, Россия, конфронтировавшая в минувшем столетии с целым миром, в нынешнем веке вовсе не одинока в любви к «отеческим гробам», возобладавшей над творческой страстью. Со светом разума на Западе сейчас не все обстоит благополучно. И там пафос восстановления национального величия мрачит социальное сознание. Считают ли приверженцы «Альтернативы для Германии», что следует ревизовать «перевоспитание» немцев, предпринятое западными союзниками после разгрома гитлеризма, хвалит ли Дональд Трамп пытки как давно проверенное средство по извлечению из человека истины, для заявляющих о себе в этих и во многих сходных случаях политиков нет иного будущего, кроме прошлого. Постепенно я научаюсь ценить Владимира Жириновского. Право же, он не заходит так далеко, как окарикатуривший его приемы Трамп. Желание Жириновского запретить к употреблению испугавшее его ученое слово «перформанс» куда скромнее упразднения Трампом целой исследовательской отрасли, осведомлявшей американцев об изменении климата на планете. Религиозная нетерпимость заняла в Европе место прежней – расовой: есть своя закономерность в том, что пост главы «Национального фронта» во Франции дочь-антиисламистка унаследовала от отца-антисемита, изгнанного ею из партии. На фоне запирающих свои границы США Северная Корея перестает казаться уродливым исключением. Один из невежд в «Письмах темных людей» (1515–1517) задается вопросом, не впал ли он в смертный грех, съев яйцо, в котором был зародыш цыпленка. Будь Стивен Беннон, тайный советник американского президента, вполне последовательным в своем протесте против абортов, он должен был бы объявить войну любому неплодотворному расходованию семени, а то ведь получается, что, поглощая яйца, он отказывается лишь от тех из них, где уже обозначился эмбрион. День сей мало обеспокоен логикой.

Современность характеризуется борьбой не за знание и его непротиворечивость, а за право им обладать, так что на передний план выдвигается не доказательность суждений, а позиция того, кто их высказывает. Воплотивший собой vox populi может быть контрафактичным и тем не менее убежденным, что вещает истину, каковая не доступна «лживой прессе» («You are Fake-News!»), учитывающей в погоне за политической корректностью интересы меньшинств, беженцев, отдельных отщепенцев, то есть работающей с дифференциально выверенной аргументативной базой. Независимые СМИ раздражают Трампа и подобных ему правителей в Европе своим профессионализмом в подходе к событиям. Постмодернизм образца 1960–1970-х жаждал демистифицировать иллюзии. Его время прошло. Наступает эра разоблачения правды.

Нам, русским, свойственно думать о себе как об абсолютной особости. А тут – на тебе: погружаемся во мглу вместе с прочими нациями. Приоритет, впрочем, за нами. В плане постинтеллектуальности мы всех опередили. Неясно только, что делать дальше. Поддать мраку? Или подождать, пока на Запад опустится полная тьма? Пусть тогда завидует нашим сумеркам, у которых есть еще возможность сгущаться и сгущаться.

Философия не обязана откликаться на актуальные обстоятельства. Если она иногда и обращается к ним, то ради того, чтобы использовать их для рывка к вечному, неизменному. Но сами эти обстоятельства, когда они вдруг выходят за рамки одиночных явлений, не будут поняты, пока не бросить на них философский взгляд. Нарастающее то там, то здесь мракобесие нельзя объяснить только местными условиями. Допустим, белое трудящееся население поддержало Трампа, боясь окончательно потерять свою влиятельность в многонациональной и поликультурной стране с истеблишментом, раскланивающимся на все стороны. Но какой свой чужой угрожал полякам, отдавшим голоса националистической партии Ярослава Качиньского «Право и справедливость»?

Обскурантизм легко спутать с глупостью, что было бы непростительной ошибкой. Ее совершал заносчивый индивидуализм Ренессанса в лице, например, Эразма Роттердамского, компрометируя верного обычаю ординарного человека как вовсе не способного мыслить. Дураку, как известно, закон не писан, чего не скажешь о мракобесии, диктующем нам свой правопорядок. Щадя родных думцев, вспомним хотя бы, с каким яростным усердием принялся в первые же дни президентства ковать декреты Трамп. Сознание глупца равно миру и потому не утруждает себя решением задач, выбором стратегии поведения, исправлением промахов. Олигофрению отличает отсутствие обратной связи между сознанием и его предметом. Обскурантисту, напротив, не откажешь в некоем стратегическом даре, пусть даже отнюдь не самокритичном, пусть увлеченном опровержением чужих заблуждений, но все же считающемся с тем, что они возможны. Омраченное сознание берет за точку отсчета для своей легитимации вину Другого. Главный путь для избавления общества от якобы ущербной и опасной инаковости – законодательный, ибо только так и можно сделать Другого действительно виновным. Приходя к власти, обскурантизм ставит себе первоочередной целью в странах, где он теперь задает тон (в Венгрии, Польше, США), прибрать к рукам Верховный суд. Справедливы или нет обскурантистские действия, они рядятся в конституционные формы, поскольку в глубине их замысла лежит контрреволюционность.

Знание разрушает непроницаемость Другого (будь то субъект или объект) и тем самым интегрирует его в области уже известного. Обскурантизм нельзя смешивать не только с глупостью, но и с незнанием. Он по-своему компетентен. Но его пытливость дезинтегративна – в противоположность той, что расширяет наш умственный горизонт. Негативно-темное знание занято исключением из сферы изведанного тех или иных неугодных ему слагаемых, объявляемых иррелевантными, без замены их вновь открытыми. Если наращивающий мощь интеллект старается превзойти свои прежние состояния, то обскурантизм предпринимает обратный ход, возвращается от последних данных, добытых наукой, к старым (к догалилеевому, додарвинистскому, доэкологическому, в максимуме – к ветхозаветному образу мира). Знание переживает, таким образом, не aemulatio, a deminutio – сокращается в объеме и подвергается уничижающей его регламентации. Перед нами особого рода редукционизм, сводящий сложное к простому не посредством отыскания инварианта в какой-то парадигме, а за счет отсеивания ее вариантов, обедняющего разнообразие. Согласно Алену Бадью («Логики миров», 2006), событие дает бытийность небытийному (незначимому, исключенному, латентному). Событие обскурантизма, в противоположность к creatio ex nihilo, опорожняет наличное, вводит в него пустые множества.

Мракобесие восстает не только против сциентизма – оно держит под подозрением даже разведданные, поставляемые правительствам специализирующимися на их добывании учреждениями. Лех Качиньский распустил в сентябре 2006 года польскую военную разведку, Трамп конфликтует с американскими секретными службами. Но еще задолго до наших дней Сталин, заключив договор о ненападении с самым отъявленным из мракобесов всех времен и народов, роковым образом не внял донесениям своих агентов о готовящейся Гитлером войне с Советским Союзом.

В «Общем смысле искусства» (1890) Владимир Соловьев писал о том, что «в свете […] все предметы и явления получают возможность быть друг для друга (открываются друг другу)»[1]. Просвещенческие энциклопедисты, добивавшиеся многогранной полноты знания, наверняка, согласились бы с этим тезисом. Во мраке же все существует порознь. В том числе и государства, как того хотелось бы движениям, ратующим за развал Европейского союза. Надежда европейских националистических партий на создание нового интернационала тонет в вопиющем противоречии и, значит, не осуществима.

С психоаналитической точки зрения обскурантист, урезающий Логос, борющийся с оральностью (с многоголосием, со свободой слова), – один из видов анального характера, активного в своей реактивности, в страхе перед утратой порядка, который возмущен нововведениями. Этот тип человека осведомлен в том, что именно подлежит отбрасыванию, но не в том, как вершить производство ценностей. Отъединяясь от как будто ненужного, он выступает изоляционистом par excellence. C аффективно гипертрофированным пристрастием он относится к пограничным полосам, где происходит соприкосновение своего и чужого (к Восточной Украине, введенной в зону политических интересов России; к курдским районам в Сирии, тревожащим Турцию; к Мексике, от которой хочет наглухо отгородиться стеной Трамп).

Если позитивное знание размыкает контуры себе довлеющего Другого, то противознание восстанавливает эти преодоленные было рубежи. Мракобес глорифицирует самотождественность и как раз поэтому находит отзывчивое принятие у народа, который озабочен в первую голову сохранением идентичности, памяти о предках. Эта забота ни темна ни светла. Она естественна, пока ее не инструментализует верхушка нации себе в угоду. В терминах Вячеслава Иванова, народ может быть организован и в «легион», если придать родовому началу в нем свойство монопольно значимого, и «соборне», если обратить его лицом не только к прошлому, продолжаемому в настоящем, но и к Богу (я бы сказал нейтральнее: к высшему Другому).

Изображая ближайшее будущее как фрагментацию мирового социокультурного целого, распавшегося на «удельные сообщества», Владимир Сорокин предугадал в «Теллурии» (2013) грянувший ныне конец глобализма, уступившего место государственному партикуляризму. Единственное, что сплачивает в этом романе (я не ручаюсь за точность в обозначении жанра) людей, разрозненных по уделам, – их желание заполучить в макушку «теллуровый гвоздь», так сказать, почвенный наркотик, с тем, чтобы в наваждении спастись из провинциализировавшейся убогой действительности. Чем более человек ограничивает себя, тем более он подвержен соблазну полностью погасить сознание – говорит нам Сорокин. Обскурантизм – «опиум для народа». Вычитая Другого из картины мира, морочащая массы идеология внушает им упование на то, что они могут обойтись без работы разума, запускаемого в ход при нашем столкновении с неизвестным.

Как прельщение, обещающее людским множествам счастливое безмыслие, обскурантизм демоничен. По Кьеркегору («Болезнь к смерти», 1849), демонизм – следствие обособления людей, воплощающегося идейно в абсолютизации самости и ведущего их к отчаянию, когда выясняется, что опора на себя недостаточна для бытия-в-мире. Развивая соображения Кьеркегора, Карл Ясперс («Философская вера», 1947/1948) понял под демонизмом любую попытку подменить трансцендентное имманентным, какую бы форму ни принимало последнее: секуляризованной, натурализованной или эстетизированной – но всегда посюсторонней – действительности. Демонично для Ясперса и существо, пребывающее в промежутке между запредельным и данным нам в опыте. Я не буду входить в детальный анализ этих философских модернизаций средневекового представления о нечистой силе, хотя так и просится на язык упрек Ясперсу за то, что он напрасно демонизировал едва ли не всю социокультуру, сложившуюся вне религиозности. У обоих мыслителей мне важно то, что они усматривают в человеке возможность его отказа от трансцендирования, от экстатического влечения к инаковости. Эта, снимающая напряжение между индивидом и Другим, возможность манит нас, но, будучи порабощенными ею, мы обрекаем себя на уныло-автоматическое самовоспроизведение. Мракобес соблазняет нас так, что, поддавшись его искушению, мы выбираем духовную смерть.

Распознать демонизм обскурантиста мало, чтобы сполна квалифицировать эту темную силу. Обскурантист не удовлетворяется ловлей слабых душ – он еще и проецирует свой демонизм на Другого (подобно судьям, обвинившим Сократа в том, что тот совращает молодежь, проповедуя культ низших богов). Толкающий нас во мглу совершает псевдокатарсис, обеляет себя, приписывая владение ложным знанием противнику. Мракобес лукав и непрозрачен, прячется под маской невинности, вынашивает свои замыслы втайне ото всех, но, хорошо разбираясь в том, что такое «двойные стандарты», отводит от себя подозрение в их использовании. Зло в личине добра – кто угодно, только не он. Не упускающая из виду оборотную сторону своего предмета диалектика превращается здесь из метода по достижению неоднобокой, испытанной противоходом истины в дублированную фальшь, в перенос неправды обскурантиста на тех, с кем он соперничает. Мракобес – антифилософ, презревший афинские премудрости. Создатель неоднозначности, он слепит теряющегося в догадках наблюдателя, жуток, unheimlich, как Коппелиус-Коппола в «Песочном человеке» Гофмана. И вместе с тем мракобес – носитель харизмы: в его сверхъестественные способности верят, потому что, простившись со знанием, полагаются на одну лишь магию, присутствие которой находят в том, кто берет на себя смелость восстать против изощрения ума.

Ореол спасителя обскурантист завоевывает, разыгрывая роль экзорциста (знакомым с телепрограммой «Бесогон» не нужно пояснять, как развертывается эта магическая практика). Маскирующие собственный демонизм охвачены в контрапозиционном порядке страстью избавлять от одержимости духом нечистым свое окружение. Давняя традиция очищения общества от лиц, сбитых дьяволом с пути праведного, получила в ХХ веке грандиозный масштаб именно по той причине, что враг рода человеческого, твердо идентифицированный христианским Средневековьем, потерял в пострелигиозные времена свою определенность. В ряды сатанинского воинства зачислялись в Советской России буржуи и дворяне, в нацистской Германии – евреи, в маккартистской Америке – голливудские коммунисты. Имевший отчетливый образ христианский дьявол избирал себе, соответственно, точечные жертвы, овладевал отдельными личностями. Вразрез с этим в ХХ веке государственные идеологии демонизировали коллективного субъекта – неважно, каково было признаковое содержание преследуемой группы: классовое, семейно-родовое, расовое или партийно-политическое. Антипросвещенческая установка сделалась в прошлом столетии общей в суждениях самых разных представителей этой эпохи, далеко не всегда настроенных обскурантистски. Вера в разум была равно, но с прямо противоположными мотивировками, неприемлема как для Эрнста Юнгера, порицавшего в «Рабочем» (1932) рационально-буржуазное мышление за его упор на единичного человека, так и для Теодора Адорно и Макса Хоркхаймера, усматривавших в Просвещении мифогенное по своему происхождению пожертвование индивидным в пользу универсального («Диалектика Просвещения», 1947).

После краха тоталитаризма – вначале на Западе, а затем и в России – казалось, что вершившийся им экзорцизм навсегда канул в прошлое. Обскурантизм наших дней опровергает этот наивный оптимизм. Охота на ведьм вновь ведется с большим размахом, нацеливаясь то на нелегальных иммигрантов, то на исповедующих принципы, изложенные в Коране, то на «русофобов», к которым может быть отнесен любой из тех, кто вплетает в свой патриотизм ответственную боль за родину. Все же теперешняя волна экзорцизма отлична от прежней, тоталитарной, тем, что не заливает собой без остатка те общества, по которым она прокатывается. Избранному в президенты подавляющим меньшинством американских граждан Трампу приходится конфронтировать и с массовыми уличными протестами, и с непокорными судьями, и с членами собственной Республиканской партии, и с потрясенным его программой мировым истеблишментом. Обскурантизму всегда хочется двинуть историю вспять, но он меняется вместе с ней.

Связная история мракобесия пока не написана. Если она когда-нибудь будет составлена, ей не обойтись без представления о том, что, творя собственное время, отпадающее от биофизического, человек оказывается не в состоянии принадлежать ему целиком, будучи также организмом, телом среди прочих живых природных тел. Человек постоянно словно бы отстает от самого себя как исторического существа. Всякий наш познавательный, религиозный, технический, юридический и тому подобный шаг вперед усугубляет это отставание. Обскурантизм есть не что иное, как уступка Духа неисторизуемому телу, как попытка приостановить и взять назад случившееся социокультурное преобразование. Национальные и территориальные государства потому и переживают сейчас вновь актуальность, что ничего более своего, чем тело, нет у нас, убегающих от себя мыслью. Притормаживание истории происходит, однако, во владениях Логоса, ибо плоть лишь репродуктивна, довлеет себе и, стало быть, бессильна вмешаться в смысловые операции. В темном царстве Логос становится подобием тела, воспроизводя себя, как и оно, вместо того, чтобы саморазвиваться, демонстрируя многообразие своих возможностей. Биологизация человека при этом допустима (как в расовой доктрине), но не обязательна. Фиксируясь на том, что было, и сопротивляясь преодолению бывшего, мракобесие воздвигает себя на предрассудках, названных Фрэнсисом Бэконом в «Новом Органоне» (1620) «идолами», на одряхлевшем знании любого толка. Еще один вариант помех, чинимых мракобесием поступательной идейной истории, – выстраивание произвольных, никак не подтверждаемых, тупиковых теорий (вроде модного в «третьем рейхе» учения Ханнса Хёрбигера о космическом льде), компрометирующих свободу в изыскании истины, симулирующих работу Логоса, если и не делающих ее впрямую аналогом телесной, то все же свидетельствующих, что она способна обратиться в собственную противоположность. Разумеется, исследовательский мейнстрим тоже не избегает заблуждений. Обскурантистскими все эти варианты оказываются, когда, канонизированные церковью или государством, не допускают возражений, когда обретают вид такой же непреложной данности, каковую являют собой наши тела. В своей схватке с тоталитарными идеологиями постмодернизм хватил лишку, сведя к набору симулякров, к мороку «символический порядок» как таковой.

Опасность противознания открывается социокультуре сразу, как только в ней вызревает потребность помыслить свой историзм. Первая же проба по его осознанию, представленная мифами творения, знакомит архаический социум с теневым двойником Демиурга, его неумелым подражателем, трикстером. У индейцев Виннебаго такого рода плут съедает луковицу и выпускает непомерно много газов, разрушающих селенье, а затем, безостановочно испражняясь, покрывает экскрементами всю Землю. Миф точно диагностирует психический склад негативного творца в качестве анального комплекса и подвергает антигероя осмеянию. Быть поднятыми на смех – вот что невыносимо (по платоновскому анамнезису) для сегодняшних правителей авторитарного толка, отрицающих либеральные ценности: Лехa и Ярославa Качиньскиx оскорбила шутка по их поводу в газете «Берлинер Цайтунг» (июнь 2006 года), Реджеп Тайип Эрдоган подал в суд на Яна Бёмерманна, выступившего на германском телевидении (март 2016 года) с сатирой на турецкого президента. Отдадим должное цивилизованному характеру этой борьбы со смехом, не зашедшей за границы дипломатических скандалов. Другое (во всяком случае по исполнению) дело – расстрел исламистскими террористами сотрудников парижского журнала «Шарли Эбдо» (7 января 2015 года), последовавший вскоре после того, как те опубликовали в Твиттере карикатуру на Абу Бакра аль-Багдади.

Итак, поначалу, в мифе мракобесие прежде всего комично. Эта линия не теряется в позднейшие эпохи, с особым нажимом продолженная Ренессансом. Но со временем двойник вершителя истории получает также зловещие черты. Он тем однозначнее пагубен, нешуточен, чем более истина истории утверждается навсегда, до скончания веков, перерастая в веру, соединяясь с религией, как в Новозаветном учении с его образом дьявола, искушающего Христа в пустыне земной властью. Сами обскурантисты убеждены в том, что они предохраняют общество от катастрофизма истории, исправляя последствия войн, революций, иноземного владычества, переселения народов или, скажем, невыгодного для отдельных стран глобализма.

Между тем история – всечеловеческое достояние, способ, посредством которого homo sapiens сполна, в неумолимой последовательности перебирает шансы, предоставленные в распоряжение его интеллекту. Отмена истории бывает, таким образом, только частноопределенным актом, противным самой природе человека. Исключительно в данном месте и в данном времени значимый, этот акт недолговечен, а если сравнительно длителен, то локален; он не зачинает собственную историю в том смысле, что не предполагает своей смены, хотя бы и случался то там то здесь в разные эпохи, сопринадлежа большому социокультурному времени и требовательно просясь поэтому быть замеченным историографией. Не будучи в состоянии служить матрицей для дальнейшего движения социокультуры по восходящей траектории, обскурантизм маркирует концовки периодов или источается силами, которые тщатся заглушить уже вступившую в свои права новизну. Обскурантизм – явление кризиса и кризисен сам (Иван Грозный то вводил, то упразднял опричнину), внутренне шаток, даже если выглядит порой устойчивым до чрезвычайности. Частноопределенность – недостаточное основание для деятельности в условиях общеопределенного историзма социокультуры. Если, конечно, не считать, что она вот-вот утратит это качество, исчерпает заложенные в ней потенции и что нынешнее мракобесие как раз об этом обстоятельстве и сигнализирует.