Юрий Зарецкий (р. 1953) – историк культуры, профессор факультета философии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Москва). Автор книг «Ренессансная автобиография и самосознание личности: Энеа Сильвио Пикколомини» (2000), «Автобиографические “Я” от Августина до Аввакума: очерки истории самосознания европейского индивида» (2002), «Индивид в европейских автобиографиях: от Средних веков к Новому времени» (2011), «Стратегии понимания прошлого: теория, история, историография» (2011).

 

В одном месте своей знаменитой «Апологии истории» Марк Блок размышляет об особенности «племени историков», которую он называет то их «идолом», то «демоном», то «манией происхождения»[2]. С некоторых пор, замечает он, они начинают с необычайным упорством искать истоки сегодняшних государств, институтов, народов, религий и других социальных и культурных реальностей, причем понимают этот поиск едва ли не как главную свою задачу. Блок видит в этом упорстве проблему. Слово «истоки» двусмысленно: если под ним подразумевать «начало», то здесь все более-менее ясно, хотя «для большинства исторических реальностей само понятие этой начальной точки как-то удивительно неуловимо». Все тут зависит от определения, которое обычно как раз и забывают сформулировать. Впрочем, совершенно очевидно, что под этим словом часто также имеют в виду «причины», – и тогда на передний план выступают сложности, характерные для установления каузальности в науках о человеке. Но самый «опасный» случай, заключает историк, – это часто происходящая и редко осознаваемая «контаминация этих двух значений».

Историческое знание в Московском университете едва ли является исключением из тех реальностей, которые имел в виду Марк Блок, предупреждая об опасностях поиска истоков. Хотя «мания происхождения» чудесным образом его не затронула: в противоположность истории самого университета, историки его исторической науки почему-то охотно соглашаются с арабской пословицей, повторенной великим французом: «Люди больше походят на свое время, чем на своих отцов». Действительно, с точки зрения здравого смысла трудно возразить против того, что в данном случае важнее не «истоки», а «время», или, как сегодня чаще говорят, «социальный контекст». Дело, однако, в том, что в повседневной практике, пытаясь разобраться в окружающих нас явлениях, мы вопреки здравому смыслу почему-то постоянно обращаемся к их началам. Может быть, в силу архетипичности нашего сознания, на протяжении уже не одного тысячелетия воспроизводящего древний алгоритм книги Бытия? «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его…» Когда этот Авраам появился на свет? Что за человек он был? Чем занимался? Каким было его время? Но раз так, то, может быть, иногда нелишне помолиться идолу? Разумеется, не забывая обо всех опасностях этого действа, указанных Блоком.

 

Первый историк

1 октября 1756 года в разделе объявлений газеты «Московские ведомости» появилось краткое сообщение: «В прошедшую субботу, то есть прошедшего месяца 28 числа, прибыли в здешний университет натуральной юриспруденции профессор Дильтей; да магистр Отенталь». В данном случае нас будет интересовать первый из них – тридцатитрехлетний уроженец Тироля Филипп Генрих Дильтей, доктор права Венского университета и член Майнцской академии, приглашенный в Москву куратором Московского университета Иваном Шуваловым в качестве «прав и истории профессора» с ежегодным жалованьем в 500 рублей[3].

Прибытие Дильтея, ставшего третьим ординарным профессором университета, делало возможным начало работы его конференции (нечто вроде сегодняшнего ученого совета), определившей порядок преподавания в 1756/1757 учебном году. В соответствии с ним для естественного права и истории Дильтею были назначены «послеобеденные часы от второго до четвертого четыре раза в неделю»[4]. Вскоре состоялось и первое появление Дильтея на публике: 31 октября в особо торжественной обстановке им была прочитана на латыни «инавгуральная речь» о пользе права.

Очевидно, что речь эта была событием, имевшим особую важность не только для студентов и преподавателей университета и его двух гимназий, но и для всей образованной московской публики. Во всяком случае, накануне на Моховой, перед входом в университет, было вывешено отпечатанное типографским способом многословное приглашение на лекцию «всех жителей сего пространного града», написанное от имени Шувалова. Помимо прочего, в нем сообщалось, что Филипп Генрих Дильтей, «прав и истории профессор сего октября 31 дня, то есть в четверток, в 9 часов по полуночи, речь при собрании говорить будет; а в следующий день как о правах, так и об истории ординарные свои лекции преподавать начнет»[5].

Объявление это говорит о двух важных для нашего сюжета вещах: 1) Дильтей был первым преподавателем истории в Московском университете, 2) преподавание истории началось в нем 1 ноября 1756 года. Имеются также свидетельства, что чтение публичных лекций по истории было продолжено Дильтеем и в следующем году и что в 1758-м он читал лекции по истории частным порядком, на дому, причем не только по всеобщей, но и по русской истории. Очевидно, что к преподаванию истории он обращался и после – последнее упоминание об этом встречается в протоколе университетской конференции от 6 мая 1766 года. После этой даты следы Дильтея-историка теряются. По-видимому, он целиком сосредоточил свои усилия на изучении и преподавании правовых дисциплин, в которых был признанным специалистом, – вероятно, лучшим в России того времени.

О причинах его отказа от истории можно только гадать. Скорее всего главная из них состояла в том, что в иерархии дисциплин юриспруденция занимала в то время куда более высокое положение, чем история: юридический факультет считался старшим, а философский, к которому относилась история, – младшим, начальной общеобразовательной ступенью, подготавливавшей к освоению той или иной специальности. Больше того, история (она понималась тогда как дисциплина познавательно-воспитательная) в иерархии предметов, преподававшихся на философском факультете, находилась в самом конце, после философии, физики и красноречия. Как бы то ни было, но именно юриспруденция составляла основную часть учебных и научных занятий профессора Дильтея на протяжении всей его многолетней университетской службы. До 1764 года он был ее единственным профессором, читая лекции по естественному, римскому, феодальному, уголовному, государственному законодательству сначала на своем родном французском, потом на четырех языках по выбору студентов: французском, латинском, немецком или русском. Позднее он включил в список своих курсов и историю русского права, став первым, кто преподавал его в России.

По Москве о Дильтее ходили слухи как о человеке предприимчивом, умевшем извлекать выгоду из своего высокого положения. По некоторым сведениям, он быстро разбогател на частных уроках, за которые брал по 12 рублей в год с ученика за каждый предмет (причем половину этой суммы вперед), и в результате уже через четыре года после приезда купил за 1500 рублей дом на Козьем болоте (теперь Патриаршие пруды)[6]. Историки Московского университета упоминают также скандалы, связанные с его именем, в частности, его распри с университетской конференцией и директором университета в 1758 году, а также конфликт с преподавателем французского языка университетской гимназии в 1761-м. Здесь, впрочем, нужно добавить, что публичные ссоры в тогдашнем университете не были явлением исключительным, – они случались часто и по самым разным поводам.

Что в карьере Дильтея было исключительным, так это его увольнение, последовавшее за ним долгое разбирательство его апелляции с участием университетской конференции, директора университета Михаила Хераскова, его куратора Василия Адодурова, Сената и самой Екатерины II, имевшее место в 1765–1766 годах и закончившееся громким восстановлением его в должности по личному указу императрицы[7]. Инцидент этот, по-видимому, только укрепил положение Дильтея в университете. Во всяком случае, со второй половины 1760-х годов в протоколах конференции его имя значится вторым, сразу после имени директора (что означало его «старшинство» по отношению к другим ординарным профессорам). То же почетное место он занимает и в списке членов конференции в университетском адрес-календаре 1769 года[8]. А в протоколах конференции за 1770-й он уже назван деканом юридического факультета[9]. О последнем периоде жизни Дильтея мы знаем не много. Известно только, что, подав в отставку в 1781 году – по-видимому, по состоянию здоровья, – он перебрался в Санкт-Петербург, где вскоре и скончался.

Писал он в основном по-французски и к переводу своих трудов, как и другие профессора, привлекал студентов. В числе первых в 1763 году в университетской типографии вышло «Новое описание сферы... С сокращенным изъяснением о употреблении глобусов и мер географических». «Описание», носившее астрономо-географический характер, адресовалось преимущественно студентам университета и ученикам гимназии – как и большинство последующих его трудов: «Азбука греческая. В пользу российскаго юношества» (1768); «Детской атлас, или новой удобной и доказательной способ к учению географии» (вышел в шести томах в 1768–1778 годах); составленное по его лекциям «Краткое начертание римских и российских прав. С показанием купно обоих равномерно как и чиноположения оных историй» (1777); «Изследование юридическое о принадлежащем для суда месте, о судебной власти, о должности судейской, о челобитной и доказательстве судебном», имевшее на шмуцтитуле заглавие: «Введение в право российское с теоретическим и практическим изъяснением» (1779) и, наконец, главный труд ученого – «Начальныя основания вексельнаго права, а особливо российскаго купно и шведскаго. С прибавлением разных российских указов и с двумя диссертациями, к оному принадлежащими» (1781), выдержавший несколько переизданий. В этот же, последний, год жизни Дильтея выходят еще три его книги: две в Санкт-Петербурге («Собрание нужных вещей для сочинения новой географии о Российской империи» и небольшая «Диссертация о изследованиях юридических или о дедукциях судебных дел ou Mémoires raissonés»), и одна – в Могилеве («Имянныя указы касательно до правления римских церьквеи в России находящихся» – первая часть сборника документов о регламентации католического богослужения в России). К собственно же историческим трудам Дильтея относятся лишь «Первые основания универсальной истории» в трех частях, публиковавшиеся в университетском издательстве с 1762-го по 1768 год. Поскольку о нем подробно речь пойдет дальше, пока достаточно отметить, что это было первое историческое сочинение, написанное и изданное профессором Московского университета.

Юриспруденцией, географией, языкознанием и историей научные занятия профессора Дильтея, однако, не ограничивались. Им был еще составлен проект реорганизации системы образования в России – «План о учреждении разных училищ для распространения наук и исправления нравов» (1774)[10], разработанный в рамках екатерининских реформ. Оригинальной его новацией было предложение о создании школ для крепостных («школ рабских как первого основания доброго воспитания»). Конечной целью этих школ было, однако, не распространение образования в наиболее бесправной части российского общества, а «улучшение» российского дворянства: чтобы образованные крепостные могли «с пользою для своих господ вступать в должность дядек, домашних секретарей, приказчиков»[11]. Важной частью проекта был также план переустройства университета на началах автономии: придание ему особой юрисдикции, а также введение выборной должности ректора, переходящей от одного факультета к другому, и ежегодное избрание деканов факультетскими собраниями.

Можно еще добавить, что Дильтей был известен как оратор, автор множества речей, с которыми регулярно выступал на различных торжественных собраниях, составлявших важный ритуал университетской жизни. Эти речи обычно предварительно публиковались на латыни и в некоторых случаях снабжались переводом, по большей части выполненным русскими преподавателями и студентами[12]. Представление о содержании и тональности этих речей дают их подробные заглавия. Например, речь, прочитанная 26 апреля 1757 года: «Панегирик о прерогативах и правах от торжественнаго коронования происходящих / В высочайший день коронации... имп. Елисавет Петровны... говоренный в университетской аудитории Филиппом Генриком Дилтеем, обеих прав доктором, Курфишеской Могунтинской академии полезных наук членом, прав и истории профессором, и обеих московских гимназий инспектором на латинском языке».

Здесь, по-видимому, настало время остановиться, чтобы сделать некоторые пояснения. Насколько справедливо называть нашего героя «первым историком», работавшим в Московском университете, да и вообще историком? Ведь из всего до сих пор сказанного видно, что история составляла лишь часть его профессиональной деятельности, причем отнюдь не главную.

Безусловно, с сегодняшней точки зрения Дильтея вряд ли можно считать историком. Но дело в том, что в его время «чистых» историков не существовало вообще. Правда, с XVII века в Европе стали появляться должности королевских историографов, которым государи поручали составлять национальные истории, однако эти должности занимали люди, не имевшие ни специальной подготовки, ни специальных знаний, – их тогда просто негде было получить. Чаще всего это были просто образованные представители высших сословий. Конечно, их исторические сочинения претендовали на правдивость, однако различия между тем, что мы назвали бы «исторической истиной» и «историческим вымыслом», тогда не проводились, поскольку рациональные методы критики и филологического анализа исторических источников только начинали складываться. Превращение истории в науку, то есть в способ познания прошлого, использующий определенные критические процедуры, как считается, началось в XVIII веке в Гёттингенском университете. Однако и там профессор философского факультета помимо истории мог читать географию, статистику, политические, филологические, вспомогательные дисциплины и еще многое другое. Сказанное относится и к научной продукции тех университетских профессоров этого столетия, которых мы сегодня без всяких сомнений называем историками.

В общем, можно заключить, что Дильтей, как и многие ученые его времени, был тем, кого сегодня принято называть «энциклопедистами». Хотя, конечно, в первую очередь все же правоведом, а не географом, языковедом или историком. Точно так же, как и Ломоносов был не поэтом или историком, а в первую очередь химиком и физиком, – что, заметим, не помешало его «Краткому российскому летописцу» на протяжении десятилетий оставаться главным университетским пособием по русской истории.

 

Первое сочинение по истории

Вернемся, однако, к историческому сочинению Дильтея. Но предварительно следует уточнить, что «Первые основания универсальной истории» были не только первым историческим трудом, созданным в Московском университете, но и вообще первой обзорной работой по всеобщей истории, созданной в России (все предыдущие являлись переводами заграничных авторов). Еще можно предварительно добавить, что в историческом труде Дильтея наш современник обнаружит немало неожиданностей, две из которых сразу бросаются в глаза: он двуязычен, и материал излагается в нем в вопросно-ответной катехизисной форме.

Переворачиваем обложку – на шмуцтитуле крупным шрифтом набрано: HISTORIA VITAE MAGISTRA. Затем на титульном листе следует полное двуязычное название «Первыя основания универсальной истории с сокращенною хронологиею в пользу обучающагося российскаго дворянства», после которого идет посвящение восьмилетнему великому князю Павлу Петровичу, составленное в полном соответствии с традиционными для того времени панегирически-верноподданнической риторикой и практикой книгоиздания: «Пресветлейшее имя, которым ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО дозволили украсить сии основания истории, подает нам надежду к возстановлению златаго века Августова и Меценатова» – и так далее. За восхвалением достоинств наследника, его матери Екатерины II и ее предшественников на российском троне Петра Великого и Великой Елисавет, следуют формула подношения и мелким шрифтом набранная подпись в самом конце: «Подданнейший и всенижайший ФИЛИПП ГЕНРИХ ДИЛТЕЙ, Доктор и профессор юриспруденции и истории».

Для понимания характера и особенностей сочинения Дильтея гораздо важнее, впрочем, не эти первые его страницы, а предисловие (ч. 1, л. 2–4), разъясняющее «многие причины», по которым оно было написано. Первой среди них автор называет отсутствие литературы подобного рода в России:

 

«Нет ни одной сокращенной истории, которою бы могло юношество пользоваться, а все сокращения истории, которыя находятся, писаны на иностранных языках и не переведены на российской».

 

Следом – основные источники, которые были использованы автором при составлении книги: труды его современника, ученого-энциклопедиста Пьера Массюэ, и знаменитого богослова и писателя XVII века Жака Бениня Боссюэ.

Продолжая говорить о «причинах», Дильтей подробно объясняет, на кого рассчитана его книга, почему она двуязычна, дает советы по ее использованию в преподавании, мимоходом сообщая нам любопытные сведения о домашнем обучении в России того времени:

 

«Я издал сии сокращения истории для употребления моим ученикам, дабы не тратить времени, переписывая оныя, и не прийти в убыток, покупая книги дороже. Другое же мое намерение было такое, чтобы услужить господам учителям, снабдя их такою книгою, которую б могли они преподавать своим ученикам, и которая служила б им наставлением в доказании истории, и была бы им великою ползою в таком случае, когда они не знают российскаго языка, что случается со всеми приежжающими в Россию, призваны ли они будут из иностранных земель, или какой иной случай их сюда приведет. Оная им в таком случае весьма полезна будет как для них самих, так и для их учеников, еще не совсем разумеющих силу всех слов. Учитель может показать своему ученику перевод российской, написанный против францусскаго».

 

Обращаясь к родителям учеников, автор обнаруживает осторожность, как бы заранее готовясь к возможному недоверию с их стороны к преподавателю-иностранцу: те из них, кто не знает французского, смогут проверить содержание книги с помощью русского текста и таким образом оценить «правильность» представленной в ней исторической картины:

 

«Я еще намерен оказать услугу родителям и родительницам, не знающим иностранных языков, ибо они сумневаются и имеют причину сумневаться, чтоб истории, которой обучают их детей, не была против их закону, или против правления, или против честности нравов, которые полезнее молодому дворянину, нежели великое знание. Родители и родительницы ни мало о сем сумневаться не должны, имея перед собой перевод с францусскаго на российской язык, где они могут видеть учрежденныя главы и в состоянии о них рассуждать, сходны ли они с их народом, их правлением и с их нравами».

 

После этого Дильтей указывает на еще одну сугубо личную причину, по которой он взялся за этот труд: «Я хотел более упражняться в российском языке». Впрочем, он тут же добавляет, что делает это не из стремления извлечь пользу для себя, а «дабы зделаться способнейшим к оказанию услуги тому государству, в котором я нахожусь». Заканчивает же он просьбой к читателям простить имеющиеся в книге типографские погрешности и обещанием исправить их в следующем издании, если оно состоится («есть ли сии основания истории возымеют щастие понравиться обществу»).

Листая книгу дальше, обнаруживаем еще две важные вещи. Во-первых, объявление, из которого следует, что она издавалась в университетской типографии по подписке, и, во-вторых, имена 84 подписчиков первой части – людей самого разного происхождения и социального статуса: от князя Ивана Вяземского и тайного советника Никиты Желябужского до безвестного господина Ильи Алексеева и нескольких иностранцев (насколько можно судить по их фамилиям, преимущественно французов и немцев)[13].

Посмотрим теперь, как выглядела картина всемирной истории, представленная Дильтеем, начав с первого урока вводного раздела, названного «О истории вообще»:

 

«Вопрос 1. Что есть история? Ответ. История есть точное и справедливое описание о произшедших приключениях, разделенных по течению времени, чтоб мы знали все, что приключилось примечания достойного в свете. В. 2. На сколько частей разделяется история? О. Она разделяется на священную и светскую, на общую и партикулярную. […] В. 5. Что есть древняя история? О. Древняя история есть та, которая уведомляет нас о всем, что происходило от сотворения мира до рождества Христова. В. 6. Что есть новая история? О. Новая история есть та, которая показывает все приключения, произшедшия от рождества Христова до наших времен. В. 7. Что есть общая история? О. Общая история научает нас всему тому, что происходило примечания достойнаго во всем свете или в некотором особливом народе. В. 8. Что есть партикулярная история? О. Партикулярная история показывает только то, что происходило в некотором времени, в некоторой стране, городе, баталии и прочая; описывает также жизнь славных людей» (Ч. 1. С. 3, 5).

 

Дальше следуют уроки, разъясняющие, что такое хронология, на каких данных она основывается, каково содержание ее специальных понятий, как устроен Юлианский календарь и так далее. Здесь же во вводной части Дильтей говорит о четырех способах периодизации всемирной истории: Варрона (темное, баснословное и историческое время), «древних стихотворцев» (золотой, серебряный, медный и железный век), средневековом (на семь веков) и, наконец, наиболее принятом в его время – на древнюю (до рождества Христа) и новую (после).

Примечательно, что уже здесь, во введении книги (мы увидим то же самое и в остальных ее частях), Дильтей, несмотря на ее учебный характер и катехизисную форму подачи материала, не избегает трудных вопросов, – прошлое, о котором он рассказывает ученикам, полно проблем. В частности, связанных с хронологией:

 

«В. 90. Ясна ли подлинная хронология? О. Со всем тем еще много находится несправедливости и темности в хронологии. […] В. 91. Откуда происходит сия несправедливость и темнота в хронологии? О. Сия несправедливость происходит от многих причин. В. 92. Какая есть первая причина оной несправедливости? О. Чрезмерная различность в хронологии, находящаяся между Библиею 70 переводчиков и Библиею, называемою Вульгатом, причиняет такое замешательство, которого не знаем, как избежать» (Ч. 1. С. 35, 37).

 

Можно предположить, что некоторые выводы ученых, приводимые Дильтеем, выглядели для тогдашнего российского читателя достаточно смело или даже рискованно и что он вполне мог бы их опустить, чтобы не смущать неокрепшие умы. Однако он не делает этого, даже когда касается весьма деликатных вопросов:

 

«В. 99. Нет ли несогласия о годе рождения Христова? О. Есть, и так, что более пятидесят разных мнений; но, как бы то ни было, хронология достойна того, чтобы люди с лучшим рассуждением в ней упражнялись, и не надобно убегать трудностей, в ней находящихся. В. 100. В такой разности мнений какому вы следуете? О. Я следую мнению, которое полагает рождество Христово в 4000 с Узерием, епископом Армахенским, и Боссюэтом, епископом Метенским» (Ч. 1. С. 39).

 

Важная особенность «Первых оснований» состоит в том, что они прямо обращены к русскому читателю, то есть не просто являются компиляцией исторических знаний европейских ученых, но материалом, специально переработанным, дополненным и адаптированным к российским условиям:

 

«В. 114. С какого времени в России начался год от перваго Генваря? О. При Петре Великом, которой повелел в 1700 году начинать год с сего числа. В. С котораго месяца у них начинался год прежде сего? О. С сентября месяца. В. Каким образом считали годы в России? О. От сотворение мира и вместо того, чтобы счислять теперь 1762 год от рождества Иисуса Христа, должно бы было считать по нашему счислению 5796 год, но подлинно и теперь по церковному уставу счисляют 7270 год» (Ч. 1. С. 43, 45).

 

Открывающий собственно исторический рассказ семнадцатый урок – «Сотворение мира» – мало чем примечателен, поскольку целиком следует библейскому преданию (нет сомнений, что для знакомых с Законом Божьим учеников Дильтея он не вызывал никаких трудностей). То же самое можно сказать и о нескольких последующих – вплоть до начала античной истории, основывающихся уже на греко-римских авторах, гораздо хуже известных русским читателям.

Можно предположить, впрочем, что их особое внимание было обращено не к библейской или греко-римской древности, а к сюжетам, связанным с историей российской. Например, к выводам автора относительно происхождения россов и соотношении их с московитами (заметим, что Дильтей, следуя своей критической манере изложения материала, указывает здесь на причины существующих ошибок ученых):

 

«В. 245. Сколько ж было детей у Иафета? О. Семь: 1) Гамер, от котораго произошли первые жители Галатии… и 7) Мосох. В. 246. Не от сего ли Мосоха поколение россов начинается? О. Некоторые авторы суть сего мнения, но они в том погрешают, ибо известно, что россы происходят от скифов и следственно их начало больше полагать надобно от Магога, общаго праотца гетов, массагетов и скифов. В. 247. Авторы, кои пишут происхождение россов от Мосоха, не погрешают ли в ином еще? О. Они еще в том погрешают, что их называют москвитянами, которое имя не собственно всей нации, но только жителям города Москвы или той провинции. В. 248. Откуда сия погрешность произошла? О. От малого знания писателей о России, не весьма знаемой другим европейским державам до Петра I…» (Ч. 1. С. 91).

 

И, конечно, внимания читателей не могли не привлечь сведения автора (снова, заметим, подвергнутые критическому осмыслению) о славянах в уроке, озаглавленном «История генеральная о готах»:

 

«В. 173. Готы – немцы или славяне родом? О. Тацит сумневается о вандалах, немцы они или сарматы; их язык, уверяет нас, что они принадлежат к последним. Писатели славянские, между которыми находятся С. Нестор Печерский, Мавроурбин Рагузской архимандрит и издатель Синопсиса Российской истории с многими манускриптами, которые называются летописцы, приводят нас в сомнение, были ли готы немецкой народ или славянской; но как их язык, не имея сходства со славянским, сходствует много с немецким, то мы смеем подтвердить, что готы были народ немецкой, а не славянской» (Ч. 3. С. 79, 81).

 

Критический подход к установлению исторической истины (разумеется, в границах его времени и индивидуальных познаний) Дильтей демонстрирует едва ли не во всех сюжетах, касающихся российской истории, педантично ссылаясь при этом на источники своих сведений:

 

«В. 186. Что нам известно о собственно так называемой России во время сей эпохи? О. Отин, или Воден, будучи изгнан из Азии Помпеем Великим за 60 лет прежде Р.Х., вошел в Скифию, идя в ту землю, которую мы ныне называем Россиею, себе оную покорил… Вероятность сего историческаго повествования оставляем мы сочинителю онаго Г. Пуфендорфу, отсылая нашего читателя для изследования к тому 5 комментариев Санктпетербургской Академии Наук в историческом классе “о делах скифских”» (Ч. 3. С. 93).

 

Дальше он рассказывает о россах, снова следуя за немецким историком Самуэлем фон Пуфендорфом («Пуфендорф в истории своей о Швеции, напечатанной в Амстердаме в 1732 году…») (ч. 3, с. 93), однако, переходя к истории славян, начинает спорить со знаменитым ученым. Так, отвечая на вопрос: «Что вы примечаете о славянах, собственно так называемых в сей эпохе?», он упрекает его в отсутствии ссылки на источники («Жаль, что господин Пуфендорф не пишет, на чем утверждает свою историю») и пускается в самостоятельное исследование славянских древностей:

 

«Мы найдем в Синопсисе о начале славянскаго народа, что Август сам не смел их атаковать по причине их храбрости и сил, и как ему советовали воевать с ними, то отвечал: “Не подобает мне злотою удицею рыбы ловить”; якобы хотел сказать: “Я не хочу больше изгубить, нежели обрести”. Такоже автор прибавляет, что он одному из своих генералов, именем Лентулию, писал, заповедуя, дабы отнюдь славянов раздражать войною не дерзал. [*Синопсис о началах славянскаго народа, стр. 5 в издании 1735 году]. Нестор, отец славянской истории, пишет [**Г. Ломоносов в древней своей истории о России, стр. 10], что они уже жительствовали в Иллирике, когда С. Апостол Павел там Евангелие исповедовал и что обитавшие около Дуная славяне перешли к северу, убегая насильнаго владения поселившихся между ними римлян» (Ч. 3. С. 97, 99).

 

В третьей части «Первых оснований» читателя встречала «История азиатическая», включающая разделы о Персии, Армении, Китае, а также историю корейскую и татарскую. «История африканская» излагалась Дильтеем очень кратко и фрагментарно; то же самое можно сказать и о небольшом разделе «О Америке» во второй части – прекрасной иллюстрации фантастичности знаний европейцев XVIII столетия о древнейшем прошлом далеких континентов:

 

«В. 613. Кто были первые жители Америки? О. Финикиане и хананеи. […] В. 615. Как хананеи зашли в Америку? О. Они, будучи выгнаны из своих земель от Иисуса Навина, пошли в Африку, откуда по их поселении в Мавритании, распространились по морю Атлантическому, сперва до островов щастливых, а потом до противолежащей матерой земли, которая есть Америка. В. 616. Что нам известно о американцах во времена Саломона? О. Хирам, царь финикийской, и Саломон, царь израильской, отправили в то же время флоты свои в Америку для сыскания там сокровищ, оттуда Саломон получил чрезвычайное множество самаго лучшаго и самаго чистаго золота на строение храма Иерусалимскаго. […] В. 619. Каким образом первые карфагенцы туда зашли? О. По случаю: как их корабли были занесены противным ветром к западу, то они изобильную сию землю нашед, благополучно на оную взошли и свои жилища там основали. […] В. 621. Какие перемены произошли в северной части оныя? О. Скифы, пришед в Америку от севера, разорили все то, что финикияне зделали, и завладели оною землею».

 

Впрочем, нужно отметить, что и здесь Дильтей, как и полагается автору научного труда, дает обстоятельную ссылку на источник приводимых им сведений:

 

«В. 622. На каких свидетельствах утверждаете сказанное нам о Америке? О. Я оное утверждаю на диссертациях исторических и политических славнаго профессора Георгия Горвия, изданных в Лейдене в 1688 году в диссерт. 32 с надписью: “Опыт древней американской истории прежде приходу гишпанцов”» (Ч. 2. С. 323–327).

 

Завершая обзор «Первых оснований», замечу, что желанного автором «щастия» быть переизданным это сочинение не увидело и через некоторое время оказалось вовсе забытым (мне не удалось обнаружить ни одного развернутого упоминания о нем в литературе). Читали ли книгу Дильтея студенты университета или университетской гимназии? Возможно, что да, но в качестве «руководства» в преподавании всеобщей истории она не использовалось: в университете имели хождение другие, ненамного, впрочем, его превосходившие в научном отношении. Как не без сожаления отмечал в этой связи книговед и библиограф Александр Ловягин: «Пособиями во всю вторую половину XVIII века, а отчасти в начале XIX века, служили переводные учебники Шрека, Фрейера и др., все уже устаревшие». По этим же отжившим пособиям, добавлял он, позднее преподавали и первые русские профессора, пришедшие на смену немцам[14].

Если говорить о состоянии преподавания и изучения всеобщей истории (да и российской тоже) в Московском университете того времени в целом, то очевидно, что от одного десятилетия к другому оно хотя и менялось, но не принципиально. Сначала на него благоприятно повлияли командировки студентов и выпускников университета в Гёттинген, Лейпциг и Глазго при Екатерине II и существенный рост количества и ассортимента исторической литературы к концу XVIII века. Затем, когда в царствование Павла I был запрещен ввоз иностранных книг, в изучении истории наступил кратковременный застой. Но даже во времена Александра I, отмеченные масштабными реформами университетского образования, общая ситуация если и улучшилась, то незначительно[15]. На протяжении нескольких десятилетий история оставалась в университете на положении парии и вплоть до выучившегося у Ранке, Савиньи и Раумера Грановского выдающихся историков в нем не было ни среди приглашенных иностранных профессоров, ни среди собственных выпускников.

 

Ad fontes?

В заключение вернемся снова к размышлениям Марка Блока об «идоле историков». Как можно судить из дальнейшего хода этих рассуждений, под «опасностью», подстерегающей ученых, занятых поисками «истоков», он все же имел в виду не обращение к началу тех или иных явлений, событий, процессов, институтов вообще, а подмену рационального критического подхода оценочным, средством которого как раз и служит «история, сосредоточенная на происхождении». «К прошлому для объяснения настоящего, – говорит он, – прибегали так активно лишь с целью убедительней оправдать или осудить настоящее»[16]. Современный автор вполне мог бы к этому добавить, что само определение «начала» нередко зависит от восприятия исследователем настоящего и его отношения к нему. Не из-за этих ли оценочных суждений первые историки Московского университета и их труды до сих пор остаются забытыми? Может быть, о них и не стоит вспоминать? А если стоит, то зачем? Чтобы оправдать настоящее? Чтобы его осудить? Чтобы «восстановить историческую справедливость»? Просто из любопытства?