Оуэн Хэзерли (р. 1981) – британский архитектурный критик, эссеист, журналист, блогер. Автор трех книг и многочисленных публикаций в прессе.

Окно в Новую Европу

Возвращаться в Британию всегда тяжело. Одно из мест, куда наиболее мучительно прибывать, – лутонский аэропорт; или, если называть его полным именем – тем самым понизив в статусе город с населением свыше 100 000 человек до какой-то столичной окраины, – лондонский аэропорт «Лутон». Кроме того, это один из основных пунктов обработки тысяч и тысяч восточно- и центральноевропейских гастарбайтеров, низкооплачиваемых, живущих в плохих условиях, – тех, чьими усилиями была, главным образом, построена «Новая Британия», обещанная «новыми лейбористами», ныне сошедшими со сцены. Рейсы из «Лондон-Лутона» в подавляющем большинстве летают либо в страны, где продолжается «переходный период» и куда обычно ездят не в отпуск (Словакия, Литва, Латвия, Венгрия, Румыния, Болгария и, самое главное, Польша), либо на юг Испании или в Португалию, куда можно задешево смотаться отдохнуть. Лозунг одной из здешних авиакомпаний, «Wizz Аir», до недавнего времени висел на входе в аэропорт: «Галопом – по Новым Европам!» Эту хлесткую фразочку в духе Дональда Рамсфелда недавно заменили на другую, а жаль, ведь «Лутон» обслуживает как раз те европейские страны, которые сильнее всего охвачены финансовым кризисом, те, что полностью приняли на вооружение «англо-саксонскую модель» во всем ее идиотизме, – с дерегуляцией финансовой сферы, бумами на рынке недвижимости и деиндустриализацией, впоследствии добавив к этому сопутствующий пакет безжалостных, репрессивных программ затягивания поясов. Вот почему «Лутон» – по-своему и в целом негласно – место очень важное: центр вращения настоящей Новой Европы, где неолиберализм создал новый, бодряще-неприятный ландшафт, стряхнув с себя привычку созидать и мастерить – ту, что порой еще поднимает голову во Франции, Германии и Скандинавии.

Особенно остро это чувствуется в архитектуре «Лутона», поскольку тут видно, что Британия – новейшая часть Новой Европы, судя по полному отсутствию разумного подхода к застройке, по бездумному скоплению загородного хлама. Например, когда улетаешь из варшавского аэропорта «Окенце»[2], – а Польша, что ни говори, страна, где экономика «переходного периода» наименее пострадала от кризиса благодаря таким «старым» вещам, как сильная индустриальная база и инвестиции в общественный сектор, – за спиной у тебя остается относительно чистый, дорогостоящий, просторный образчик дизайна. Прилетаешь в «Лутон» и оказываешься в тюремноподобном, грошовом, хаотическом месте, возникшем, кажется, в силу какой-то случайности. В то же время ни одна европейская страна, включая даже Российскую Федерацию, не создает на въезде такой шумихи по собственному поводу, как Великобритания. Взять плакаты, цель которых – запугать приезжих рабочих и «успокоить» читателей «Daily Mail»[3]. «УБЕЖИЩЕ» (и думать о нем забудь). «НЕЗАКОННОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ ЛЮДЕЙ» (ты, наверняка, этим занимаешься, а если не ты, так твой дружелюбный сосед по очереди). «ТЕРРОРИЗМ» (тоже постоянно на виду). На экранчиках в зале по «Sky News»[4] постоянно крутят нескончаемые ужасы: экономический кризис, природные катастрофы, экологические катастрофы, а в придачу к ним предусмотрительно даны субтитры, обрывки фраз, которые можно читать, пока стоишь в очереди. Над стойкой паспортного контроля – вывеска «ГРАНИЦА СОЕДИНЕННОГО КОРОЛЕВСТВА», опять-таки показной жест, призванный успокаивать/запугивать. Тут же, в настоящем антиутопическом стиле научной фантастики, – турникет для обладателей биометрических паспортов, через который могут проходить немногочисленные счастливчики; правда, кошмарное будущее пока откладывается в силу того факта, что работает турникет нечасто. Стоит пройти через все это мимо вывески, сообщающей о том, что здание открыл член парламента Алистер Дарлинг в 2003 году, как оказываешься в жестяном ангаре, где все свободное место забито торговыми точками.

Когда выезжаешь из Британии, условия еще более экстремальные: тесный зал ожидания, с низким потолком, плохо освещенный торговый центр, с различными визуальными затеями – выгнутая, падающая крыша, освещение, как в Лас-Вегасе, – представляют собой попросту лишь умножение барахла. Затем выход на взлетную площадку, где видишь новые архитектурные излишества: остатки прежнего аэропорта «Лутон» образца 1970-х, бетонная диспетчерская вышка, несколько угрюмых кирпичных контор для авиакомпаний, а самое интересное – оранжевый ангар «easyJet», кажется, прямо-таки задуманный в качестве визуального объекта, на фасаде виднеются огромные стальные опоры. Один из самых невыразительных ангаров щеголяет логотипом «Harrods»[5].

Добраться куда-либо из аэропорта пешком, естественно, нельзя, так что, если хочешь сбежать, приходится садиться в автобус (еще два фунта, пожалуйста) до железнодорожной станции; по дороге проезжаешь под тяжелым бетонным мостом – он тут потому, что взлетная полоса проходит прямо над головой, – впечатляющий образчик тяжелой инженерии. Еще проезжаешь завод: это лутонское отделение «Дженерал моторс», внушительных размеров комплекс, напоминание о том, что тут все-таки что-то производят. На небольшом расстоянии – очертания самого Лутона, включая центр «Арндейл» и многоэтажные автостоянки. Дальше – станция, в дизайне которой использован тот же архитектурный язык, что и в дизайне аэропорта: металлические панели, грязные от скопившейся гадости, хотя, по идее, их можно протирать начисто. Небольшая станция вынуждена принимать больше народу, чем запланировано, и эту проблему призвана решать причудливая система многочисленных эскалаторов, у каждого – свой барьер, чтобы невозможно было протащить тяжелый багаж. Здесь вы можете дожидаться поездов, самых дорогостоящих и низкокачественных в Западной Европе, которые вас куда-нибудь отвезут.

Конец ренессанса урбанизма

Мы здесь, в этом месте, которое считается подходящим для въезда в страну, где с 1997-го по 2010 год, судя по всему, задумывалось сотворение нового, лучшего ландшафта, – а вместо того вокруг аэропорта «Лутон» и множества ему подобных было создано чистилище. За почти полтора десятилетия гегемонии «нового лейборизма» были намечены определенные изменения, которые должны были последовать за эпохой Тэтчер-Мейджора, – годами, когда инвестиции в развитие городов урезались за счет вложений в загородные торговые комплексы и пространства за чертой пригородов, когда «зоны предпринимательства», целиком лишенные планировки, были основной моделью любых новых проектов. «Новые лейбористы» не порвали с тэтчеризмом до конца; скорее они попытались реализовать некий вариант европейского социал-демократического города, пользуясь средствами, по сути глубоко тэтчеровскими. Политики-лейбористы, такие, как Джон Прескотт, Ричард Лиз и Кен Ливингстон, урбанисты и архитекторы вроде Ричарда Роджерса и Рики Бердетта – все они, похоже, хотели создать Барселону или Берлин, действуя методами Кэнэри-Уорф[6]. Казалось бы, все следовало отдать на откуп рынку, но вместо того были придуманы государственно-частные партнерства, призванные направлять рынок туда, куда он до тех пор не заглядывал, пренебрегая сферами общественных услуг, задачами обустройства бедных, плотно заселенных городских районов; правда, вскоре обнаружилось, что эти сферы приносят по-своему немалую прибыль, особенно когда за ними в качестве гаранта стоит государство. О последствиях я писал в 2010 году, в книге «Путеводитель по новым руинам Великобритании»[7], где, что греха таить, высказывался о достигнутых результатах довольно презрительно. Уже когда создавалась та книга, было совершенно ясно, что «новый лейборизм» – и его особая, странная форма, «социальный тэтчеризм» – подходит к концу, хотя то, что придет ему на смену, было еще не вполне понятно. Новое кейнсианство, как того хотелось бы нынешнему министру финансов теневого кабинета Эду Боллзу и иже с ним? Новые «тори за единую нацию» под руководством лидера-консерватора, намеренного избавиться от дурного запаха, который обычно связывают с «быдлопартией»?[8] Или что-то другое?

Как понятно теперь, нам достался куда худший вариант: коалиция тори–виги, твердо настроенная на экстремистский ревизионизм в отношении тэтчеризма, сорвавшая с себя фиговый листок «нового лейборизма», в котором больше нет нужды. И все-таки негоже выставлять это – как любят делать апологеты лейборизма – явлением, которое не имеет никакого отношения к ушедшему в отставку правительству. Невзирая на то, что рецессия с двойным спадом явилась, вероятно, результатом прекращения программ стимулирования при Гордоне Брауне, […] некоторые ведут себя так, будто этот человек был величайшим из наших премьер-министров за всю историю. […] Пусть Лейбористская партия в 2010–2011 годах впервые за десятилетие и проявила на краткое время признаки настоящей жизни и дебатов, но всякая амнезия опасна. Реформы системы здравоохранения, проводимые Эндрю Лэнсли[9], нацелены на реальную частичную приватизацию Национальной службы здравоохранения; они основаны на идее «базовых больниц» – понятии из Программы инициатив частного финансирования – и на разговорах о «рыночной дисциплине», которые стали вестись в области медицинского обслуживания благодаря блэризму. «Независимые школы», которыми руководят напористые родители – представители среднего класса, – суть «городские академии»[10], доведенные до логического конца. Репрессивное сокращение пособий для инвалидов и безработных предвидел еще министр труда и пенсионного обеспечения Джеймс Пернелл (лейборист), тоже столкнувшийся с ростом безработицы. Наконец, детище Брауна – «Отчет о ситуации в системе образования», – проложивший дорогу к почти полному прекращению финансирования гуманитарных наук и введению новой платы за высшее образование (9000 фунтов в год), – тот самый, что получил поддержку министра-консерватора Дэвида Уиллетса, при котором эти шаги были воплощены на практике, – был составлен по заданию именно лейбористского правительства. Урезание жилищных льгот и отмена пожизненного срока владения недвижимостью в социальных домах, предоставленных неимущим местной администрацией, в сочетании с «правом на покупку-плюс» (меры, явно направленные на то, чтобы вымести остатки бедноты из потенциально прибыльных гетто), стали возможны лишь благодаря отказу «новых лейбористов» строить новое социальное жилье, демонизации многоквартирных домов и их обитателей, а также попытке сломать «моноклассовую» жилищную ситуацию, заменив ее «смешанным владением», при котором многоквартирный дом, в основном населенный частными владельцами, будет, пользуясь существующим жаргоном, слегка «спрыснут» квартирами «по средствам» для тех бедных, которые их заслуживают. Риторика «затягивания поясов», эта чудовищная идея о том, что купающаяся в роскоши западная нация больше не в состоянии позволить себе поддерживать социально ориентированное государство, была типична для тех министров – представителей «нового лейборизма», что были особенно склонны изображать брутальных мужиков. Тем не менее, тут существуют реальные отличия, и многие из них можно заметить в отношении двух правительств к планированию, градостроительству и, как следствие, к архитектуре.

Коалиция тори–виги с самого начала объявила конец «ренессансу урбанизма», якобы свойственному эре «нового лейборизма», когда создавались новые внутригородские пространства и отдавалось явное предпочтение эффектным или дорогостоящим архитектурным проектам. Майкл Гоув, нынешний министр образования, несколько раз целенаправленно нападал на архитектора Ричарда Роджерса, которого теснее всех связывают с этим движением, заявляя: «Мы не позовем Ричарда Роджерса проектировать вашу школу». Он говорил это в связи с отменой программы «Строим школы для будущего», одного из задуманных масштабных проектов стимулирования времен позднего «нового лейборизма». Гоув назвал его обычным механизмом обогащения архитекторов – хотя на деле по-настоящему выиграли, как всегда, консультанты, которых наняли руководить запутанными контрактами в рамках Программы инициатив частного финансирования. «СШБ», как этот проект называют в кругах специалистов, повлек за собой колоссальное расширение двухуровневой государственной системы образования, при котором бóльшая часть денег отводится на превращение общеобразовательных школ «средней паршивости» в «городские академии». Предпочтение, которое в этой программе отдается сносу зданий (а не ремонту еще способных послужить викторианских школ или тех, что были построены в 1960-е из стали и стекла), было продиктовано мотивами, к образованию отношения не имеющими. Новые школы, появившись на свет, оказались по большей части бесцветными, псевдосовременными постройками; порой в них обнаруживались серьезные дефекты конструкции. Отмена «СШБ» была абсолютной – никакие серьезные программы по строительству или ремонту школ ей на смену не пришли. А как же грядущие «независимые школы» – интересно, на что будут похожи они? Подсказка кроется в том обстоятельстве, что в советники по вопросам дизайна Гоув позвал бывших председателей торговых сетей «Dixons» и «Tesco». Ричарда Роджерса заменят шопинг-моллы с выходом на гигантскую парковку.

Похожих историй множество. Комиссия по архитектуре и застройке, организация, финансируемая государством, которая оценивала новые проекты с точки зрения качества архитектуры и разумности планировки, закрыта коалиционным правительством, перерезавшим ей все субсидии. Оставшееся объединили с Советом по дизайну, уменьшив и без того ограниченную власть последнего. Сейчас, когда пишутся эти строки, эта организация планирует стать частным консультационным бюро и работать на местные администрации, готовые потратить дополнительные деньги на «хороший дизайн». Комиссия по архитектуре и застройке была конторой полуавтономной, снедаемой интригами, не очень способной добиваться чего-либо в роли советника, но при этом она все же регулярно критиковала застройщиков, особенно в последние годы «нового лейборизма», когда в рамках программы стимулирования «Старт с полоборота» деньги давались крупным строительным фирмам наихудшего сорта.

Тогда же были упразднены региональные агентства по развитию. Последние нельзя было назвать особенно достойными заведениями. Это были полуавтономные комитеты, созданные в качестве некоей администрации, которой вверили то, что в свое время было вотчиной избираемых районных советов метрополисов (Мерсисайд, Тайнсайд, Южный Йоркшир, Западный Йоркшир, Западный Мидлэндс, Большой Манчестер, Большой Лондон – все они были упразднены в 1986 году как представлявшие угрозу для центрального правительства). Эти новые организации, финансируемые государством, швыряли деньги на проекты реконструкции в бывших индустриальных регионах, пришедших в упадок. Они были неадекватной заменой, являясь неподотчетными обществу, и все-таки после их упразднения остался почти полный вакуум, который заполняют лишь десятки соперничающих между собой, враждующих и страдающих от недостатка субсидий местных советов.

Список можно продолжать. Программу «Землепроходец», крайне подозрительную схему «обновления рынка жилья», в рамках которой снесли много акров вполне пригодных для дальнейшей эксплуатации домов в северных городах, чтобы надуть мыльный пузырь недвижимости в районах, где его не было, закрыли – и прекрасно; однако в городах, пострадавших в результате этого, нет крупных источников финансирования на замену или перестройку всего, что без необходимости разрушили при «новых лейбористах». Урезание общего финансирования местных органов управления, непропорционально сильно бьющее по бедным и густонаселенным городским районам, означает, что города останутся в том же состоянии, в каком находились все 1980-е и 1990-е: они будут сжиматься, приходить в упадок и медленно умирать.

Планирование, и не только в градостроительстве, всегда было основной мишенью тори–вигов. Реформы, задуманные новым правительством, должны были наконец похоронить предпринятую лейбористским правительством в 1945 году (и еле-еле дотянувшую до наших дней) попытку создать относительно человеческие город и деревню. В итоге коалиция обнаружила, что нападает на кое-кого из своих естественных союзников. На специалистов по охране природы в сельской местности, встревоженных надвигающимся появлением новых домов компании «Баррэтт хоумс» в зеленой полосе (теперь это одно из немногих мест, где застройщики по-прежнему могут получать надежную прибыль). Или на Национальное общество охраны памятников и его сторонников, которых волнует предполагаемая продажа государственных лесов. Степень нежелания правительства хоть сколько-нибудь задумываться, или проектировать, или заботиться о среде обитания человека проявилась в его заявлении 2011 года о возможности прекращения финансирования ЮНЕСКО. Данная международная организация имеет привычку поддерживать тех, кто выступает против застройщиков, когда речь идет о защите таких памятников, как Ливерпульская набережная или Гринвичский рынок. Правительство борется со всяким, кто оказывается на пути у политики невмешательства[11], – поразительная, призванная эпатировать кампания против остатков системы планирования и уцелевших мер, предохраняющих от неправильной застройки. Один советник премьер-министра публично заявил – и слова его показательны, – что для местных администраций «хаос – это хорошо».

Причины достаточно просты. Для того, чтобы соответствовать идеологии свободного рынка, все более и более склоняющейся к психозу, и одновременно уменьшать бюджетный дефицит (хотя он не так уж велик в исторических масштабах), следует устранить все возможные ограничения на развитие – отчаянная попытка повернуть одну из немногих сфер британской экономики, тот самый рынок недвижимости, по поводу которого столько шумят, назад к спекулятивным сделкам, к строительству и продаже, невзирая на тот факт, что именно мыльный пузырь недвижимости и спровоцировал нынешний мировой кризис. Той же логике подчиняется единственная реальная из их альтернативных моделей развития – «зоны предпринимательства». Введенные во множестве бывших индустриальных районов, они были важной чертой тэтчеризма – зоны, на которые не распространялись налоговое законодательство, регуляция планирования и тому подобное; там собирались развернуть нечто «внеплановое», в свое время бывшее в чести у леваков-урбанистов, – но уже сделать это в ультракапиталистических условиях. Результаты главным образом заключались в переносе некоторых офисов, торговых центров и жилых домов в бывшие доки и сталелитейные заводы. Контрпример, где схема «сработала», лондонский район Доклендс, оказался успешным проектом в основном благодаря двум необычным факторам: сыграли роль, во-первых, расширение лондонского Сити, которому понадобился второй центр, а во-вторых, высокая доля инвестиций общественных средств, включая строительство легкорельсовой дороги. При всем том радикально лишенный социального равноправия ландшафт, созданный на месте лондонских доков, можно считать успешным лишь в очень ограниченном смысле. В прошлом основными результатами введения «зон предпринимательства» были места вроде аэропорта «Лутон»; нет оснований полагать, что в этот раз будет по-другому.

Существование коалиции тори–виги логически оправдано, поскольку отсутствие по-настоящему консервативных, традиционалистски настроенных тори из породы «за единую нацию» бросалось в глаза еще со времен Тэтчер; она превратила тори в манчестерских либералов, безжалостных, стремящихся к модернизации сторонников свободного рынка. Когда в коалицию с ними вступили виги старого образца, в особенности их неолиберальное крыло, о котором идет речь в так называемой «Оранжевой книге»[12], два фрагмента, на которые раскололся правящий класс XIX века, наконец, воссоединились. Вхождение масс в британскую политику через Лейбористскую партию, каким бы ограниченным и неполноценным оно ни было, больше не является реальной частью политической картины – лейбористы давно сделали ставку на новых манчестерских вигов. Тем не менее, править страной столь лишенным романтизма образом – дело непростое, особенно такой упрямой в своем традиционализме страной, как Великобритания. Тут уместно воспользоваться выражением Делёза и Гваттари: коалиции тори–виги всегда требуется «ретерриториализация», чтобы компенсировать влияние невмешательства, радикально «детерриториализирующее»; сюда входит уничтожение прежних определенных понятий, разрушение сообществ, создание новых отталкивающих ландшафтов. Отсюда и другие идеи, которые циркулируют наряду с планами тотального штурма общественной сферы: «Большое общество»[13], а также «политика поддержки местных интересов» – рудименты недолгой, докризисной фазы, когда Дэвид Кэмерон выступал «за единую нацию». Первая влечет за собой добровольное управление сферой общественных услуг – в теории, тогда как на практике, в результате аутсорсинга, его будут осуществлять компании «Serco» или «Capita»[14]. Вторая из этих идей является в прямом смысле реакционным призывом вернуться к старому образу жизни, страдающему от неолиберализма. Осуществить это помогает политика министра жилищного обеспечения Гранта Шэппса, который поддерживает в строительстве так называемый «народный» дизайн, где используются местные строительные материалы. Сюда же можно отнести и атаку на «захват садов», как утверждается, происходивший во время городского бума «нулевых» годов, когда политика уплотнения якобы привела к возникновению переполненных, перенаселенных мест. Наконец, явная децентрализация власти – этот процесс мог бы по-настоящему демократизировать ситуацию, ни сопровождайся он кардинальными ограничениями бюджета местных органов управления со стороны центрального правительства. Если не считать этих двух подачек, новых идей у тори с вигами нет. Ни идей относительно города, ни существенного представления о той сельской местности, которую они хотят создать, ни образа будущего, ни каких-либо позитивных предложений. В сравнении с ними олухи из «новых лейбористов» начинают казаться провидцами, каковыми они, по их собственному убеждению, и являлись.

Праздники урожая вместо хрустальных дворцов

Должен признать: одно позитивное предложение, в отношении которого лидеры обеих основных партий как будто сходятся во мнениях, все-таки существует. Выражают его по-разному и с разной степенью откровенности. Для Эда Милибэнда это вопрос вознаграждения промышленных «производителей», а не «хищников» финансового капитализма; Джордж Осборн говорит: «Нам надо снова начать что-то производить». И все же нет никаких сомнений в том, что и Консервативная партия (с 1979-го по 1997 год), и Лейбористская партия (с 1997-го по 2010 год) вели дело к колоссальному упадку «производства»; и та и другая отдавали предпочтение финансам и сфере услуг, пренебрегая промышленностью и технологиями. Однако сейчас настроения явно переменились. Что же означает этот заявленный разрыв между производителями и хищниками, промышленниками и спекулятивными дельцами, это кажущееся желание снова превратить «мастерскую мира», давно бездействующую, в мастерскую того или иного рода? Возможно ли это?

Ответы, быть может, найдутся в книге, вышедшей тридцать лет назад (1981) и некогда бывшей неотъемлемой частью политических дебатов в Британии: речь о полемическом труде историка Мартина Дж. Уинера «Английская культура и закат индустриального духа»[15]. Эта книга вошла в скандально известный «список для обязательного чтения», который Кит Джозеф[16] и Маргарет Тэтчер в начале 1980-х велели изучить кабинету тори, выдав каждому министру по экземпляру. Список по большей части содержит классику неолиберализма: труды в защиту чистого капитализма, написанные людьми вроде Фридриха фон Хайека и Милтона Фридмана, – книги, которые часто связываются с экономической политикой, уничтожившей британскую промышленность. Книга Уинера от них отличалась. Не столько экономический трактат, сколько культурная история, в которой чувствовалось заметное влияние левых идей. Являясь кратким анализом английской политической культуры и литературы, она отводила центральную роль именно последней, вызывая в памяти Рэймонда Уильямса[17]; настойчивые упоминания о самóм масштабе английского индустриального владычества обнаруживали близкое знакомство с трудами Эрика Хобсбаума; а в том, что промышленный упадок приписывался незавершенности в Англии буржуазной революции, было много общего со знаменитым «тезисом» Тома Нерна[18] и Перри Андерсона, выдвинутым в 1960-е, где говорилось об английской отсталости. По сути, Уинер вообще редко цитировал источники правого толка. Он предлагал нам представить себе коалицию тори–виги, которая не испытывает необходимости в «ретерриториализации».

Уинер утверждал, что британский индустриальный капитализм достиг расцвета в 1851 году – в том самом году, когда был построен Хрустальный дворец[19], чью постмодернистскую архитектуру распирали приметы британской индустриальной мощи. После этого на индустриальный капитализм принялись нападать и слева и справа – по сути, как считает Уинер, позиции левых и правых были практически неразличимы. Те, кто формировал мнение во второй половине XIX века, будь то явные консерваторы вроде Огастеса Уэлсби Пьюджина, архитектора, работавшего в неоготическом стиле[20], или марксисты вроде Уильяма Морриса[21] – все они сходились в том, что промышленность изуродовала Соединенное Королевство, что здешние города и архитектура безобразны, что фабрики напоминают ад и что индустриализм следует заменить возвращением к устоям, более старым, предпочтительно – средневековым. Уинер считает учреждение Общества защиты старинных построек[22] одним из успешных шагов этого движения; группа явилась беспрецедентным примером сообщества людей, которые, по его версии, искренне верили в то, что их собственная эпоха не может внести в архитектуру и эстетику ничего ценного.

Этот испуг, эта реакция на развитие промышленности, а более всего – на индустриальный город, повлияли на вкусы среднего класса (а вкусы рабочего класса, согласно Уинеру, неизменно следовали за ними). Теперь идеалом стал коттедж в деревне, а если в самой деревне построить его не получается, то сельскую местность можно смоделировать на окраине города, подобно тому, как это было сделано в садовых пригородах Бедфорд-парка или Хэмпстеда, а затем, в начале XX века, это видно на примере «тюдоровского стиля в объезд»[23]. Настоящая Англия, утверждали комментаторы – левые, правые и стоящие посередине, – находится в сельской местности, несмотря на то, что с середины XIX столетия (тогда это произошло впервые в мировой истории) большинство населения уже жило в городах. Одна из наиболее проницательных зарисовок Уинера повествует о книге стихов об «Англии», которую раздавали солдатам во время Первой мировой войны. Ни в одном из стихотворений ни разу даже не упоминались индустриальные города, откуда было родом подавляющее большинство сражавшихся. К 1920-м годам соперничавшие друг с другом политические лидеры взяли моду строить из себя сельских джентльменов, будь то консерватор Стэнли Болдуин, которого без особой убедительности выдавали в рекламных целях за обеспеченного фермера, или лейборист Рэмси Макдоналд, представлявшийся простым обитателем долин.

Казалось бы, при чем тут идеология тори? Индустриальной и городской реальностью Британии пренебрегали – или громили ее в пользу воображаемой, лишенной населения сельской местности; соответственно, пострадали ее индустриальная мощь и технические инновации – разве что-то из этого могло прийтись по вкусу Консервативной партии? Это становится ясно в третьем, основном, утверждении Уинера. Британский капитализм, рассуждает он, начал фатально стыдиться самого капитализма. Ему стало неловко за грязь, беспорядок и шум промышленности, он начал сторониться крупных городов на севере, где все это в основном базировалось, и морщиться, когда его называли «жадным до денег». Подобно многим левакам, Уинер говорил, что это проистекало из романа английской буржуазии с теми, кто стоял выше ее, из желания – как правило, нереализованного – всякого владельца фабрики стать помещиком-землевладельцем, рантье, а не производителем. Однако он предположил, что тут существуют и другие источники: неуместная филантропия и осторожничанье пополам с неловкостью, связанные с извлечением прибыли из производства товара. Нашелся даже способ, воплощением которого стал финансовый капитализм лондонского Сити, делать деньги из самих денег.

Далее книга начинает подходить к тому консенсусу тори и вигов, который мы сегодня наблюдаем. Британскому капитализму, говорится в ней, необходимо заново открыть для себя свободный рынок, мотивацию к получению прибыли и то «евангелие Успеха», которым он некогда пренебрег. Противники Уинера здесь – все те же козлы отпущения, что и позже при тэтчеризме: например, Би-би-си, институция, отличающаяся покровительственным высокомерием, которая надменно отказалась предоставить публике приносящие деньги развлечения (к которым та якобы стремилась); или университеты, где все внимание уделяется левой болтовне «общественных наук», а не обоснованно полезным прикладным наукам. Сцена следующая: входит нынешний министр высшего образования Дэвид Уиллеттс и объявляет войну академической науке. Книга «Английская культура и закат индустриального духа» расколола партию тори на тех, кто приветствовал этот новый, хорохорящийся, капитализм – наследника манчестерского либерализма XIX века, – и на подлинных консерваторов, пришедших в ужас от подобного пренебрежительного отношения к сельской местности, старой Англии, охране и сохранению. Победила первая фракция, однако современные консерваторы в своей риторике все так же, хотя и достаточно неумело, пытаются сбалансировать эти два импульса: Грант Шэппс превозносит города-сады, а Филип Хэммонд поднимает предел скорости, Кэмерон выступает за то, чтобы забетонировать зеленую полосу, а Гоув громит модернистскую архитектуру.

И все же, если эта книга и оказалась забыта, то именно потому, что центральный тезис Уинера был столь решительно опровергнут. Он предсказывал, что Тэтчер, вернув «рыночную дисциплину», омолодит британскую промышленность и «северные» ценности, которые она насаждала. Вместо этого такие индустриальные центры, как Тайнсайд, Клайсайд и Тиссайд, Южный Уэльс и Южный Йоркшир, Большой Манчестер и Западный Райдинг, – все они оказались на пороге катастрофы, масштабы которой были таковы, что большинство из них до сих пор не восстановились. Пускай Уинер и превозносил города и промышленность, однако первые обычно голосовали за лейбористов, а под второй подразумевались сильные профсоюзы. Ни то ни другое не вызывало приязни у нового хорохорящегося капитализма. Города были еще более обескровлены, их органы местного управления побеждены и разрушены, их экономическая база – уголь, сталь, кораблестроение и текстиль – ослаблена или попросту стерта с лица земли. Как это произошло? Возможно, благодаря этому более приличному, более надежному механизму делания денег – Сити. Уинер презрительно цитирует одного из директоров «Rolls-Royce» 1970-х, который говорит, что пришел в автомобильную промышленность ради удовольствия, а не ради прибыли; если бы ему просто хотелось зарабатывать деньги, он пошел бы в Сити. И в бывших индустриальных зонах – от Спиннигфилдса в Манчестере до Кэнэри-Уорф в Лондоне – теперь разместились торговые площадки банков, которые недавно пришлось спасать от разорения. Там же, где индустрия действительно преобразовалась, а не исчезла, она приняла новые скромные формы: бизнес-парк за чертой города, летное поле «BAE Systems», порт для контейнерных перевозок – все это надежно засунуто подальше от глаз публики, что позволяет фантазиям о старой Англии беспрепятственно продолжаться.

Наследники Уинера – это те, порой стоящие на левом фланге, кто пытается отделить финансовый капитализм от индустриального, словно их возможно оторвать друг от друга. Британия более, чем когда-либо, одержима идеей воображаемой деревенской Аркадии, которая делается все менее и менее похожа на места, где в действительности живут люди, причем мотивация получения прибыли в процессе ее реализации лишь укрепляется. На этой исторической дистанции сложно себе представить, чтобы кто-то действительно считал, будто «невмешивающийся» тэтчеризм возродит промышленную, городскую Британию. «Праздники урожая», которые пожаловал Ливерпулю и Эббв-вейлу Майкл Хэзелтайн, с их громадными выставочными ангарами, видимо, стали новыми Хрустальными дворцами. Но что особенно странно в нынешней общепринятой точке зрения – и ни одна из основных партий тут не исключение, – так это то, что уинеровские нападки на любую «неполезную» разновидность делания денег продолжаются в отсутствие конкретного промышленного производства и технологических достижений, которые некогда можно было предъявить в качестве оправдания. Существует контртеория, согласно которой настоящие «создатели благосостояния» не спекулятивные дельцы, не малые предприятия – но массы, которым нечего продавать, кроме своего труда. Их голос в книге Уинера не слышен, да и в текущих политических дебатах его тоже почти нет.

Общество против «Большого общества»

В современной Британии сложилась жуткая тупиковая ситуация, провал то ли в воображении, то ли в разуме, результат которого – маниакально-депрессивное общество, загнанное в состояние «инерции нон-стоп», выражаясь словами Айвора Саутуолда[24]. В то время как идеология свободного рынка, которой операция по спасению банков, казалось бы, нанесла смертельную рану, ухитряется каким-то образом процветать и принимать все более крайние формы. Перед вами – книга об архитектуре и градостроительстве или по крайней мере книга об архитектуре и градостроительстве, использующая эти вещи для того, чтобы поговорить о политике (и наоборот). Есть мнение, что эти области размышлений и практики, будучи основаны на позитивных предложениях относительно пространства и места, могут внести какой-то общеполезный вклад. Возможно, они способны подсказать какие-то выходы.

Одно предложение, высказанное некоторыми представителями либертарианского, анархистского края левого спектра, от которых не укрылась манера коалиции тори–виги невольно использовать идеи, не особенно отличающиеся от направленных против государственного планирования идей архитектора-анархиста Колина Уорда (хотя и в корне противоречащие их изначальному намерению), состоит в том, чтобы использовать идею «Большого общества» против него самого. А именно: противопоставить буквальную интерпретацию таких понятий, как «местные интересы», волюнтаризм и развитие «в целях сообщества», полуавтономным организациям и правительственным агентствам. Эта затея, по-видимому, не столь невозможная, как кажется. В качестве примера, содержащего в себе глубокий смысл, можно посмотреть на изменения в управлении одним микрорайоном, принадлежащим администрации города Ньюкасл-на-Тайне. Район Байкер, спроектированный группой под руководством Ральфа Эрскина (строительство началось в 1969 году, а в 1981-м он был брошен недостроенным), давно уже прогремел как в архитектурном, так и в социальном смысле. Если взглянуть на него спокойно, трудно понять почему. Прежде всего этот микрорайон, находящийся в ведении администрации города, притом большой, – продукт послевоенной обширной перестройки, а также масштабного сноса террасных жилых домов. Здесь нет никаких «смешанных владений». Во-вторых, тут полно вьющихся дорожек и переходов, часть из них бетонные; «улиц» нет, нет почти ничего, похожего на «закрытое пространство», находящееся под частным надзором, которое теперь считается необходимым во всех жилых микрорайонах. Имеется множество коммунальных промежуточных пространств – парк, скверы, – которыми не понятно, кто владеет. В архитектурном смысле его трудно назвать гармоничным: яркие цвета, абстрактные формы, модернистское ощущение величественного масштаба. Район столь же бедный, сколь и «культовый»; тут был даже собственный знаменитый уголовник, живший в теплопроводе злодей по кличке Крысеныш. Район нарушает всякие условные правила, которым подчинялось домостроительство и градостроительство в Британии в последние тридцать лет.

По сути, он не очень далеко ушел от шеффилдского опустошенного Парк-хилла, который при «новых лейбористах» перестроили, изгнав обитателей социальных квартир и забыв о них, в образцово-показательное жилье для «креативного класса». Однако жильцы Байкера вместо того, чтобы сделаться объектом классовой чистки, получили реальный контроль – для этого был создан Общественный земельный трест, – а долги, накопившиеся у микрорайона за много лет, были списаны. Министр жилья Грант Шэппс провозгласил это «“Большим обществом” в действии». Так в чем же разница? Когда ходишь тут, то видишь: разница – в поддержании порядка, в посадке растений, в уходе, а не в архитектуре. Яркие неорганические цвета изначальной схемы по-прежнему присутствуют, они тут на месте; коммунальные зоны засажены густой растительностью, а не чахлыми кустами; нет никаких признаков плохо продуманных или пострадавших от скупости более поздних добавлений. Вид у района внятный, уверенный, целиком и полностью современный. Может быть, этому способствовала сама невероятная тщательность, с которой район был спланирован и спроектирован, и то обстоятельство, что жильцы были вовлечены в этот процесс с самого начала. Как известно, застройка шла постепенно, и отклики жильцов на каждую предыдущую фазу влияли на последующую; но все равно к 1980 годам в местном фольклоре район приобрел столь же страшную репутацию, что и всякий большой микрорайон. Однако идеи каким-то образом не исчезли. Теперь микрорайоном управляет благотворительная организация, полностью подчиняющаяся (в теории) жильцам, что явно означает: основополагающий принцип активного участия жильцов породил настоящую традицию.

Почти несомненно то, что отсутствие демократического контроля и управления стали причиной (возможно, единственной) постигших некоторые микрорайоны неудач, прогремевших на всю страну. Однако независимо от того, обеспечит ли новый Общественный земельный трест такой контроль или нет, подлинная ирония заключается в том, что министр жилья превозносит это место в тот самый момент, когда все связанные с ним идеи уничтожаются по всей стране. Подобный гигантский микрорайон в центре города – то самое, что стремятся искоренить предложения правящей коалиции по жилищным льготам. Тщательное, медленное, индивидуальное (и дорогостоящее) государственное планирование – противоположность «зонам предпринимательства» и «независимым школам». Возможно, возразят тут сторонники анархизма и «Большого общества», нам следует требовать создания многочисленных районов вроде Байкера, пространств, которыми владеет сообщество, где можно развивать антигосударственные и антикапиталистические формы урбанизма. Правда, эти аргументы застревают на одном очевидном пункте: таким образом можно передать место в настоящее общественное владение, однако создать какое-либоновое место такими методами нельзя; в лучшем случае возникнет лишь ситуация, в которой ряд более старых пространств окажется радикализован. Во времена острого, охватившего всю страну жилищного кризиса, когда в очереди на социальное жилье стоят миллионы, речь может идти лишь о режиме ожидания.

Архитектура и/или революция

В последнее время не особенно заметно, чтобы архитекторы порождали новые градостроительные идеи. Это не слишком удивительно, так как по этой профессии «Великая рецессия» ударила сильнее всего – в какой-то момент безработица среди молодых выпускников-архитекторов составляла 75%. Многие решили эту проблему с помощью переезда за границу, нередко – на развивающиеся рынки Ближнего Востока и юго-восточной Азии, где британские фирмы заработали огромные состояния. Это привело к постыдным ситуациям, например, когда во время кризиса в Ливии все крупные британские фирмы попались на том, что запустили руки в градостроительные программы Каддафи. Тем не менее, господствующие взгляды, свойственные «новому лейборизму», были поставлены под сомнение – это совершенно определенно, по крайней мере, среди рефлексирующих архитекторов. В зданиях, построенных в предшествующую эпоху, зачастую при поддержке и содействии Комиссии по архитектуре и застройке,основной упор делался на наружную отделку. Навешенные алюминиевые балконы, набитые деревянные планки, штукатурка ярких цветов; прикрепленные поверху покрытия из таких материалов, как повсеместно используемый промышленный материал «Trespa»; зеленое стекло, приделанное где попало; металлические штампованные детали, у которых вид такой, будто они служат какой-то цели, что-то прикрывают, однако на деле они представляют собой обычные украшения; волнистые или наклонные крыши; расположенные в шахматном порядке «фасады-штрихкоды», скрывающие в целом правильные пропорции; дикие, безумные углы, в которых не наблюдается никакой логики; поддерживающие все это шаткие столбы... Подо всем этим обычно – либо бетонная коробка, либо несущая нагрузку стена из шлакоблоков, в то время как сами жилища – крохотные, выходящие на одну сторону квартиры. В результате был создан, как будто по случайности, новый архитектурный стиль, который я в других публикациях попытался определить как «псевдомодернизм» из-за его тенденции поворачивать вспять старую мораль модернистской архитектуры, ставящей функциональность выше формы, одновременно отвергая прямой традиционализм «народного», неотюдоровского, неогеоргианского и неовикторианского стилей. Та эпоха закончилась, по крайней мере, в архитектурном дизайне, хотя ее продукты по-прежнему тянутся, прихрамывая, к завершению строительства. Во всяком случае, меняется мода. На то есть материальные причины. Сходите в Кларенс-док в Лидсе или на улицы рядом с Бродвей-маркет в Лондоне, посмотрите на «квартиры-люкс», которым меньше десяти лет, а им уже требуется основательный ремонт, в чем виновата неадекватная отделка.

С тех пор появилось две архитектурные альтернативы; обе существовали во время бума, однако всегда казалось, что они лишь дожидаются своего часа. Неудивительно, что новый стиль широко использовался при постройке социального жилья, точнее, того немногого, что строится. Благотворительный «Трест Пибоди», некогда – основной спонсор псевдомодернизма, увешанного металлическими балконами, – выбрал для последнего из своих проектов, в центральном лондонском районе Пимлико, тяжелый стиль с применением обычного строительного кирпича, говорящий о надежности, непрерывности и связности; проект был осуществлен силами уважаемой архитектурной фирмы «Хоуорт Томпкинс». Администрация района Баркинг-энд-Дэгенэм пошла схожим путем в создании своей очень небольшой новой программы социального жилья, спроектированного в виде малоэтажных кирпичных террас фирмой «Маккринор Лэвингтон»; свою лепту внесла и компания «AHMM», некогда поклонявшаяся эстетике реалити-шоу «Большой брат». Он немного похож на заранее заготовленную идею – этот переход от наружной облицовки к кладке, как будто архитектурные ценности времен бума попросту повернули на сто восемьдесят градусов. И все-таки подобная новая кирпичная суровость привлекает внимание своей серьезностью, основательностью, социальными целями – все это отсутствовало в архитектуре эпохи Блэра. Однако, поскольку в следующее десятилетие даже Ассоциация по жилобеспечению вряд ли будет много строить, это направление так и останется маргинальным, скорее всего ограничившись проектами-люкс, такими, как «Аккордиа» в Кембридже. Близкое по духу направление можно заметить на более добросовестном фланге «авторской» архитектуры, среди тех проектов, что попадают на страницы журналов. Вместо ожидаемых иконических построек, мгновенно потребляемых, мгновенно впечатляющих, мгновенно забываемых, такие архитекторы, как Дэвид Чипперфилд и Карузо Сент-Джон, спроектировали художественные галереи в провинции, вложив в них трезвые, сложные идеи и интеллект, зачастую с подробным учетом местной специфики (что, впрочем, обычно вызывало ужас местной прессы). Данный подход – насыщенный, глубоко продуманный, избегающий клише – проявился, например, в построенной Чипперфилдом галерее имени Барбары Хепуорт в Уэйкфилде.

Второе архитектурное направление, более демонстративно провокационное, которое его сторонники окрестили «радикальным постмодернизмом», чтобы не путать с коммерческим барахлом, которым наиболее знаменит ПоМо 1980-х. Представители этого направления – такие лондонские архитектурные фирмы, как «muf», «Зачинщики перемен» («AOC») и, в наибольшей степени, «Мода – архитектура – вкус» («FAT»). Обратите внимание на броские названия – подход совершенно не свойственный архитектурным фирмам (обычно берется имя собственное, или название корпорации, или сочетание фамилий, как принято у адвокатов). Все они проявляют интерес к социальным вопросам, в частности, серьезно воспринимают идею проектирования при участии и в тесном сотрудничестве с будущими обитателями зданий – и подчеркнуто отказываются сбрасывать со счетов их идеи и предложения в угоду столичному «хорошему вкусу». Они проявляют интерес к исследованию картин жизни, коллективного сосуществования, частной жизни и взаимодействия в рабочих и пригородных районах, не вынося суждений и не критикуя. Их проектам сопутствуют зрелищность и шутливые нотки, включая оптические иллюзии, ностальгические мотивы, а украшения и орнаменты делаются в стиле, направленном на эпатаж буржуа, что, как может показаться, ставит их ближе к блэритам с их пафосом регенерации заброшенных индустриальных пространств. Возможно, это обманчиво, поскольку в новом постмодернизме есть утонченность и интеллект, отличающие его от бессмысленных создателей иконических образов 1990–2000-х. Тем не менее, наиболее заметным архитектурным направлением «Великой рецессии» является «однодневное», временное, часто сопровождаемое спонсорской поддержкой застройщика использование замороженного объекта, что-то вроде того, когда трещины заклеивают обоями и делают вид, будто все в порядке, при этом выкрикивая в мегафон: «Проходите, не задерживайтесь, нечего тут смотреть». В конце концов, архитекторы не могут работать без заказчиков.

Альтернативы ЕUtopia

Британские архитекторы и урбанисты – по крайней мере те, что менее склонны идти в ногу с официозом, – любят сравнивать трудности работы в Соединенном Королевстве с совершенно иным подходом к планированию, который существует в Старой Европе, особенно в ее северной части – Нидерландах, Германии, Скандинавии, – где к подобным вещам относятся более серьезно. Возможно ли, что там найдется способ перестройки городов, который будет не просто эстетически выше, но и соразмернее? Один проект, который я видел летом 2010 года, как мне поначалу показалось, включал в себя все, чего нет в британском градостроительстве. Меня пригласил туда один из местных критиков проекта, главным образом потому, что я успел напечатать ряд жестких критических обзоров джентрифицированного нового модернизма в британских городах. Впрочем, поначалу я видел одни лишь различия: было очевидно, что здесь с помощью другой системы планирования и подходов к строительству куда более успешно, чем в Британии, создают жизнеспособные, привлекательные, приятные и убедительные с архитектурной точки зрения участки города. Сходства стали заметны позднее.

Дело было в Германии – важный пример, учитывая, что во время бума Федеративная Республика считалась отсталым кейнсианским динозавром: тут и социально-ориентированное государство в больших масштабах, и промышленная база, и отсутствие стремления к реформам и дерегулированию. Соответственно, немецкие комментаторы с законным самодовольством наблюдали за тем, как их англо-саксонские антагонисты погружаются в хаос. Хафен-Сити Гамбурга – самая крупная в Германии регенерационная программа, правда, немцы этого слова, к счастью, не используют. Она включает в себя огромную полосу бывших верфей, однако различия между ней и англо-саксонскими программами по перестройке доков столь же интересны, сколь и сходства. В целом оба случая призваны служить той же клиентуре – городскому среднему классу. Хафен-Сити не особенно переживает насчет того, чтобы войти в моду или «кипеть жизнью», поскольку тут проживает непропорционально большая доля гамбургских состоятельных пенсионеров. Это не так странно, как кажется, поскольку здесь – единственное чистое, спокойное и (что, возможно, еще важнее) тихое место на весь центр Гамбурга. В отношении планирования тут применяется не заведомо хаотический тэтчеровский подход «свободного рынка для всех», а нечто, весьма тщательно продуманное. В центре – общественный ландшафтный проект, построенный фирмой Бенедетты Тальябю «EMBT», сплетающий воедино ряд небольших участков, каждый из которых отдан своей архитектурной фирме под дома или квартиры, а также полосы доковых набережных. Последние образуют по краям «фон» для других, более своевольных, обособленных архитектурных проектов.

Ландшафтный дизайн «EMBT» – самая оригинальная часть Хафен-Сити, с большим отрывом от прочих. Особенно замечательны тут фонарные столбы, которые качаются, выписывая забавные металлические волны, – вероятно, чтобы на них не развешивали буржуа (в Гамбурге миллионеров больше, чем в любом другом немецком городе, а кроме того, тут имеются очень активные и несговорчивые леваки-анархисты). Скамьи, отлитые из бетона, в стиле Гауди, весьма популярны, и всякие опасения, что место может оказаться заброшенным или незаселенным из-за его классовой однородности, явно безосновательны – даже в незавершенном виде Хафен-Сити привлекает массу туристов, автобусы с открытым верхом проезжают по стальному доковому мосту, куда прежде публику не допускали.

Мне говорили, что покупатели недвижимости в застроенной гавани Глазго – это сравнимый проект – жаловались из-за вида на судоверфи. Однако Хафен-Сити построен вокруг рабочей гавани и счастлив этим: в каждой дорогой квартире имеется вид на краны для погрузки контейнеров, на нефтеперерабатывающий комбинат и проплывающие корабли. Район словно подталкивает тебя к тому, чтобы воспринимать нечто, обычно скрытое от взгляда, как спектакль. В соответствии с этим офисные здания, расположенные вперемежку с квартирами, иногда снимают компании, занимающиеся судоперевозками; название вроде «China Shipping» – которое привычно встретить на контейнере, – увиденное на здании, заставляет встряхнуться. Само здание, спроектированное, как и большая часть Хафен-Сити, умеренными модернистами «Боте Рихтер Тейрани», представляет собой типичный элемент комплекса: элегантное произведение лишенного романтики модернизма, смоделированное, как и все остальные, с острыми свесами, предположительно задуманными в качестве противодействия северогерманскому климату. Каждое здание самодостаточно, но все они похожи по высоте, правильности и затратам, их создателям удалось достигнуть этого редкого эффекта: перед нами город, возникший сразу, при этом одновременно согласованный и разнообразный, по крайней мере на вид. Детали отдельных построек сделаны с применением множества стилей: отдаленно ганзейский/экспрессионистский кирпич, сталь в духе стиля Миса, яркая штукатурка и так далее – тем самым создается эффект разнообразия в рамках тщательно контролируемых параметров. Во всем этом много тевтонского.

Здания на переднем плане менее тщательно продуманы, и при виде их становится ясно, как ошибочно было бы полагать, что это – незамутненный социал-демократический образчик урбанизма. В конце каждого ряда – башня. Одна из них – «Кофе-плаза», построенная американским архитектором Ричардом Мейером, другая – здание компании «Unilever» работы «Бениш Аркитектен», наводящее на мысли не столько об основательном ганзейском модернизме, сколько о бразильском мастере Оскаре Нимейере: текущие, женственные, биоморфические линии. Башня, в которой находятся офисы и пентхаузы, в рекламе определяется как «Башня Марко Поло – дизайн для миллионеров». Наиболее дорогостоящим и противоречивым проектом во всем Хафен-Сити, с большим отрывом, является концертный комплекс «Эльбфилармони» компании «Херцог и де Мойрон». Это большая, падающая с неба штука в конце одной из пересекающихся под прямым углом улиц; она полностью игнорирует их контекст: аккуратность, стремление не выделяться. Сюда входят отель, парковка для машин, пентхаузы-люкс и концертный зал, последний – абсурдная штуковина в духе Каспара Давида Фридриха, вздымающаяся и обваливающаяся сверху на склад, построенный в 1960-х. Поначалу данный комплекс в планировку Хафен-Сити вообще не входил; это – частный проект двух местных «бизнес-руководителей», которые лично заказали компании «Херцог и де Мойрон» спроектировать на данной территории «достопримечательность», заявив, что за работу заплатят, организовав с этой целью множество благотворительных обедов для гамбургских миллионеров. Стоит ли говорить, что бюджет скоро был превышен, а счет взвалили на плечи гамбургского горсовета. Стоимость возросла в пять раз, и, как следствие, на этой почве возникли некоторые противоречия. Осматривая стройку – концертного зала, а не квартир для миллионеров, где высокая арендная плата взимается за высокое качество, – я видел объявления о сдаче комнат, призванные заинтересовать рабочих, строящих это чрезвычайно сложное здание. Эти по крайней мере предлагаются по низкой цене, хотя указанная стоимость «на человека / за ночь» подразумевает, что надолго тут жильцы не задержатся. Многие объявления – на немецком и польском, чтобы их могли прочесть рабочие из Новой Европы, которые на деле и ведут строительство.

Данный градостроительный проект представляет собой отрезвляющий контраст с теми, о которых мы говорили. Гамбург не многим богаче Эдинбурга, и все-таки трудно поверить, что Хафен-Сити спроектирован существами того же биологического вида, что перестроили лидские доки. Это место – громогласное обвинительное заключение Бирмингемскому каналу, Бристольской гавани, Лэгэнсайду в Белфасте, Доклендс в Лондоне... Их гамбургский эквивалент – как общественное пространство, где приятно находиться; как урбанистический проект, примыкающий к существующему городу, как произведение архитектуры – стоит неизмеримо выше их всех, и всякий британский сотрудник городской администрации, планировщик или архитектор, приехав в этот северогерманский город, имеет полное право упасть на колени и зарыдать. Все это скрывает тот факт, что Хафен-Сити точь-в-точь того же размера, что и, например, Бристольская гавань. Это место, предназначенное, как говорится в рекламном лозунге, для 1%. Построить его заказал правящий класс для правящего класса. Для того, чтобы получить разрешение на реализацию подобного проекта в социал-демократическом городе, пришлось пойти на кое-какие уступки: небольшая доля квартир «по средствам», доступ для публики, расширение университета, проведение ветки метро, но все это мелкие различия, часть из которых в любом случае существует в Британии. Типология тут совершенно та же: перестройка бывшей промышленной зоны для смешанного использования, где бывшим промышленным классам оставлены лишь самые ненадежные, нерегулярные виды труда. Я бы сказал, тут меньше покупают с целью сдачи внаем, больше снимают; подозреваю, управление тут организовано гораздо тщательнее; однако базовая идеология та же. «Новые лейбористы» попытались придать неолиберализму более симпатичный вид и с треском провалились, главным образом потому, что попытались создать социал-демократический город, пользуясь тэтчеровскими методами. Немцы строят город недвусмысленно капиталистический, пользуясь социал-демократическими или, во всяком случае, кейнсианскими методами: общественные инвестиции, жесткий контроль долгосрочного планирования, малое количество спекулятивных сделок. Как показывает последний пример, и здесь за причуды супербогатых в конце концов тоже расплачиваются из общественного кармана. Но выглядит все действительно куда лучше.

Перевод с английского Анны Асланян