Кирилл Рафаилович Кобрин (р. 1964) – литератор, историк, редактор журнала «Неприкосновенный запас», автор (и соавтор) 14 книг.

«Среди медиевистов весьма многие уважают Канторовича “платонически” – зная его труд в основном по пересказам, отдельным цитатам или отрывкам. Осилить несколько сотен страниц, наполненных знаниями весьма специального свойства, непросто, даже несмотря на юмор, которым Канторович пытается, в доброй старой англосаксонской традиции, иногда сдабривать свою работу. “Обычного” читателя может отпугнуть уже один только вид огромных “подвалов” с цитатами и ссылками на источники и научную литературу, украшающих едва ли не каждую страницу. Что касается академической публики, то справочный аппарат в книге Канторовича лишал дара речи американских, а позже и французских интеллектуалов своей пространностью, точностью и обстоятельностью. Уже из-за него одного о “Двух телах короля” нередко отзывались с восторгом как о недостижимом эталоне научного тщания. Правда, в Германии восклицаний такого рода не звучало – в тамошнем научном сообществе искони считалось само собой разумеющимся, что любое всерьез высказываемое утверждение следует снабжать исчерпывающими обоснованиями»[1].

«Ницше предложил две меры против “исторической болезни”: во-первых, строгое ограничение Исторического: с одной стороны, Неисторическим (das Unhistorische), с другой, – Надысторическим (dasUberhistorische). Неисторическое – это забвение, важнейшая жизненная сила (как писал Ницше в 1874 г., “без забвения жить вообще совершенно невозможно”). Надысторическое же – это те силы, которые отвращают взор от Становления и направляют его на то, что вечно и значение чего не меняется, а именно: на искусство и религию. Таким образом – и в этом заключается второе требование Ницше, – истории, чтобы она могла вновь встать на службу жизни, следует перестать быть наукой. Именно такую позицию занимали в годы Веймарской республики члены кружка Георге»[2].

Книга, которую мало кто на самом деле прочел от корки до корки, книга, знаменитая и, как сейчас любят говорить, «влиятельная», книга на самую актуальную в западном гуманитарном знании тему последних сорока примерно лет – о власти – впервые вышла в русском переводе. Семь с половиной сотен страниц, снабженных монструозными сносками, библиографией, именным указателем, превосходным предисловием сопереводчика и научного редактора (который и сам крупный медиевист) – кто бросится изучать все это в сегодняшней России? Тот, кто хотел, уже раньше открывал английский оригинал «Двух тел». Тот, кому было лень или недосуг, сейчас вряд ли примется изучать даже русское издание. «Широкая гуманитарная публика», понаслышке знающая о каких-то «двух телах» монарха (одно, скажем, принимает ванну, а другое заседает в Государственном совете) и встретившая у Фуко ссылку на некоего «Канторовица», русский перевод откроет и тут же закроет. Дело не в качестве перевода – он, по моим скромным наблюдениям, превосходный. И не в стиле автора; как точно указывает Михаил Бойцов, Канторович пишет очень хорошо (иногда скучновато, но одно другому не мешает – см. Гюстав Флобер). Получается, что в самой природе «Двух тел короля» есть нечто, отвергающее саму идею коммуникации как с академическим сообществом, так и с образованным читателем вообще. Эта книга кажется герметичной, но вовсе не предметом исследования. Более того, первая работа Эрнста Канторовича, «Император Фридрих II», сразу по публикации стала очень популярной, в частности, увы, среди не самых приятных людей того времени (и XX века вообще) – ее читали и перечитывали Гиммлер и Гитлер, а Геринг подарил «Фридриха II» Муссолини. Если стиль Канторовича и изменился за двадцать с лишним лет между «Фридрихом II» и «Двумя телами короля», то только в сторону большего оттачивания. Плюс переход с немецкого на английский лишь способствовал общей читабельности.

Писать сегодня рецензию на книгу, которая вышла 57 лет назад, только из-за того, что ее перевели на еще один европейский язык – глупо и даже оскорбительно для российской гуманитарной публики. Но большой труд Эрнста Канторовича требует большого разговора – а он начался еще в конце 1950-х и продолжается до сих пор (вообще об этом историке много спорят; среди выдающихся медиевистов нашего времени есть и его принципиальные противники – смотри, например, статью Отто Эксле, из которой я взял второй эпиграф к настоящему эссе). Мне кажется, еще одна реплика здесь не помешает – и вот в таком случае выход русского издания[3] предлагает хороший повод. Тем более, что такого рода реплика уместна не в специальном медиевистическом издании, а на страницах журнала, который пытается задать общий социальный контекст гуманитарного знания. Одним из базовых представлений, когда мы говорим/думаем об обществе, является коммуникация. Оттого особенно интересно попытаться понять, почему в «Двух телах короля» отсутствует возможность какой бы то ни было внешней коммуникации. Собственно, это тема о взаимоотношении истории, историографии и общества.

Итак, главный объект: книга Эрнста Канторовича «Два тела короля» как вещь в себе, как страшно сложный, избыточный жест в неведомой окружающим игре. Главная моя гипотеза (высказываю ее здесь априори): возможность коммуникации, обсуждения, воспроизводства и передачи знания в «Двух телах» отсутствует. Причем, как уже отмечалось, это не отсутствие коммуникации с «широкой публикой», а исключение самой идеи связи даже с собственным академическим содружеством. При этом любой, кто пишет о «Двух телах короля», попадает в странную, почти безвыходную ситуацию. Замысел книги и ее выводы можно спокойно описать в нескольких фразах: мол, в средневековье и раннем Новом времени в результате смешения античной политической и юридической традиции и христианства, сложилась концепция двуприродности короля, правителя. Двуприродность эта, исходящая как из христианской концепции двуприродности человека вообще (душа и тело), так и из двойственности легалистских представлений о Правосудии, Законе (Потенциальный Закон и Закон в Действии), в течение семи–восьми веков начиная с европейского раннего средневековья сильно менялась, наполнялась разными элементами, характерными для конкретного исторического контекста и так далее. Однако сам принцип оставался неизменным: есть физическое тело, собственно, короля, которое существует во времени, а есть его так называемое «политическое тело», которое является совокупностью разных элементов, оно по сути – мистическое, освящено благодатью и пребывает в вечности. Апофеозом такого дуализма стали события гражданской войны в Англии, когда решением парламента король Карл I был казнен. Трактовалось это событие не как сюжет «восставшие подданные судили и убили монарха», а как вполне законное действие политического тела короля (в частности, того элемента, что называется «король в парламенте») в отношении его физического тела. Грубо и очень приблизительно говоря, таково содержание этой книги. При том в ней почти восемьсот страниц, битком набитых фактами, их интерпретациями и интерпретациями интерпретаций. Некоторые разделы «Двух тел» представляют собой чистый экфразис – соответственно, в книге представлен богатый изобразительный материал. Читая труд Канторовича, понимаешь, что это изобилие всего – слов, страниц, фактов, сносок, иллюстраций и прочего – не случайно. Дело не в неспособности автора справиться с накопленным им богатейшим материалом, что бывает очень часто. Наоборот, книга сделана продуманно и даже элегантно, если гиганты бывают элегантными. О том, что стоит за всем этим, с какой странной разновидностью историографии нам в данном случае приходится иметь дело, – обо всем этом я буду говорить позже. Сейчас же для начала очень простой вопрос: как писать о такой книге? Пересказ основной ее идеи годится для популярного радио- или телеобзора книжных новинок. Чтобы более серьезно говорить о «Двух телах», нужно идти след в след за автором с первой и до последней страницы. Так как заметок, рассуждений, вопросов у внимательного читателя возникает не меньше, чем суждений и фактов у Канторовича, то такое «серьезное суждение» грозит оказаться величиной в сам читаемый труд. Получится уже не статья или эссе, а объемистое историографическое исследование. Патовая ситуация в квадрате: не только эту книгу читать дьявольски тяжело, о ней почти невозможно написать. Тем более, написать сегодня на русском языке по поводу первого русского перевода «Двух тел». Обратить свой разум в tabula rasa, прикинувшись, что эта книга только появилась, в связи с чем затеять ее обсуждение, – наивный и ложный ход. Что же остается посередине, между заметкой в дюжину фраз и огромным тщательным исследованием, шедевром «искусства для искусства»? Почти ничего. Разве что вот такой варинат. Учитывая (и это отмечает в своем предисловии Бойцов), что каждая глава (а иногда даже и каждая подглавка) «Двух тел короля» есть вполне завершенный сюжет в себе, где, как в Алефе, отражена вся книга целиком, можно попытаться проанализировать лишь ее часть, один или несколько мегасюжетов средней величины. Предпринять это, имея в виду сразу три историко-культурных контекста. Контекст конкретной эпохи, с которой в данный момент (в данной части книги) работает Канторович; контекст (и идейная биография) самого автора и сегодняшний контекст, пятидесяти с лишним лет спустя после первого издания «Двух тел». Попытавшись понять, как сделан определенный кусок книги, мы поймем, как сделана вся она, не рискуя впасть в гигантоманию биографа или прилежного интерпретатора. Более того, возникает возможность обсудить тот самый главный вопрос: зачем нужно было создавать историографический шедевр, исключающий любую коммуникацию? Если это действительно был жест, то почему столь монструозно сложный? К кому он был обращен? В итоге, мы можем перейти к более общей проблеме, весьма сегодня актуальной: о границах того, что называют «историей», «историографией». Что такое «Два тела короля»? Сделанное с параноидальной немецкой тщательностью историческое исследование или что-то иное, лишь прикидывающееся академической штудией? Рассуждение на эту тему имеет отношение к нашим представлениям о функционировании, производстве и воспроизводстве знания о прошлом в XX веке – что не только совершенно необходимо для любого члена содружества гуманитариев, но также помогает понять историю (в частности, интеллектуальную) прошлого столетия и даже сегодняшнюю ситуацию.

Перед началом основной части анализа следует обратить внимание на несколько обстоятельств, касающихся самого автора и времени, в котором он жил. Эрнст Хартвиг Канторович родился в богатой еврейской семье промышленника-винокура в 1895 году в Познани, городе, бывшем тогда частью Германской империи. Неизбежный для тех времен и территорий выбор между идентичностью собственной (еврейской), локальной (в данном случае – польской) и универсально-имперской (немецкой) был, естественно, сделан в пользу последней – точно так же, как в славянской части другой немецкоязычной империи, Австро-Венгерской, подобный же выбор был сделан юным Францем Кафкой (хотя его отец «сконструировал» себе иную – чешскую – идентичность). Еврейство Канторовича, думаю, почти никак не сказалось на его интеллектуальной биографии, зато сильно отразилось на фактической биографии его семьи и (в меньшей степени) его самого. Мать и двоюродная сестра Эрнста погибли в Терезине во время войны, сам он – несмотря на успех его первой книги среди нацистской верхушки и собственные крайне националистические взгляды – едва успел бежать из «третьего рейха» в 1938-м. Так или иначе, Канторович воспитал себя, сделал себя немецким «культурным националистом», разделявшим элитистскую идею так называемой «тайной Германии», которую культивировали в кружке знаменитого поэта и «учителя» Штефана Георге[4]. Не получив сколь-нибудь серьезного образования, Канторович воевал на самых разнообразных фронтах Первой мировой, потом, после ее окончания, участвовал в боях с красными и поляками в Познани, а потом – в подавлении спартаковского восстания в Берлине и Мюнхене (был даже ранен). После установления презираемой им Веймарской республики он доучился-таки в университете (но не по той специальности, в которой потом прославился, не по медиевистике), познакомился с Георге и его окружением и принялся сосредоточенно трудиться над историческими сочинениями, благо средства семьи тогда позволяли ему не работать. До рубежа 1920–1930-х Канторович вообще не принадлежал к академической среде, да и потом, когда его приняли сначала «гонорар-профессором», а потом и полным профессором во Франкфуртский университет, так и остался там белой вороной. Отметим это очень важное обстоятельство: историк, чьи труды, как считается, представляют собой плоды невероятной академической учености, на первом этапе своей деятельности был в Академии почти посторонним. Да и потом, уже в Америке, сохранял от нее некоторую дистанцию – хотя и прославился в Беркли как мужественный боец за невмешательство государства в университетскую автономию. Первый том «Фридриха II» вышел в 1927-м; к удовольствию непрофессионального читателя и ярости профессионального – без единой ссылки. Второй том, состоящий из одних ссылок и всей научной машинерии, скрытой за блестящим нарративом первого, – в 1931-м. Потом последовал приход нацистов к власти, амбивалентные отношения Канторовича (и его учителя Георге) с новым режимом, смерть Георге, начало преследований еврея – немецкого националиста, наконец, бегство сначала в Британию, а потом в США. В Соединенных Штатах Канторович осел в Беркли, где в 1946-м вышла его вторая книга «Laudes Regiae: A Study in Liturgical Acclamations and Mediaeval Ruler Worship», никакого шума не вызвавшая как в силу очень узкого предмета исследования, так и наступивших новых времен, когда мало кому было дело до средневековых способов восхваления правителей. С правителями, даже в США, у Канторовича случались нелады; в 1949–1950-м он вместе с коллегами по Беркли выступил против маккартистских притязаний на свободу взглядов членов университетских корпораций и покинул Калифорнию. До самой смерти в 1963 году Эрнст Канторович работал в Принстоне. Там же в 1957-м вышли «Два тела короля». После войны Канторовича (который до декабря 1941 года получал оклад профессора-эмеритуса во Франкфурте) звали вернуться на родину. Естественно (и по разным причинам, в которые сейчас нет смысла вдаваться), никакого энтузиазма это предложение не вызвало.

Обратим внимание на несколько пунктов биографии Канторовича, интеллектуальной и политической, которые могут нам пригодиться. Прежде всего случай еврея, сознательно ставшего крайним немецким националистом, точнее, сделавшего себя таковым, был в 1920–1930-е годы не редок. Сошлюсь лишь на два примера. Пауль Витгенштейн, брат философа Людвига Витгенштейна, пианист-любитель, потерявший руку в Первой мировой войне, поддерживал австрийских крайне правых до самого аншлюса Австрии. Его семья преследовалась Гитлером, сам же Пауль оказался гонимым и из-за еврейского происхождения, и из-за тесных связей с политическими соперниками Гитлера на крайнем правом политическом фланге. Другой случай – Пауль Ландсберг, член кружка Штефана Георге, автор нашумевшей в свое время книги «Средневековье и мы» (там есть все расхожие правые идеи того времени: «консервативная революция», «революция Вечного» и даже «новое средневековье»). Ландсберг раньше Канторовича понял, чем лично ему грозит приход к власти нацистов, поэтому с 1933 года он жил в Париже, Барселоне (откуда бежал во время гражданской войны), в начале Второй мировой скрывался под чужим именем во Франции, но его-таки арестовали и отправили в Заксенхаузен, где певец средневековья и критик либерализма и демократии погиб в 1944-м. Перед нами не истории страшного персонального заблуждения нескольких людей, а примеры того, куда заводила логика конструированной идентичности эпохи модерна – в тех случаях, когда такая «искусственная» культурная идентичность сталкивается с архаикой этнического национализма и расизма. Это очень важно понимать, имея в виду одну из главных тем «Двух тел короля»: сконструированную сакральность власти монарха. В каком-то смысле эта книга рассказывает несколько десятков сюжетов о том, как людьми конструируются некие идеологемы и юридические концепции («политическая теология», как сказано в подзаголовке работы), выдаваемые за сакральные и вечные. Самое любопытное: сами авторы этих конструкций искренне считали их действительно сакральными.

Второе «биографическое» соображение касается первой и последней книг Канторовича. Как они соотносятся – историко-идеологический шедевр, имевший самого разного читателя, но, в основном, восторженного, и очень странное, чисто академическое сочинение («малочитабельное»), тем не менее на сегодняшний день прославившее автора гораздо больше первого? Разница между «Фридрихом II» и «Двумя телами короля», безусловно, гигантская, не в последнюю очередь из-за разницы исторических контекстов написания и позиции самого автора. Между молодым наследником большого состояния, который мечтает о «вечном средневековье» и «тайной Германии», и блестящим европейским профессором-эмигрантом в послевоенном Принстоне – пропасть. Но будем иметь в виду – это один и тот же человек, который последовательно додумывает одни и те же мысли и видит все написанное им в качестве частей единого замысла. Если с кем и сравнивать здесь Эрнста Канторовича, так это не с историками, а с гигантами литературного модернизма: разница между «Фридрихом II» и «Двумя телами короля» есть разница между «Портретом художника в юности» и «Улиссом» (и даже, в каком-то смысле, «Finnegans Wake»). Более того, есть еще одно сходство. Главные столпы европейского литературного модернизма были «любителями»; никого из них – ни Кафку, ни Джойса, ни Пруста – нельзя назвать «профессиональными писателями», «беллетристами». Точно так же Шпенглер не был «профессиональным историком» или «философом», да и Витгенштейн тоже. Иными словами, речь идет о людях, которые участвовали в огромном проекте по радикальной перестройке тогдашней культуры (и основы ее, миросозерцания), – а необходимость этой перестройки можно было увидеть только со стороны, находясь на дистанции от устоявшейся буржуазной области профессиональной деятельности. Такое «аматерство», конечно, вызывало определенные комплексы, приходилось его маскировать – как Канторович прикрыл идеологический месседж первого тома «Фридриха II» вскрывающим машинерию историописания вторым томом. Тогда возникает вопрос: а как в таком контексте прочитываются избыточно оснащенные академическим орнаментом «Два тела короля»?[5]

Бойцов выделяет в книге «ядро», из которого, собственно, можно вычитать замысел «Двух тел», – это третья, четвертая, пятая и восьмая главы. Главы же первая и вторая составляют как бы введение, в ходе которого Канторович увлекается и «забывает», куда, собственно, ведет читателя (с. 43). Действительно, похоже на правду, только и само ядро можно разделить на несколько отдельных базовых сюжетов. Здесь я попробую на примере первых четырех глав (из них, по классификации Бойцова, две орнаментальные, а две принадлежат к разряду ключевых) проанализировать устройство и логику одного из таких сюжетов, а именно: рассуждения Канторовича о христианских и легалистских основаниях концепции «двусоставности» короля и его власти. Исходная точка – любопытная (чуть ли не курьезная) концепция английских юристов раннего Нового времени о двух телах короля, физическом и политическом (с. 82–84). Что такое «физическое тело»[6], более-менее понятно. «Политическое тело» состоит из собственно «короля» (в его политической ипостаси, то есть речь здесь идет об идее наследственной королевской власти как таковой, причем король – и эту тему Канторович подробно разберет в третьей главе – может быть приближен к ангелическому статусу[7]) и его подданных. Ситуация с телом (телами) подданного исключительно интересна. Она намечается вот в этом рассуждении:

«Тем не менее форма, в которой судья Сауткот изложил эту старую идею – “он инкорпорирован с ними, а они – с ним”, – прямо указывает на политико-экклезиологическую теорию corpus mysticum (мистического тела), действительно упоминавшуюся судьей Брауном в деле “Хэйлс против Пети”. Суд в этом случае рассматривал юридические последствия одного самоубийства, которое судьи стремились определить как фелонию. Лорд Дайер, главный судья, указал, что самоубийство является тройным преступлением. Оно представляет собой преступление против природы, так как противоречит закону самосохранения; преступление против Бога, так как нарушает шестую заповедь; наконец, оно суть преступление, совершенное “против короля, поскольку он теряет подданного и (как формулирует Браун), будучи главой, лишается одного из своих мистических членов”» (с. 83–84).

Что еще более интересно, так это соответствие между корпоративным политическим (и даже «мистическим») телом короля и английской политической системой, где существовало такое понятие, как «король в парламенте» (с. 89). Как представляется, это и объясняет причину пристального внимания и активного использования английскими юристами раннего Нового времени концепции двух тел короля, ведь состав «политического тела» монарха оказывается чрезвычайно сложным. При этом такая сложность касается обеих частей дуальной системы «король» vs. «поданные»; подобно телу короля, делятся, дробятся тела его подданных. Линий деления несколько. Например: физическое тело подданного и его политическое тело. В отличие от короля, физическое тело подданного тоже частично является политическим, ибо составляет – вместе с другими – мистическое тело королевства. Физическое тело подданного подчиняется королю. Политическое тело подданного тоже не едино. Оно есть часть политического тела короля непосредственно – а также опосредованно, будучи представлено своими избранными представителями в парламенте. Более того, если часть политического тела подданного входит в политическое тело короля, то другая часть – в «политическое тело королевства»[8]. Тел подданного оказывается не два, а больше! Изначальное деление приводит к дальнейшему; все это начинает напоминать ядерную реакцию, которая тем не менее не приводит к взрыву, а продолжается бесконечно. Так задается настоящая тема книги – тема невозможности ухватить распадающуюся материю исторического описания и анализа, они заводят в тупик, изначальная идея «двоичности» оказывается поверхностной, прикрывая истинную монотонную дурную бесконечность. Король и подданный, составляя пару, в свою очередь дробятся на два тела, эти новые тела распадаются еще на два – оценить дальнейший ход распада невозможно. То есть для читателя, идущего за автором, в каждой отдельной точке текста все кажется вполне логичным и понятным. Но стоит из этой точки оглянуться назад или посмотреть вперед, как становится ясно, что мы не следуем по некоему пути, нет, мы просто нигде.

Главный сюжет третьей главы книги – рассуждение о сакральном статусе средневекового короля как основе для формирования его «политического тела». Здесь Канторович делает хронологический прыжок из раннего Нового времени назад, к анонимному нормандскому трактату примерно 1100 года. Этот трактат почти целиком посвящен именно двойственной природе короля – природной и благодатной (цитата из этого документа приведена в «Двух телах короля»):

«Власть царя есть власть Бога. Ведь она – Бога – по природе, а царя – по благодати. Следовательно, и царь тоже есть Бог и Христос, но по благодати; и, что бы он ни делал, он делает это не только как человек, но как тот, кто стал Богом и Христом по благодати» (с. 120).

Исключительно интересный пассаж, особенно в его собственном историко-культурном контексте. Власть от Бога – «по природе», так как Бог создал все, в том числе и власть. То есть власть есть часть природы, по сути, часть порядка вещей. В то же время власть царя «по благодати» – это вещь, как бы обходящая порядок вещей, точно так же, как Христос вмешался в порядок вещей своим рождением, проповедью, смертью и воскрешением, он обошел порядок вещей, установленный Творцом. Получается, что у нормандского анонима царь есть как бы Христос, берущий на себя ответственность за грехи порядка вещей, оттого и происходит его благодать. Канторович (мимоходом) отмечает связь с обожествлением правителей в античности, в эллинистических государствах и в Риме. Отчасти, как представляется, эта связь действительно существует; к тому же источник тут один: ведь обожествление Александра Македонского началось под восточным, ближневосточным и египетским влиянием. Но есть, конечно, и огромное отличие христианской традиции. Оно заключается вот в этом моральном содержании «благодати»: благодать дается не для «величия», а именно для «огибания» порядка вещей, преследуя цель Спасения. А ограниченность царя, его отличие от священника заключается в том, что он спасает ограниченный контингент людей – только своих подданных.

Вот здесь и можно нащупать некоторую – теологическую, концептуальную, но вовсе не историческую – связь между идеями нормандского трактата 1100 года и концепцией «двух тел короля», возникшей пятьсот лет спустя. Сам же Канторович резюмирует так:

«Король есть двойное существо – человеческое и божественное, точно так же, как и Богочеловек, хотя король двуприроден и удвоен только по благодати и во времени, а не по природе и (после Вознесения) в Вечности: земной король не является удвоенным существом, а становится им в результате своего помазания и посвящения» (с. 121).

Иными словами, Канторович берет только формальную схему уподобления правителя Христу – двуприродность, трактуемую исключительно диахронически («благодать», последовательно передающаяся от Бога), отказываясь видеть в его фигуре совмещение диахронического с синхроническим. Синхроническое же здесь выглядит так: Христос существует как бы параллельно, синхронно Богу-Отцу, возможность огибания ветхозаветного порядка вещей уже заложена в его фигуре и в самом порядке вещей с самого начала. Идея власти, будучи частью божественного порядка вещей, содержит в себе возможность персонификации в лице одного человека, который лично берет на себя ответственность за многих, «огибая» опять-таки порядок вещей, стягивая его на себя и обходя, – ибо власть не только от Бога-Творца, но и от Христа-Спасителя. Замечание же о «временности» двуприродности короля на самом деле относится и к Христу – он же «открывает», «начинает» время, родившись и воскреснув. Историческое время начинается с Христа точно так же, как историческое время правления того или иного короля начинается с его помазания на престол. По сути перед нами два случая перехода от времени мифа (природного, вечного, ветхозаветного) к времени истории (Рождества, Воскресения, помазания, времени Нового Завета). Вот это и есть самое интересное здесь: ведь короли становятся «христианнейшими» только с момента помазания, с какой-то точки, и дальше история их правления вполне может соотноситься с жизнью Христа. В то же время здесь заложена довольно тонкая диалектика: начав персональную историю, будучи помазан и получив благодать, царь в то же время становится частью вечной власти Бога в профанном времени своих подданных, своего рода капсулой, внутри которой запаяна вечность. Здесь он не только подобен Христу, который есть та же человеческая капсула, в которую запаян Бог, – он подобен человеку вообще, который носит в теле частичку бессмертной души. Если вообще стоит искать истоки концепции «двух тел короля», я обратил бы внимание именно на это обстоятельство: точка единства мистических (что в данном случае значит политических) тел короля и подданного именно здесь. Но в таком случае предмет исследования Канторовича окончательно растворяется. С одной стороны, если речь идет просто о двуприродности человека и его институций (в том числе власти), то идея двух тел короля становится невыносимо банальной, ибо и так все понятно, кроме нескольких деталей. С другой стороны, бесконечное деление каждого из тел (короля и подданного; о последнем, заметим, у элитиста Канторовича написано мало, а жаль) приводит к полному их исчезновению. Последнее не значит, что тема многоприродности власти в Средние века не важна, не интересна или даже абсурдна. Отнюдь. Просто в таком случае сама дуалистическая метафора представляется крайне непродуктивной для разговора на эту тему. Впрочем, все вышесказанное имеет смысл, если речь идет об обычном историческом исследовании. Как мы видим, «Два тела короля» – вещь в несколько ином роде.

Тема эта продолжается в четвертой главе «Двух тел короля». Согласно Канторовичу, к пику высокого средневековья образ короля – двуприродного аналога Христа, «короля – викария Христа» превращается в образ короля – помазанника Божьего и «викария Бога» (Бога Отца, а не Христа). Тут возможно немало интерпретаций, однако самая очевидная (хотя и небесспорная) такова: подобие Христа стремится превратиться в своего рода самого Христа; отношения короля с Богом становятся параллельными отношениям Христа с Богом Отцом. Сам Христос в дальнейших теоретических и теологических выкладках уже не упоминается, так как это звено становится теперь избыточным:

«Однако даже чисто потенциальная связь короля с двумя природами Христа стала исчезать, когда титулы “rех imago Christi” (“король образ Христа”) и “rех vicarius Christi” (“король викарий Христа”), обычные в высоком средневековье, начали выходить из употребления, уступая место формулам “rех imago Dei” (“король образ Бога”) и “rех vicarius Dei” (“король викарий Бога”). Конечно, представление о государе как подобии Бога или исполнителе его воли опиралось как на древний культ правителя, так и на Библию» (с. 166).

Через две страницы Канторович совершенно справедливо указывает на одну из причин этого (и здесь нечастый случай, когда он действительно прочно стоит на позициях историзма): борьба за инвеституру постепенно лишила королей духовного, мистического авторитета как «викариев Христа», все больше превращая их в «императоров», то есть представителей Бога, помазанных им для правления народом. В свою очередь название «викарий Христа» в результате этой борьбы переходит к папам (а иногда даже и просто к священникам). В подтверждение этого Канторович приводит в примечании очень важное свидетельство:

«...цитата из Амброзиастера [...], где говорится, что человек вообще имеет “власть от Бога и является его викарием” (“imperium Dei quasi vicarius eius”), но в “Декрете” опущены следующие за этим слова “quia omnis rex Dei habet imaginem [поскольку любой король несет в себе образ Бога]”. Эти места характеризуют учение Амброзиастера, согласно которому король является викарием Бога Отца, а священник – викарием Христа» (с. 168).

Дальше этот процесс доходит до логического предела (с. 169), и происходит окончательное размежевание в способах сакрализации папской и императорской власти: папа есть викарий Христа, император (правитель, монарх, король) – наместник Бога в мире. «Христоцентричный образ» правителя исчезает, отмечает Канторович, из чего, казалось бы, должна исчезнуть тема соотношения ранненововременной концепции «двух тел короля» и раннесредневековой концепции уподобления короля Христу. Но не все так просто. Как уже было отмечено выше, в высоком средневековье король есть наместник Бога на земле, но в то же самое время он как бы и Христос в собственном человеческом теле (с. 250). А в раннесредневековое время, как мы уже отмечали, король – наместник Христа на земле, а не триединого Бога и не Бога Отца. Христос как бы исчезает из дискурса о короле и природе его власти – но в то же самое время он все время присутствует, воплотившись в самого короля. Христос есть фигура умолчания, в отличие от ситуации с иерархами католической церкви, которые называются теперь его наместниками. С другой стороны, как уже отмечалось, король – Христос в его человеческой ипостаси, подчиненный римскому закону и императору; точно так же король подчиняется закону, которого он в то же самое время выше:

«Другими словами, король вместе со своими судьями представлял собой Бога Отца, восседающего вместе с божественным Христом на троне небесном. Но король есть одновременно и образ Христа-человека – всякий раз, когда он является не судьей, а тем, кто подчиняется закону. В одно и то же время он подобен Богу и стоит выше закона (когда судит, издает законы и толкует их) и подобен Сыну или любому рядовому человеку, стоящему ниже закона, поскольку он тоже подчиняется ему» (с. 252).

Получается так: двуединость Христа все равно остается главным свойством короля при переходе от раннего средневековья к позднему. Только теперь эта двуединость как бы задана самим фактом существования королевской власти в качестве наместничества Бога, плюс к этому она несколько ограничена функцией христоподобия: как Христос во время своей земной жизни был своего рода представителем Бога на земле, так и король является таковым же. В этом – и только этом – смысле король обладает мистическим телом. И здесь у Канторовича можно обнаружить противоречие. Он считает, что в позднее средневековье произошло смещение сакрального понимания королевской власти – от «богочеловеческой сущности», то есть от христоцентричной, к божественной вообще:

«Позднесредневековые теории королевской власти “по божественному праву” следовали образцу Отца на Небесах, а не Сына на Алтаре и сосредоточивались скорее на философии права, нежели на еще античной физиологии двуприродного Медиатора» (с. 171).

На первый взгляд, все верно; более того, можно даже добавить, что постепенно теория королевской власти приобретает дохристианский характер, смесь ветхозаветного (Бог Отец в центре) и римского (традиция Римской империи и так далее). Но повторим: не напоминают ли (в каком-то смысле) отношения между королем и Триединым Богом отношения Христа с Богом Отцом?

Канторович не отвечает на этот вопрос; здесь он бросает «чистую теологию», после чего неспешно и величественно перемещает предмет разговора в юридическую плоскость. В книге возникает давно ожидаемый персонаж – Фридрих II:

«Помимо указания на вдохновение с небес, Фридрих II, как и любой другой средневековый правитель, утверждал, что он является наместником Бога. В самом важном месте – большом прологе к его “Liber augustalis” – император заявлял, что после грехопадения природная Необходимость так же, как и божественное Провидение, создали царей и князей и что им была поставлена задача “быть властителями жизни и смерти для своих народов, устанавливать, какими должны быть состояние, удел и положение каждого человека, являясь как бы вершителями божественного Провидения”» (с. 197).

Получается, что источником богоподобной власти монарха является еще и необходимость создания и поддержания порядка в ситуации, возникшей после Грехопадения. Власть, таким образом, носит как бы вынужденный характер – должен же кто-то взять на себя заботу о потомках Адама и Евы и внести в их жизнь возможность следованию Правосудию и Справедливости! Символически принося себя в жертву этой обязанности, короли оказываются еще на одном пути христоподобия. Только сейчас эта жертва прочитывается уже не теологически, а юридически. Более того, говорит дальше Канторович, само отправление правосудия все более принимает характер религиозной службы, мессы, а юристы и знатоки права претендуют на тот же статус, что и священники. Они и считают себя своего рода священниками, отправляющими культ Божественного Правосудия и Справедливости. «Юридическое наступление» на теологию и область священного знания происходит в легальных документах; Канторович отмечает:

«Другими словами, светский авторитет сводов римского права представлялся юристам (именно как юристам) более ценным, важным и убедительным свидетельством, нежели священные книги, так что даже прямые цитаты из Библии приводились преимущественно кружным путем, а именно: при посредничестве цитат из томов римского права» (с. 198).

Применительно к роли короля это выглядит как процесс окончательного превращения христоподобного короля в агента, жертву и жреца Правосудия в одном лице:

«По аналогии, государь уже не был christomimētēs – проявлением Христа, вечного Царя; но он пока еще не был и представителем бессмертной нации; свою долю в бессмертии он получал в качестве ипостаси бессмертной идеи. Новая модель persona mixta (смешанного лица) родилась из самого права как такового, где Iustitia стала образцовым божеством, а государь превратился одновременно и в воплощение этого божества, и в его Pontifex maximus(верховного жреца)» (с. 231).

Но при всех изменениях функционально статус короля тот же – ведь и Христос есть и жертва, и жрец, приносящий жертву; он своего рода агент Бога Отца – и самого себя тоже. Чуть позже, уже в главе, посвященной английскому юристу XIII века Брактону, Канторович показывает, как в разных легалистских конструкциях конкретно меняется наполнение этой схемы; например, Закон заменяет Бога, оставляя неизменной роль короля:

«В тексте Брактона вновь появляются хорошо известные отношения между королем и Законом: король, сын Закона, становится его отцом. Это тот самый вид взаимодействия и взаимозависимости закона и короля, который можно обнаружить практически во всех политико-правовых теориях того периода» (с. 244).

Иными словами, одна и та же двуприродность имеет разные импликации.

Но вернемся в исторический контекст раннего Нового времени, в котором разворачивается действие первой и отчасти второй главы книги Канторовича. Политическое тело короля и политическое тело королевства, как получается у Канторовича, – вещи разные. Политическое тело короля составляет с подданными «мистическое тело», которое частично и составляет политическое тело королевства. «Король в парламенте», по Канторовичу, есть глава политического тела королевства. Отношения монарха и подданных, таким образом – если даже оставить все малопостижимые логические дроби, – строятся с помощью нескольких параллельных путей. Непосредственный путь – мистический: король и подданные – одно тело, которое, впрочем, то ли часть политического тела короля, то ли тела королевства. Опосредованный путь – через парламент, где король находится в качестве функции своего политического тела (и тела королевства тоже). Там между монархом и подданными располагаются члены обеих палат. Любопытно, что чисто исторически Канторович – хотя ему такого рода рассуждения не очень свойственны, ибо довольно традиционны с точки зрения историографии, – трактует такую ситуацию как двойственность, характерную для феодальных отношений вообще. Речь об этом идет в четвертой главе книги, и связан этот поворот сюжета с вопросом о двойственности короля в отношении времени.

Канторович связывает эту двойственность с разницей между двумя ролями правителя. Один король находится в вечности, вне времени – тот, который владеет своим доменом и собирает налоги с подданных. Этот король «имеет отношение ко всем», здесь проявляется его прямая власть, не опосредованная сеньориально-вассальными отношениями. И эта власть (и владение доменом) не может быть отчуждена даже самим королем. Перед нами область так называемого «фиска» (fisc). Другой король находится внутри времени, и власть его опосредована всей системой феодальных связей:

«Это новое удвоение (geminatio) короля проистекает из установления внутри королевства особого, так сказать, экстерриториального или экстрафеодального королевства – “вечного домена”. Его существование на протяжении более длительного срока, нежели жизнь отдельного короля, стало предметом общего и публичного интереса, потому что сохранность и целостность этого домена представляли собой вопрос, “касавшийся всех”. Соответственно, разделительную линию следует провести между делами, затрагивавшими только короля в его отношениях с отдельными подданными, и делами, касавшимися всех подданных, т.е. всей политии, всего сообщества королевства. Правильнее было бы проводить различие не между королем как частным лицом и королем как лицом публичным, а между королем-феодалом и королем-фиском – при условии, что под “феодальными” мы понимаем преимущественно дела, затрагивающие личные отношения между сеньором и вассалом, а под “фискальными” – дела, которые “касаются всех”» (с. 264–265).

Это исключительно интересное рассуждение имеет сразу несколько последствий и делает возможными довольно смелые выводы. Прежде всего неожиданная параллель «короля христоподобного» (о котором у нас шла речь выше) и «короля фискального»; тот и другой святы (хотя второй как бы свят), что заставляет задуматься о происхождении высочайшего статуса фиска в европейской средневековой традиции вообще. Канторович лишь обозначает этот сюжет:

«Однако прежде всего он приписывает неизменность и вечность не только церковной собственности, res sacrae, или (как выражались другие) res Christi, но и res quasi sacrae, или res fisci. Здесь и возникает кажущийся диким антитезис или сопоставление Christus-Fiscus, ранее совсем или почти совсем не привлекавшее внимания: сравнение, которое, однако, отчетливо указывает на центральную проблему политической мысли в период перехода от Средних веков к Новому времени» (с. 265).

Другой вывод связан не с темой исследования Канторовича, а с самóй его книгой, с размыванием, обесконечиванием ее предмета. Двойственность человекобожественная, двойственность короля-человека и короля-Бога, короля в роли викария Христа и короля в роли викария Бога Отца, короля, который выше Закона, и короля, который его ниже, короля – воплощения Закона и короля – его создателя, и, наконец, вот это (причем, далеко не последнее!): король вечный (владелец неотчуждаемого домена и собиратель подати) и король временнóй (сеньор – лишь элемент, пусть и важнейший, феодальных связей).

Итак, перед нами еще один пример дробящейся до бесконечности двойственности тел короля и самой идеи королевской власти. Таких сюжетов в книге Канторовича множество; как уже было отмечено, тщательно разбирать каждый из них в пределах небольшого эссе невозможно. Впрочем, таких примеров уже достаточно, чтобы обратиться к следующему нашему вопросу: к проблеме нечитабельности «Двух тел короля», к отсутствию у книги интенции коммуницировать с аудиторией, к загадке жанра этого труда. Завораживающий образ нескончаемо дробящихся тел, который изобрел автор, делает чтение книги Канторовича увлекательным и невозможным одновременно. Увлекательным в каждой отдельной точке – и невозможным как процесс, который к чему-то приводит. Канторович перебирает разные сюжеты двойственности, изощренно, тончайшим образом анализирует и интерпретирует один, после чего переходит к другому, который связан с предыдущим только этой самой формальной идеей двойственности. По сути, мы уже на первых страницах заранее знаем, «чем кончится книга», но важен не результат, а ее чтение, которое носит столь же двойственный, как и тело короля, характер: одновременно оно очень интересно и совсем не интересно. Более того, каждый из использованных сюжетов вполне самодостаточен; самое удивительное, что Канторович не делает из них никаких, собственно, исторических выводов. Скажем, идея «вечного» фискального, чуть ли не христоподобного тела короля идеально ложится в изложенный в начале книги сюжет с телами короля в юридической практике Англии раннего Нового времени, прежде всего с рассуждениями о «короле в парламенте». Ведь английский парламент и создавался прежде всего для реализации идеи фиска как вечной власти короля; «король в парламенте» и есть воплощение этой вечной власти, сильно отличающейся от временнóй власти короля – феодального сеньора. Тогда получается, что в ходе гражданской войны в Англии «вечный король», представленный в парламенте и парламентом как частью его политического тела, воевал с временным, феодальным, физическим телом короля. Но это только с одной стороны. С другой, Карл I (как и его предшественник Яков I) исходил из концепции божественного происхождения королевской власти, которая, судя по всему, не замечала у монарха никакой двуединости. Об этом у Канторовича ни слова – точно так же, как и о том, было ли у подданных Карла I тоже «два тела», как и у их короля?

Примеров равнодушия Канторовича к главному условию его профессиональной деятельности – к историзму – в его труде множество. К примеру, во второй главе, где анализируется «Ричард II» Шекспира, можно встретить короткое наблюдение, которое следует за отрывком из монолога короля Ричарда:

«Готов сменять я свой дворец на келью,
Каменья драгоценные – на четки,
Наряд великолепный – на лохмотья,
Резные кубки – на простую миску.
Мой скипетр – на посох пилигрима.
Весь мой народ – на грубое распятье
И всю мою обширную страну –
На маленькую, тесную могилку,
На тесную убогую могилку.
(III, 3, 147–155)

За дрожью этих анафорических противопоставлений следует множество ужасающих образов из macabresse высокой готики» (с. 102).

Удивительно, откуда здесь взялась высокая готика? Канторович пишет о пьесе, сочиненной в 1595 году, в эпоху позднего Ренессанса. События в ней происходят в конце XIV века, уже после завершения периода высокого средневековья, на излете стиля «высокой готики». Трудно считать Шекспира, при всем его гении, столь тонким и добросовестным историком, чтобы он мог в точности реконструировать (или угадать) мироощущение культурной эпохи, завершившейся за двести лет до него; особенно, если учесть, что его познания в предмете явно ограничивались хроникой Холиншеда (1587). Получается, что для Канторовича «macabresse высокой готики» является столь же общей, неизменяемой идеей, как «два тела короля» и многое другое. Впрочем, строго говоря, эти идеи не «вечные», так как имеют начало (невозможно говорить оmacabresse высокой готики до высокой готики), но вот уже конец их открыт. Такого рода идеи, один раз возникнув, уже никуда не исчезают, существуя нагоризонте сознания европейского[9] общества, горизонте, с которым это сознание имеет возможность соотносить себя и свою конкретную историческую эпоху. Для Канторовича они находятся где-то между чистым историзмом, областью переменчивого, актуального, детерминированного, и такими вечными понятиями, как «власть», «человек» и прочие.

Второй минисюжет из второй главы кое-что проясняет в – как мне представляется, почти неизменных – политико-философских и даже идеологических установках Эрнста Канторовича. Думаю, следует привести его здесь в качестве иллюстрации к нашим рассуждениям о разрыве/непрерывности между «Фридрихом II» и «Двумя телами короля».

«Когда наконец созерцание “бренного величия” своего лица заставляет Ричарда разбить зеркало оземь, на части разлетаются не только его прошлое и настоящее, но и все грани его сверхмира. Его множественные образы исчезли. Черты лица, отраженные в зеркале, выдают, что он лишился всякой возможности обладания вторым, или сверхтелом – величественным политическим телом короля, богоподобием наместника Господня, шутовством шута и даже большинством человеческих печалей, присущих “внутреннему” человеку. Разбитое зеркало означает устранение любого возможного дуализма или же является таким устранением. Все прежнее многообразие сведено к одному: к заурядному лицу, незначительной physis жалкого человека, к physis, теперь полностью утратившей какую-либо метафизичность. Это и меньше и больше, чем смерть. Это demise – преставление Ричарда и возвышение нового природного тела» (с. 110–111).

Если следовать этой логике, то только власть может сделать человека незаурядным, не жалким, метафизическим (в прямом смысле, то есть поверх физиса). Не Знание, не Бог, не Добродетель, не Просвещение, нет, – лишь власть может это. Отказавшись от власти, Ричард теряет не только свои ипостаси богоподобия или шута, не только свой «сверхмир», он теряет и «внутреннюю» человеческую сущность – по-старому «душу». Остается лишь «незначительный physis жалкого человека». Отсюда можно сделать два вывода. Первый – касательно не короля, а его подданных. Канторович явно не отказывает им в так называемой «внутренней сущности», думаю, он предполагает, что «внутренняя сущность» есть та часть подданного, которая и входит в «политическое тело короля», образуя вместе с ним «мистическое тело». Второй вывод относится к предмету, который отдельно, без предикатов и различных контекстов, Канторович избегает даже называть. Я имею в виду власть. У Канторовича получается, что власть есть такая субстанция, нечто вроде идеи или даже скорее некоего энергетического поля, в котором можно находиться (как это делает король своим политическим телом и как это делают его подданные тою частью своего тела, что имеет отношение к монарху) и которое можно покинуть, как это делает в пьесе Шекспира Ричард II. Другой герой второй главы книги, Карл I, не следует примеру короля Ричарда, он, в отличие от шекспировского героя, не сдается. В случае Карла, как мы уже отмечали, политическое тело королевства в союзе с частью политического тела короля отстраняет другую часть политического тела короля и убивает его физическое тело. Последнее рассуждение получает любопытную иллюстрацию из заключительного пассажа второй главы «Двух тел»:

«Не следует удивляться и тому, что сам Карл I размышлял о своей трагической судьбе, используя выражения шекспировского “Ричарда II” и идею исконной двойственности природы короля. В некоторых копиях “Eikon Basilike” напечатана длинная печальная поэма, называемая “Величие в несчастье”, которая приписывается Карлу I. В ней несчастный король, если, конечно, он в действительности был ее автором, совершенно ясно намекает на образ “двух тел короля”:

Мой сан моей же властию унизив,
Сорвали с короля венец во имя Короля.
Вот так алмаз был пылью сокрушен» (с. 112).

Казалось бы, все верно: в судьбе Ричарда II можно прочесть судьбу Карла I – но только если отказаться от историзма и не отличать короля, свергнутого аристократами в ходе междоусобной борьбы, от короля, против которого, используя терминологию Канторовича, взбунтовалось собственное политическое тело – и политическое тело королевства. Ричард после отречения – «некто», чистый physis; Карл же остается королем до конца. Его физическое тело гибнет в результате войны между разными частями его политического тела, войны, разорвавшей политическое тело его королевства. Канторович все это игнорирует; его интересует только универсальный характер власти, который как бы не зависит от исторических обстоятельств.

* * *

В завершение – о том, к какому жанру можно отнести «Два тела короля» и отчего эта книга не предполагает коммуникации и не учитывает наличия читателя. В способе мышления Канторовича мне видится если и не намеренный жест, то констатация нежелания мыслить «как историк». Точнее – «как обычный историк». Похоже, что прошлое Канторович трактует (и так устроена его книга) как довольно темное и бесформенное пространство, стянутое к нескольким важным сияющим точкам, где производятся и воспроизводятся универсальные смыслы. Эти точки коррелируют между собой, почти никак не обращая внимания на окружающий контекст. «Обычный историк» прокладывает дескриптивно-интерпретационные маршруты по этому пространству, часто включая в себя эти точки, но совершенно не понимая их значения. Ему важно описать прохождение из пункта А в пункт Б, обстоятельства этого прохождения, побудительные мотивы и так далее, плюс вывести из всего этого некую мораль (в широком смысле слова). Канторович предлагает совершенно иной способ; собственно говоря, у него получается не историография, а нечто другое, к чему сложно подобрать название[10]. Отсюда, кстати, и страсть к избыточным примечаниям, отдельным томам библиографических сносок (как с «Фридрихом II») и прочей совершенно барочной академической машинерии. К сияющим точкам универсальных смыслов тяготеет абсолютно все из того пространства прошлого, что лежит между ними; само это пространство не структурировано, оттого его элементы стягиваются к зонам напряжения, как все, что содержит в себе железо, притягивается к магниту. К магниту могут притянуться совершенно разные металлические изделия и даже вещи, в которых есть лишь элемент металла. Вот так же причудливо притягиваются к теме Канторовича ссылки, цитаты, иллюстрации. Я уже не говорю о том, что во многом Канторович – наследник и одновременно оппонент великой юридической школы английской историографии второй половины XIX – начала XX века с присущими ей бездонными «подвалами» сносок. Но там они выполняли роль фундамента монументального здания позитивистского Знания, здесь же роль их переосмысляется – точно так же, как модернистский роман переосмыслил реалистический, психологический роман середины – второй половины XIX века. Здесь, как мне кажется, и можно найти общую точку отсчета у Канторовича и современного ему модернистского искусства и литературы.

Чего добивался автор «Двух тел короля»? Какой эффект хотел произвести, на какую коммуникацию с публикой рассчитывал? Академический? В каком-то, очень ограниченном, смысле, да, – на уровне отдельных, частных, тщательно и тонко выписанных сюжетов. Впрочем, релевантность некоторых из них оспаривается, как, в частности, в случае с тем же нормандским анонимом или, что уже совсем очевидно, миниатюрой из Аахенского Евангелия. Идеологический месседж здесь тоже присутствует; судя по всему, он не изменился со времен «Фридриха II», потеряв только национальную окраску. Власть по характеру своему вечно двусоставна, причем ее мистическая вечная часть придает смысл временнóй, невечной, опосредованной. Впрочем, размыты и бесконечно дробятся оба тела, уловить и закрепить их с помощью рационального описания невозможно. Остается эстетическая область. В кружке Штефана Георге – вслед за Ницше – «историческое», преходящее считали болезнью, лекарствами от которой могло стать Неисторическое и Надысторическое. Физическое тело власти, physis вообще и есть то самое Неисторическое, бесформенное забвение исторического. Надысторическое – то, что «отвращает взор от Становления и направляет его на то, что вечно и значение чего не меняется, а именно: на искусство и религию». Истории надо перестать быть историографией, превратившись в искусство и религию. Эрнст Канторович выполнил завет учителей: создал сложнейшее, отвлеченнейшее, самодостаточное произведение искусства о религии вечной власти, о политической теологии.