Елена Васильевна Белокурова (р. 1973) – научный сотрудник Европейского университета в Санкт-Петербурге.

Похищение «гражданского общества»

В политической науке гражданское общество имеет как минимум две основные интерпретации, называемые по именам Джона Локка и Шарля Монтескьё L-традицией и М-традицией^[1]. Первая подразумевает особый тип общества, который соответствует модернистской исторической фазе и предполагает автономию гражданина от государства и других граждан, а также защиту его прав и свобод, сопряженных с гражданской ответственностью, активностью и долгом. Во втором случае гражданское общество есть сфера, отличная от государства, включающая в себя главным образом гражданские организации и ассоциации, независимые СМИ, местное самоуправление, другие формы самоорганизации граждан. То есть в первой традиции речь идет о характеристиках всего общества и соответствующего типа государства, а во второй – о самостоятельной социальной сфере, отличной от государства и часто противостоящей ему.

В российской политике о гражданском обществе заговорили демократические движения в период перестройки. При этом под этим понятием понималась автономная сфера, самостоятельно развивающаяся и противостоящая государству. После спада массового движения и оформления нового политического режима в начале и середине 1990-х понятие «гражданское общество» стало активно использоваться в качестве самоназвания некоммерческими негосударственными организациями (НКО), которые наряду с политическими партиями возникли на обломках былых демократических групп и объединений. Присущее НКО восприятие себя в качестве «ростков гражданского общества» было усилено либеральным представлением об их роли, которое воспроизводилось западными фондами, финансирующими НКО, проводящими тренинги и стажировки для их активистов. Именно тогда, еще в 1990-е, а не в 2000-е, как сейчас кажется некоторым критикам, западное финансирование и влияние были наиболее важными: в отсутствие российской государственной идеологии Запад пытался привнести в российский социум элементы либерального понимания гражданского общества, включавшие уважение к правам человека, плюрализм, толерантность. В ретроспективе ясно, что на тот момент это удалось сделать лишь в ограниченном масштабе, затронув очень узкую прослойку граждан.

В то время, как в 1990-е годы активисты НКО развивали дискурс гражданского общества в духе M-традиции, российские социальные ученые, прежде всего историки, философы и социологи, предпочитали понимание гражданского общества, сформированное L-традицией. В своих работах они нередко приходили к выводу о том, что в России гражданское общество как этап социального развития либо еще не возникло, либо вообще невозможно в силу исторической традиции и типа политической культуры. Таким образом, в 1990-е годы оба дискурса мирно сосуществовали в параллельных реальностях: в то время как в социальных науках говорили о невозможности гражданского общества в России, в практике НКО его продолжали «выращивать» и «строить»^[2].

Ситуация изменилась, когда гражданским обществом в 2000-е годы заинтересовалось государство в лице президента Владимира Путина^[3]. Причем если первоначально, на Гражданском форуме 2001 года, под гражданским обществом почти все его участники и со стороны негосударственных организаций, и со стороны государства понимали именно НКО, то к 2004 году положение стало иным. После взятия курса на строительство «вертикали власти» сторонники президента Путина начали трактовать гражданское общество не в качестве совокупности НКО, а как все общество целиком. При этом само наличие гражданского общества принималось как факт: все общественные проблемы в здравоохранении, образовании, общественной безопасности были отнесены именно к проблемам этой сферы. В рамках такого дискурса происходило и формирование в 2006–2007 годах Общественной палаты, для которой главным стало не представительство наиболее сильных НКО, а выдвижение лояльных президенту и его команде общественных деятелей как истинных представителей гражданского общества.

В 2000-е годы в интерпретации Путина и господствующей политической элиты наиболее важным в гражданском обществе представлялось уже не верховенство прав гражданина, а разного рода ценности, далеко не всегда вписывающиеся в представления о гражданском обществе, сформированные классической политической теорией. В такой интерпретации даже христианские заповеди некоторыми политиками относились к ценностным основам гражданского общества, а Русская православная церковь представлялась как его институт. В ходе подобной дискурсивной трансформации НКО, считавшие себя «ростками гражданского общества», перестали выступать в качестве таковых. Его «строительством» занялась действующая власть. В господствующем дискурсе государственной политики все российское общество теперь было названо «гражданским», а НКО перестали признаваться как представители кого-либо, кроме самих себя. Их вытеснение на периферию сопровождалось дискредитацией правозащитных и критически настроенных по отношению к власти организаций, а также одновременным формированием собственного, лояльного государству, корпуса НКО.

Хотя в период президентства Медведева политика в отношении НКО смягчилась, предопределение дискурса гражданского общества оставалось в основном за властью. Именно в таком состоянии мы подошли к выборам 2011 года: в господствующем дискурсе гражданское общество представляло собой общество подчиненное, в большинстве своем поддерживающее Путина и «Единую Россию».

Пора вернуть «гражданское общество» себе

Как только протесты стали массовыми, выяснилось, что одной из основ единения их участников выступает потребность вновь переопределить понятие гражданского общества. Анализ речей на митингах и последующих дискуссий незамедлительно обнаруживал желание митингующих осознать себя гражданами, которые хотят вернуть себе право выбирать власть и контролировать ее. Напрямую о гражданском обществе рассуждали, правда, в основном профессиональные политики, в то время как остальные лидеры протеста чаще говорили о «гражданах», «гражданских правах», «гражданском контроле», «гражданском достоинстве». Гражданское общество вновь стало одной из общественных ценностей, но теперь, в отличие от времен перестройки, речь шла не столько о необходимой борьбе с государством и формировании альтернативной сферы, сколько о потребности каждого члена общества воспринимать себя в качестве гражданина и о необходимости признания гражданских прав со стороны государства. Иначе говоря, гражданское общество здесь понималось в той же L-традиции, но противоположно тому, как его обрисовывал Путин и его команда. Началось возвращение дискурса гражданского общества к самим гражданам: «строительство» сверху дополнялось теперь стремительным «формированием» снизу.

Хотя на митингах, последовавших за декабрьским и мартовским голосованием, преобладали темы честных выборов, на них также складывался новый дискурс самоосмысления и самоописания людей, недовольных политической ситуацией и готовых публично выражать свое недовольство. «Рассерженные горожане», «креативный класс» – эти понятия стали обозначать граждан, готовых отстаивать свои гражданские права и гражданское достоинство. После митингов Путин и его команда вряд ли смогут с характерной для них уверенностью говорить о гражданском обществе в прежнем смысле. Да, дискуссии о социальной роли православия, начавшиеся весной 2012 года, продемонстрировали наличие мощного сопротивления формированию гражданского общества на основе светских и либеральных ценностей. Кроме того, это сопротивление, в политическом авангарде которого оказалась Русская православная церковь, явно поддерживается действующей властью. Но даже если подобная политика будет продолжена Путиным, ее уже труднее будет называть политикой «строительства гражданского общества», поскольку она ведет не к консолидации, а усилению противостояния и раскола.

Новое в дискурсе: новые движения?

Хотя возвращение «гражданского общества» гражданам наиболее заметно в речах, звучащих на митингах, одновременно с этим в лозунгах протестующих, в дискуссиях и статьях стали проявляться и совсем другие, новые мотивы. Многие авторы и наблюдатели отмечали креативность протеста, главным образом выразившуюся в изготовлении участниками большого количества самодельных лозунгов и прочих агитационных материалов. Можно, к примеру, взять 24 видеоролика, которые были изготовлены в Санкт-Петербурге движением «За честные выборы!» в январе и феврале 2012 года^[4]. Это короткие, около одной минуты, ответы людей на вопрос, почему они выступают за честные выборы. Помимо базовых основ гражданского общества и прав граждан, в этих роликах говорится о желаемом будущем России как «нормальной», «цивилизованной» страны, о потребности свободно выбирать, причем не только политиков или партии на избирательном участке, но образ жизни в принципе. Это другой тип дискурса – он сосредоточен не на том, как можно стать гражданином, а на потребности в творческой самореализации. Те же тенденции прослеживаются, например, и в собранных журналом «Афиша» в мае 2012 года «гражданских манифестах»^[5] творческих работников, журналистов и писателей, ставших лидерами протеста наряду с профессиональными политиками и активистами, а в какой-то момент даже в большей степени олицетворявших протест.

То, что мы наблюдаем сегодня, не просто движение граждан, которые пытаются вернуть себе право быть «гражданским обществом», – здесь присутствует множество разнообразных требований, которые в российской политике до сих пор либо не проявлялись вообще, либо были представлены очень слабо. В свою очередь это ставит серьезные вопросы перед социологической и политологической науками, пытающимися найти истоки консолидации не похожих друг на друга движений в одно разношерстное протестное движение. Не претендуя на окончательные ответы, попробую предложить теоретическую модель, которая могла бы помочь в понимании специфики нынешней ситуации.

«Три в одном»

В исследованиях общественных движений есть модель, соотносящая их типы с различными этапами исторического развития общества, главным образом – периода становления и развития капитализма^[6]. Так, на начальной стадии модернизации, складывания национальных государств и капиталистических отношений действовали главным образом либерально-буржуазные движения, борющиеся за основополагающие права и свободы человека. Центральными среди них выступали всеобщее избирательное право, свобода слова, собраний, ассоциаций. На следующем, индустриальном, этапе развития капитализма на арену выходят движения, отстаивающие эффективную социальную защиту, перераспределение доходов и общественную справедливость. Это прежде всего традиционные левые партии и профсоюзы, в некоторой степени к ним можно отнести и НКО, работающие в сфере перераспределения социальных благ. Согласно этой типологии, в связи со становлением постиндустриального общества появляется новый тип общественных движений, отстаивающих право на культурную и социальную самобытность, индивидуальный образ жизни и личную автономию. Такие движения постиндустриального типа получили название «новых социальных движений», они имеют особую, сетевую, структуру и влияют на политику посредством воздействия на ценностные ориентиры общества.

Три перечисленных типа движений отличаются друг от друга как задачами, стоящими перед ними, так и описывающими их дискурсами, равно как и методами достижения целей, мотивациями участников, а также социологическими объяснениями их действий. Конечно, упомянутая типология была разработана на основе изучения исторического развития западных стран. Применяя ее к сегодняшней России, надо понимать, на какой стадии она сейчас находится и какого рода задачи стоят перед ее общественными движениями. Поскольку становление отечественного капитализма было прервано социалистической революцией, в 1990 годы оно началось как бы заново. Более того, одновременно было продолжено формирование национального государства. Естественно, в новых условиях, при наличии индустриального базиса, довольно модернизированной экономики и образованного населения эти процессы протекали достаточно быстро. Однако, несмотря на наличие серьезных экономических предпосылок, многие общественные и политические проблемы так и не получили разрешения. Более того, в силу разных причин общественные движения, соответствующие новому этапу, оказались слабыми и не смогли проявиться. Так, либеральные правозащитные организации не имели широкой общественной поддержки в России, получая ее в основном с Запада. Левые движения так же оказывали лишь маргинальное воздействие на политику. В то же время на фоне экономической глобализации 2000-х годов в России стали вызревать элементы постиндустриальной экономики и постиндустриального общества, а это способствовало созданию предпосылок и для «новых социальных движений».

Такие движения уже начали развиваться в нашей стране, хотя зачастую они не претендовали на организационное оформление. К ним относятся появившиеся в последние годы экологические, феминистские, культурные, досуговые, творческие, волонтерские сети, в которые вовлекается все большее число людей. Как уже было сказано, специфика этих движений состоит в отсутствии постоянных и четких организационных структур, лидеров и иерархий. Несмотря на то, что Интернет упрочил базу для взаимодействий такого рода, участники новых сетей довольно быстро осознали, что политическая власть в России не соответствует их устремлениям.

Таким образом, в современном протестном движении в России слились все три типа описанных выше движений. В нем присутствуют правозащитники, выступающие за права человека, гражданские свободы и честные выборы. В нем имеются политически левые группы, организации и инициативы, защищающие права уязвимых социальных слоев и групп. Наконец, в нем появились и новые социальные движения, представленные неформализованными сетями людей, выступающих в поддержку новой солидарности, волонтерства, самореализации, креативности, стирания иерархичности, открытого общества. В то время, как первые две группы присутствовали в нашей политике и раньше, последняя группа появилась в ней впервые. Именно она привлекла наиболее пристальное внимание аналитиков, которые заговорили о «революции хипстеров», «восстании креативного класса» и так далее. Но, рассуждая об этом, важно не забывать и о первых двух группах.

Иными словами, сегодня мы имеем ситуацию, когда в одном протестном общественном движении соединяются три типа движений с довольно разными задачами, решавшимися на Западе на протяжении последних двух веков. Более того, все три типа естественным образом сходятся на базовых целях либерально-демократического движения, без достижения которых невозможно решение последующих задач: это обеспечение честных выборов и гарантий прав человека, свободы слова, собраний и ассоциаций. Такая общая база позволяет одновременно использовать все богатство репертуара общественных движений: правозащитные суды, наблюдение за выборами, социальное просвещение, демонстрации и митинги, новые творческие формы протеста, «гуляния», лекции, концерты, выставки и тому подобное. При этом сетевая структура протеста не выявляет бесспорных лидеров, в нем все смешалось и все идет в ход.

Такое положение вещей имеет как положительные, так и отрицательные последствия. К плюсам следует отнести укрепление движения за счет разнообразных элементов. Применение креативных форм протеста для решения социальных задач в либеральном ключе делает эти задачи все более привлекательными. За счет новой солидарности, экспериментирования и креативности создаются новые возможности: ценностью для участников протестных акций становится не только конечная цель, но и сам процесс, создающий основания для солидарности и творческой реализации, которые еще более усиливают протестные настроения. Что же касается минусов, то они обусловлены сложностями в достижении консенсуса, новизной его организационных и репертуарных форм, различными представлениями о целях и ценностях. По-видимому, эти сложности могут быть преодолены с помощью нового инструментария, через экспериментальные формы организации и взаимодействия участников. И, хотя политологам и социологам (да и самим активистам) пока трудно четко представить эти нарождающиеся формы, их возникновение станет делом ближайшего будущего.