Оуэн Хэзерли (р. 1981) − британский архитектурный критик, эссеист, журналист, блогер. Автор трех книг и многочисленных публикаций в прессе.

Два вида площадей

В последние годы площадь − официальное общественное место в центре города − возродилась как в архитектурном, так и в политическом смысле. В послевоенном капиталистическом обществе пространства подобного рода были, как правило, не типичны для архитектуры и городского планирования. Речь идет о весьма парадном, официальном, но при этом многофункциональном публичном месте, наилучшим примером которого, пожалуй, является Трафальгарская площадь в Лондоне − результат работы нескольких поколений архитекторов и строителей, трудившихся с начала ХIХ по начало ХХ века. Спланировал площадь Джон Нэш, взяв для своего проекта участок земли, идущий под уклон к колонне Нельсона − сооружению в коринфском стиле со статуей героя наполеоновских войн на верхушке. Из заметных зданий первыми на площади появились не особенно впечатляющие купола и портики Национальной галереи, которую построил Уильям Уилкинс в 1830-е годы, рядом с церковью Святого Мартина-в-полях, возведенной значительно раньше по проекту Джеймса Гиббса и являющей собой более внушительный образчик архитектуры в стиле римского барокко. Сотней лет позже к этим зданиям добавились тяжелые, скучные, позднеклассические постройки − конторы учреждений, занимавшихся управлением британскими колониями, такие, как Саут-Африка-хаус работы Герберта Бейкера. Площадь украшали постаменты со статуями знаменитых деятелей империи, среди которых попадались крайне неприятные типы; правда, большинство прохожих не знали, кто это такие.

Впрочем, более решительные формальные изменения происходили по той причине, что Трафальгарскую площадь часто выбирали для проведения политических демонстраций, самая громкая из которых прошла 13 ноября 1887 года и сопровождалась стычками между рабочими и полицией, за что получила название «кровавое воскресенье». Власти придумали симпатичный способ отвадить от площади публичные сборища и заказали Эдвину Лаченсу спроектировать несколько огромных фонтанов; их легкая фривольность представляется наиболее оригинальной чертой данного места. Впоследствии, хотя на площади продолжали устраивать манифестации, она сделалась нарочитым воплощением реакции: план модернистской пристройки к Национальной галерее, разработанный архитектурным бюро «Арендс, Бертон и Коралек», отклонили после вмешательства принца Чарльза, особо отметившего этот «уродливый нарыв на лице дорогого друга». Взамен Роберт Вентури и Дениз Скотт-Браун предложили свой проект, в котором следовали коринфскому ордеру, хотя в деталях и было заметно некое постмодернистское баловство. В конце 1980-х с идеями стало до того плохо, что один архитектурный конкурс привел к перестройке Грэнд-билдингс − посредственного сооружения конца ХIХ века. Обновление площади было одним из крупнейших проектов первого избранного мэра Лондона Кена Ливингстона − левого политика, сделавшего северную сторону площади полностью пешеходной, а пустой «четвертый постамент» превратившего в галерею современного искусства с постоянно меняющейся экспозицией, предложив скульпторам временно размещать на нем свои работы. Трафальгарская площадь − квинтэссенция площади: культура, многофункциональность, история, политика; пространство, одинаково пригодное для ленивого сидения у фонтана и для активных манифестаций тех, кто желает выразить свою гражданскую позицию. Именно такого рода места мечтали, надеялись воссоздать европейские градостроители.

В Соединенных Штатах площади в послевоенную эпоху не были делом первостепенной важности − при перестройке страны в бесконечные одноэтажные пригороды, где без машины никуда, для них не хватало места; если же площади где-то и были, они ограничивались площадками в деловом стиле перед зданиями корпораций. В Европе тех лет идея площади представлялась слишком формальной, именно так ее и воспринимали архитекторы, зацикленные на гладких зеленых пространствах в духе Лучезарного города Ле Корбюзье, где нет необходимости в специальной площади для народа, поскольку все вокруг − и так общественное место. Площади последних двух десятилетий стали реакцией как раз на такое положение дел. Ричард Роджерс − архитектор англо-итальянского происхождения, градостроитель, представитель Лейбористской партии в Палате лордов и сторонник всего того, что принято считать «ренессансом урбанизма», − однажды заявил, что в целом мире не найдется ничего романтичнее городской площади[1]. В ряде работ, опубликованных на протяжении 1980-х и 1990-х, Роджерс обращал внимание на так называемые общественные места, существовавшие в тэтчеровской Британии и рейгановской Америке, и находил в них серьезные недостатки. Эти огромные пространства − будь то расплывчатые, плавающие пробелы между модернистскими жилыми домами или здоровенные парковки, обрамляющие торговые деловые центры, − он считал крайне враждебными по отношению к общественной жизни и общественным собраниям. Взамен он предлагал модель, более старую, но вполне приспособленную к новым условиям: европейскую (как правило, южноевропейскую) площадь, пьяццу или плазу, со всех сторон окаймленную отчетливо выделяющимися зданиями, снабженную скамьями, возможно, фонтанами, а если удастся выкроить хоть немного места, то и кафе.

Роджерс совместно с его партнером Ренцо Пьяно участвовал в создании подобного пространства перед парижским Центром Помпиду. Это здание подавляет своей величиной и неукротимым технократическим духом, вид у него перекрученный, служебные части выпирают, масштаб колоссален, и тем не менее площадь перед ним очень скоро превратилась в явно удачное общественное место, где полно парижан и туристов, разгуливающих вокруг, выпивающих, флиртующих и смотрящих выступления никудышных уличных музыкантов и исполнителей. К тому же оно многофункционально: с северной стороны по его периметру выстроились бары, рестораны и офисы, это не монолитный единый проект − пространство не разбито на зоны, однако предполагается, что тут одновременно занимаются множеством различных дел. Роджерс в роли архитектора и в особенности советника по градостроительству, работавшего с администрацией новых лейбористов с 1997-го по 2010 год, не раз имел возможность повторить этот прием, создать или вдохновить других на создание целого ряда «обширных пространств», как их принято называть официально, − или, говоря проще, площадей. Многие из них − мелкомасштабные проекты в жилых районах, например, Джиллетт-сквер в Хакни, Бермондси-сквер в Саутворке; другие же, о которых пойдет речь ниже, по величию замысла и по центральному расположению не уступают Трафальгарской площади.

Два наиболее важных примера «обширных пространств» − Мор-Ландон и Патерностер-сквер. Мор-Ландон − проект в рамках беспорядочной застройки бывшей промышленной зоны, протянувшейся по берегу Темзы от Лондонского моста до Тауэрского. Это общественное место находится непосредственно перед зданием администрации Большого Лондона, спроектированным и построенным по специальному заказу Норманом Фостером в 2002 году. Дизайн его сопровождается модным жестом «открытости», которую призвано символизировать британское правительство: если войти внутрь, через многогранные стеклоблоки видно, что происходит в здании. Впрочем, сама площадь − пусть там и имеются кафе со столиками, выставленными на улицу, пусть в проект включен даже амфитеатр в древнегреческом стиле − образчиком планировки общественного пространства не является. Эта территория целиком находится в частных руках, местные власти ею не владеют и не управляют, она не подчиняется их правилам. Демонстрации перед зданием администрации Большого Лондона происходят, однако компании − владельцы недвижимости на Мор-Ландон, − захоти они этого, могли бы законным образом выгнать протестующих или совсем запретить им тут собираться.

Еще заметнее такое явление на площади Патерностер-сквер, что рядом с собором св. Павла, которая была оформлена по новому проекту в начале 2000-х в стиле, характеризующемся явными отсылками к площадям Возрождения. Лондонские сторонники протестного течения «Occupy», устроившие уменьшенную версию «Occupy Wall Street» под названием «Occupy LSX» у Лондонской фондовой биржи[2], поначалу намеревались захватить именно это пространство. Их вынудили оттуда переместиться, поскольку по закону они не имели права занимать площадь; взамен им пришлось раскинуть свой палаточный городок в тесном пространстве перед собором св. Павла; с территории церкви их со временем тоже выгнали, что заставило каноника-канцлера собора Джайлса Фрейзера уйти с его поста.

Эти события подводят нас ко «второму» возрождению площади, которое произошло вопреки архитекторам и планировщикам, − возрождению политическому. Протесты, вспыхнувшие по всему миру в результате финансового кризиса 2008 года и его последствий, были неразрывно связаны с площадями до такой степени, что нередко их названия потихоньку, но становились эквивалентами требований и содержания самих движений, чего прежде не бывало: коммунистов не именовали «Движением Дворцовой площади»; Фракция Красной армии не называла себя в честь площадей в послевоенной Западной Германии, где устраивали митинги ее сторонники; в конце 1880-х рабочие из восточных районов Лондона не упоминали Трафальгарскую площадь так, будто в этом слове заключалось нечто, отчетливо характеризующее их движение. Пожалуй, единственное за всю предыдущую историю движение, крепко связанное с пространством, которое занимали протестующие, − то, что развернулось в 1989 году на площади Тяньаньмэнь в центре Пекина. Тот факт, что используется именно ее название, вероятно, отражает невозможность дать этому движению другое определение (туда входили крупные левые и правые фракции, фундаментальные противоречия между которыми могли бы проявиться, если бы протесты увенчались успехом); кроме того, − что важнее − речь идет о месте массового побоища. Однако за последние четыре года перед нами предстали Зукотти-парк (Нью-Йорк), площадь Синтагма (Афины), площадь Тахрир (Каир), Болотная площадь (Москва) − и это лишь наиболее известные названия. Все эти места снова и снова показывали по телевидению, в сетевых ресурсах, и участь их была участью конкретной площади, обозначающей конкретное движение. Примечательно, что ни одно из движений, ассоциирующихся с площадью, не «победило» в настоящем смысле этого слова: даже явные победы вроде тех, что были одержаны в Каире и Киеве, закончились передачей власти генералам и олигархам из более или менее той же когорты, что и прежние правители, против которых был направлен протест.

Не стоит, впрочем, усматривать в этом признаки организационной слабости. Важность определенных площадей в судьбе этих движений указывает на некие общие черты с идеей «возрождения площади», которой увлекались Ричард Роджерс, Кен Ливингстон и им подобные. Все это − реакция на эпоху, в которой общественное пространство почти не существовало, в которой повсеместная субурбанизация, постройка частных жилых комплексов класса люкс и перенос всякого коллективного пространства в торговые центры, объекты узкого назначения с единственным владельцем, высосали из города коллективную, коммунальную, гражданскую и общественную жизнь. Названия, которые получили эти движения, подобно самому их существованию, выражают веру в общественное пространство и общественную жизнь, в принадлежность к сообществу граждан, выходящую за пределы похода по магазинам и спекуляций недвижимостью. Вероятно, площадь и «есть» движение, поскольку то, что люди там делают, служит прообразом того общества, которое они хотят видеть. Так по крайней мере обстоит дело в теории. В настоящей статье эта теория − или, точнее, эти две теории, архитектурная и политическая, − будет проверена на примере рассказов о событиях в Лондоне, Киеве, Берлине, Глазго и Каире.

Площадь и антиплощадь

При поверхностном взгляде кажется, будто киевский Майдан Незалежности не имеет ничего общего с Мор-Ландон и Патерностер-сквер, еще меньше − с площадью в Бобуре, парижском районе вокруг Центра Помпиду. Если планировка Роджерса говорит языком расслабленной урбанистической жизни, где формальность не навязывается, не главенствует, то Майдан, как его теперь повсюду называют, − пространство куда более авторитарное. Эту площадь называли по-разному − Советская, Калинина, Октябрьской революции, − пока она не получила своего нынешнего имени, в котором используется украинское слово «майдан», происходящее из персидского языка. Согласно планам реконструкции Киева после Великой Отечественной войны, улица Крещатик должна была вести к двухуровневой площади, с одной стороны которой стояли необарочные здания учреждений, расположенные кругом, на манер центрифуги. Планировкой эта часть сильно напоминала площадь Республики, построенную бароном Османом в Париже при Наполеоне III, − такого рода планировка предназначалась для создания простреливаемых зон, что удобно для подавления городских восстаний. С другой стороны над Майданом нависает высотка − роскошная гостиница, здание сталинской постройки, только без декоративных элементов (когда к власти пришел Хрущев, площадь достроили без лишних затрат и излишеств). Круговое сооружение и вовсе было закончено лишь в начале 1980-х, в придачу к нему появились Музей Ленина и Дом профсоюзов, построенные в более четком, модернизированном варианте классицизма.

Основным монументом на площади был, как водится, огромный гранитный Ленин в окружении революционеров, поставленный в память об октябре 1917 года. Осман и Наполеон III стремились остановить революцию, в то время как Сталин и его преемники постоянно взывали к ее памяти. На станции метро «Майдан Незалежности» бронзовые мемориальные доски на стенах посвящены 1917 году − они остались от времен, когда станция называлась «Площадь Октябрьской революции». Приехав туда в марте 2014 года, мы с подругой обнаружили, что половина выходов со станции все еще заблокированы баррикадами, сооруженными из шин, мешков с песком, булыжников и мебели. Уличные сцены напоминали о настоящем городском восстании. Политическое движение, стоящее за подобным возмущением, как правило, называют именем самой площади (тут это выражено еще сильнее, чем в примерах Зукотти-парка и Тахрира). Поначалу, когда протест был связан с отказом, или неспособностью, Виктора Януковича подписать Соглашение об ассоциации Украины и Европейского союза, его называли «Евромайдан». Позже, когда целью протестующих стало полное смещение Януковича и его правительства, название сократили до «Майдана»; манифестации в Восточной и Южной Украине, тоже ассоциировавшиеся, как известно, с большими советскими площадями − такими, как одесское Куликово поле, − стали называться «Антимайданом». Один из Антимайданов, развернувшийся на огромной площади Свободы в Харькове, самой большой в Европе, начался с защиты колоссальной статуи Ленина от сторонников Майдана[3]. В обоих случаях названием площади, по сути, обозначено отсутствие определенной политической составляющей в самих противостоящих друг другу движениях, где в различной степени смешаны либерализм и фашизм, неолиберализм и антиолигархический популизм, ностальгия по советским и царским временам, ностальгия по Украинской повстанческой армии (УПА) и многое другое. Слово «майдан» используется взамен единой политической линии. Так почему же здесь так важна площадь?

Переименованный Майдан, потерявший своего Ленина еще в 1991 году, был перестроен в 2001-м при президенте Леониде Кучме. Это был прямой результат серии протестов, прошедших в 2000 году под лозунгом «Украина без Кучмы», против второго после обретения независимости президента страны, неолиберального популиста, пользовавшегося поддержкой силовых структур. Реконструкция площади мешала протестующим − в какой-то момент проводить на ней демонстрации стало почти невозможно. Результатом реконструкции стало пространство, в основном определяемое «Глобусом»[4] − подземным торговым центром, вырезанным внутри пешеходного перехода. Его купола, покрытые зеркальным стеклом, в нескольких местах выпирают на площадь − там, где некогда были фонтаны и скамьи. Но это еще не все. По-настоящему захватили перестроенное пространство необарочные произведения искусства − помесь Растрелли, Руднева и Лас-Вегаса[5]. Эти сооружения из стеклопластика с позолотой − коринфские колонны, триумфальные арки − суть примеры безошибочно узнаваемого, однако редко исследуемого неосталинистского стиля, доминирующего как в Украине, так и в России. Снимите с постамента Казака или Украину-мать, водрузите туда Рабочего или Родину-мать, и вид будет такой, будто это спроектировали в 1940-е, а не в 2000-е. Площадь переполняют китчевые новые статуи и украшения, наводящие на мысли одновременно и об архитектуре сталинского времени, и об украинском барокко XVIII века; на XХI век указывает лежащий подо всем этим торговый центр «Глобус». Поразительно то, что желаемого политического эффекта реконструкция не произвела. В 2004 году Майдан стал центром менее многочисленной, но более управляемой «оранжевой революции», вспыхнувшей из-за махинаций с выборами: тогда здесь вырос палаточный городок.

Предпоследний раз мы с подругой были в Киеве три года назад, так что в нынешний приезд нас поразило то, как изменился Майдан: теперь это уже не прежнее пространство, по большей части пустое, отданное под официоз и консюмеризм. Между укреплениями и баррикадами полутораметровой высоты проходят дорожки для пешеходов. Земля смешана с гарью, булыжники по-прежнему выворочены из мостовой, из БТРов несутся оглушительные песни, призванные воодушевлять народ, на сцене − православный священник. Высокая рама вокруг одной из китчевых скульптур, воздвигнутых в 2001 году, теперь увешана плакатами и полотнищами с лозунгами, призывами и сообщениями о последних событиях; больше всего бросается в глаза Дом профсоюзов, обгоревшие стены, большинство окон выбиты. «Макдональдс», под конец протестов превращенный в импровизированный пункт психологической помощи, снова стал «Макдональдсом» − с сожалением отмечают наши друзья. Торговый центр «Глобус», сообщают нам, все это время работал. Но удивительно то, что они вообще встретили нас на Майдане; прежде им бы это и голову не пришло.

Увиденный нами Майдан был, разумеется, не первым протестом на этой площади − и в нем участвовали как либеральные (и даже левые) активисты, так и националисты, со временем взявшие верх[6]. Однако, сколько ни восхищайся уровнем самоорганизации протестующих, их мужеством и самопожертвованием, присутствие крайне правых неизбежно и весьма неприятно. Красно-черный флаг УПА виден повсюду, он красуется на нарукавных повязках вооруженных людей в военной форме, многие из которых − члены националистической группировки «Правый сектор». Их палатки цвета хаки, украшенные символикой УПА, тянутся от Майдана до самого Крещатика, мимо дизайнерских бутиков, вдоль «Макдональдса», к месту, где они практически упираются в «PinchukArtCentre», − правда, посетителей галерей этим не отпугнуть. В визуальном смысле − как, вероятнее всего, и в политическом − эти ультраправые активисты воссоздают на столичных улицах и площадях партизанские лагеря времен Великой Отечественной на Западной Украине (откуда родом многие из них). То, что некогда представляло собой образчик квазипарижской и одновременно сталинской милитаристской планировки, внезапно превратилось в куда менее цивилизованную форму милитаризма. В августе 2014 года, когда пишутся эти строки, площадь в основном очистили усилиями недавно избранного мэра Виталия Кличко, правда, при яростном сопротивлении обитателей палаточного городка. То, как протестующие «использовали» площадь, представляется вопросом сложным и противоречивым. С одной стороны, пространства, напоминающие центрифугу, сосредоточенные вокруг единого центра, использовались в исключительно городском стиле, с большой долей концентрации: на открытой площади и на Крещатике выросли укрепления, а разнообразные грандиозные арки, пешеходные переходы и поперечные улицы были заблокированы, их обороняли и использовали в качестве точек фокусировки конфликта. Говоря военным языком, даже ответный удар в стиле XX века − попытка снайперов очистить территорию − не увенчался успехом, так что в этом смысле площадь хорошо функционировала не только как общественное пространство, но и как военный лагерь. И все же внутри этого лагеря можно было обнаружить в лучшем случае пеструю смесь различных политических взглядов, среди которых попадались весьма тревожные; так что сама попытка воссоздать в сердце города партизанский лагерь, видимо, вписывается в эту картину.

Абсолютные площади − путь к абсолютной коррупции

При чем же тут Центр Помпиду, Мор-Ландон и Патерностер-сквер? В конце концов, Ричард Роджерс говорил о других площадях. Нынче в урбанизме крайне непопулярны открытые настежь пространства, построенные при социализме, одним из наиболее ярких примеров которых является Майдан. При виде Майдана большинство нынешних градостроителей (если они на миг позабудут о недавних политических событиях, там разыгравшихся) первым делом почувствуют отвращение, за которым последуют мысли о том, как улучшить положение дел. Какое отношение мы имеем к этой катастрофе? Подобный вопрос способен объединить сторонников традиции и модернистов: ни новые урбанисты, эти энтузиасты XVIII века, спонсируемые Диснейлендом, ни зацикленные на пьяццах урбанисты более высокотехнологичного пошиба, вроде Роджерса, не хотят иметь ничего общего с такими громадными порождениями авторитаризма. Площади эпохи «реального социализма» − пусть неоклассицизма в них было столько же, сколько и модернизма, − отражают оба стиля в худшем их проявлении. Классический принцип оси, формальной композиции, когда все на месте, ничего не оставлено на волю случая, или же модернистский принцип − нынче, как правило, отвергаемый (хотя часто применяемый в других контекстах), − размещения объекта в пространстве. Функция пространства − обрамлять, создавать расстояние, вести дешевую игру с масштабом и восприятием. Существует ли чисто политическое объяснение этой враждебности современных градостроителей к площадям такого рода или все дело в эстетике?

Здесь пора поговорить о более ранней истории этих образцово-показательных площадей. Если послевоенная городская площадь ведет начало от чего-то конкретного, то прежде всего − от улучшенной милитаристской прусской планировки и от максимально формализованного городского планирования сверхъевропейского стиля, как это было в дореволюционном Петербурге. Не следует забывать, что Петербург был Дубаем XVIII века − географически труднореализуемым проектом, осуществленным в суровом климате, построенным крепостными по приказу абсолютной монархии. Его наиболее знаменитые архитекторы − Растрелли, Росси и прочие − были заграничными звездами. Приехав строить на гиблом болоте у Финского залива, эти итальянцы взяли формальные приемы классицизма и барокко и довели их до неслыханной крайности. В городах Италии и Франции все еще присутствовал средневековый хаос, который следовало убрать, чтобы они соответствовали математическим предписаниям градостроителей; то же было и в Москве, где Красная площадь в своей благотворной необъятности уступала, как ни печально, путанице средневековых переулков. В Санкт-Петербурге подобных препятствий не существовало. Соответственно, наиболее выдающаяся черта города − Невский проспект, по-прежнему поражающий своей шириной и протяженностью, который ведет к Дворцовой площади, тоже непостижимой в силу самих своих размеров и идеальной ровности. Кажется, будто в центре города решили воссоздать Восточно-Европейскую равнину. Здания на площади − Главный штаб работы Карло Росси, чья огромная арка-вход обрамляет Зимний дворец, − построены в невообразимом масштабе. Здания вокруг, насколько можно охватить взглядом, почти одинаковой высоты, за исключением тех, что сочли достойными возвышения: золотой купол Исаакиевского собора, беспощадная игла Адмиралтейства, породившая два столетия спустя тысячи сталинских башен. Кроме колонны и пары будок − общественных туалетов, − в большинство дней на площади ничто не нарушает протяженности пространства.

Такова, по крайней мере в теории, авторитарная форма урбанизма. Наберите в поисковике «Невский проспект», и почти наверняка выскочит фотография июльских событий 1917 года, когда войска Временного правительства открыли огонь по демонстрации рабочих. Люди бегут, пересекают дорогу огромного размера; вокруг ни средств защиты, ни переулков, где можно было бы спрятаться, ни места, чтобы возвести баррикады. И все-таки, когда те же самые рабочие три месяца спустя организовали Петроградский военно-революционный комитет, осевую планировку Петербурга сознательно использовали против создавшего ее государства; власть захватили − во всяком случае, согласно официальной версии, − подобравшись к ее центру по проспекту, ведущему к Зимнему. Так ли развивались события в октябре 1917-го, точно не известно. Энгельс писал о том, что схватки на баррикадах устарели еще в середине XIX века, ключевыми же событиями революции станет захват телефонных станций, железнодорожных вокзалов, а также других центров коммуникации, по виду неосязаемых; так что взятие Зимнего было актом более или менее символическим. Я не хочу сказать, что октябрьская революция была всего лишь «переворотом», − речь о том, что ее средства захвата власти были не те, что впоследствии изображали в пропагандистских материалах, в театральных реконструкциях, фильмах Эйзенштейна и Пудовкина. Современным эквивалентом явился бы захват не главной городской площади, но грузовых портов и Интернет-серверов. А это, разумеется, не общественные места.

Впрочем, стремление увековечить и (начавшиеся поразительно рано) попытки реконструировать октябрьскую революцию были не просто представлением, спектаклем − они несли в себе настоящее политическое содержание, в них выражалась идея массового захвата общественного пространства, чтобы те, кому прежде это удавалось довольно редко, могли пользоваться ими для собственного удовольствия. В первые несколько лет после революции эта самая Дворцовая площадь, сердце Коминтерна, в числе других стала центром невиданных прежде уличных празднеств: угнетенный народ Петрограда радовался обретенной власти. Футуристы украшали колонны и осевые здания учреждений архитектурными однодневками, которые исчезали, как только праздненства заканчивались; тем самым в этих революционных ритуалах было много преходящего и творческого[7]. Любопытно, что именно такую новую форму хаотичного урбанизма, появившуюся в революционном Петрограде, коммунистические правительства впоследствии заменили той, что подражала варианту царского Петербурга.

В Восточном Берлине, Варшаве, Киеве, в десятках городов к востоку от Эльбы, от Свердловска до Белграда, наиболее выдающаяся черта Санкт-Петербурга − длинный, широкий проспект и гигантская площадь − неизменно воспроизводилась в той или иной форме, разве что делаясь все больше, величественнее, поразительнее, чем прежде. В Берлине был собственный прецедент, ведь прусская планировка по своей военной монументальности почти не уступала петровской, что наиболее очевидно выражено в Унтер-ден-Линден − этой смеси парадного плаца с бульваром. Современная общепринятая стратегия градостроительства в некотором смысле оправдана: действительно, проблема с площадями вроде Майдана состоит в том, что они являются продуктом авторитарного режима − будь то под властью кайзеров, царей или генсеков. Подобная площадь есть продукт крайней централизации, точка, вокруг которой вращается план города и архитектурный ансамбль; эта точка явно предназначена для того, чтобы внушать страх перед властью и уважение к ней. Она специально создана для массовых спектаклей диктатуры, реющих флагов, синхронных движений марширующих в строгом порядке тел демонстрантов. И все-таки вспомним некоторые легко забывающиеся обстоятельства.

Во-первых, в таких массовых мероприятиях многое было заимствовано из подлинных демократических городских спектаклей революционных рабочих движений − например, из тех же экспериментов на Дворцовой площади в революционном Петрограде, − чью букву, пусть и не дух, взяли на вооружение «социалистические» диктатуры, появившиеся впоследствии. Более того, эти пространства в центре города в конце концов послужили для того, чтобы эти диктатуры были свергнуты. Правительство ГДР к странному, внезапному политическому самоубийству подтолкнул вид толпы на Александерплац в Восточном Берлине: толпа, прежде следовавшая командам, внезапно перестала это делать, продемонстрировав возможность революции, а не спектакля, в котором революция реконструируется. Во-вторых, всегда следует понимать, чего можно и чего нельзя ожидать от капитализма. Он способен воплотить, порой не без блеска, идею децентрализации, дезурбанизации и ухода от образцово-показательного, авторитарного городского пространства, ему удается это легко − ведь так происходит десятилетиями. Власть настоящая, а не официозная, нынче нередко базируется в загородном бизнес-парке, в полностью механизированном грузовом порту или в абсолютно нематериальной компьютерной сети − местах, столь же, если не более важных, как центральная площадь. Но речь не о том, что у площади не осталось никакой политической власти, − отнюдь, как ясно демонстрируют и Майдан, и Патерностер-сквер.

Перепрограммировать площадь

Перепланировка больших городских площадей содержит в себе некий намек на то, что устранение пустого пространства − акт политический. Готовое быть заполненным пространство Александерплац − независимо от того, что оно возникло по инициативе сверху, − стало местом проведения массовых демонстраций, свергнувших правительство Хонеккера: словно народ-фантом из массовых спектаклей внезапно ожил, что, несомненно, перепугало руководство ГДР. В последние двадцать лет предлагались различные планы по перестройке Александерплац, якобы для «решения» проблемы, связанной с этим пустым и, как утверждается, неиспользуемым и не пригодным для использования (а точнее, не приносящим прибыли) пространством. В рамках одного из них архитектора Ханса Коллхоффа попросили разработать проекты небоскребов, призванных заполнить пустоту. Этот план официально так и не забраковали, но взамен произошли более неуклюжие вмешательства, более постепенные перемены, которые имели примерно тот же эффект, правда, без формального порядка, предложенного Коллхоффом. Универмаг на площади − некогда образчик восточногерманского футуризма − облицевали песчаником, а вокруг случайным образом раскидали несколько торговых точек, выложенных камнем в неопрусском стиле: классический китч рядом с китчем космического века. Согласно замыслу, место превратилось в оживленное: пускай народ лучше ходит по магазинам и потребляет, чем шатается без дела в непродуктивной и потенциально политически опасной манере.

Александерплац, Майдан, Патерностер-сквер и Мор-Ландон − все эти площади возникли в результате того или иного рода планирования и строительства при финансовой поддержке государства. Ни одна из них не является продуктом постепенных добавлений; не страдали они и от серьезных затруднений, связанных со стоимостью земли, или с индивидуальными участками, или даже просто с отношениями собственности. Места, построенные по указу государства как единое целое, принято считать проектами, спущенными сверху, лишенными уличной жизни, человеческого измерения. Так что же делать, если история дает тебе законный чистый лист, очищенное пространство, в прошлом, по сути, обычный пустырь? Возможно ли смоделировать хаотичное возникновение буржуазного города из смеси спекулятивных сделок, индивидуальных участков и превратностей архитектурной моды? Если да, то стоит ли? Таковы центральные вопросы, связанные с Потсдамской площадью в Берлине − объектом многих исследований и источником различных мифов. Если в 1989 году тут не было почти ничего, не считая самого настоящего пустыря, продуваемого ветрами, мертвой зоны у пограничной стены, то до 1961 года тут явно было много всего. Потсдамская площадь − мифический модернистский уртекст (Urtext)[8]. В прошлом перекресток обрамляли грузные здания эпохи Вильгельма, однако внутри они были дворцами наслаждений, а на улице встречались фланеры, ночные бабочки и всевозможные развлечения. После войны площадь оказалась между американским и советским секторами, уцелевшие здания по большей части были снесены, не считая незначительного Хаус-Хута, построенного при Вильгельме, и подвала универмага «Вертхайм», где почти все 1990-е располагался техноклуб «Трезор». Горадминистрация завернула площадь в упаковку и продала четверке транснациональных компаний-инвесторов, несмотря на вполне оправданные протесты левых активистов, которые лелеяли надежду на иную судьбу города после падения стены. Главные архитекторы нового плана были в основном те же, что и строители Бобура и лондонских проектов Ливингстона: Ренцо Пьяно, спроектировавший около трети зданий, и Ричард Роджерс, спланировавший нечто более абстрактное на угловом участке поменьше.

Потсдамскую площадь принято считать неудачной попыткой создать новый центр на перекрестке, где сходятся западные и восточные районы Берлина, некогда насильно разъединенные. По данным опросов, сюда приходят в основном туристы, что главным образом объясняется самим гнетом истории, под которым остается это место. Планировщики пытаются вернуть ощущение ультраурбанистической оживленности, некогда свойственной этому месту, однако бóльшую часть дорожного движения составляют автобусы с открытым верхом. Потсдамская площадь представляет собой строгий, облицованный камнем образ современного Берлина, напускающего на себя неформальный вид. Одновременно тут наблюдается попытка добиться единства городского стиля (почти все фасады каменные, здания примерно одинаковой высоты, лишь своевольным башням позволено вытянуться до двадцатипятиэтажной отметки) и предпринимательской толчеи, однако заметно лишь первое. Менее всего Потсдамская площадь напоминает органичную часть города, место публичных сборищ и общественных протестов; более всего − нечто спущенное сверху. Нельзя сказать, что проект принес большие деньги: к 2008 году две корпорации из четырех, получивших здесь часть территории, «Sony» и «Daimler», продали свои доли, и вся затея провалилась в финансовом плане − впрочем, как и с точки зрения урбанизма.

Эта площадь из всех берлинских наименее похожа на площадь; в отличие от Культурфорума неподалеку и от Александерплац, здесь нет протяженного общественного пространства. Имеется одно крупное общественное пространство (частных − несколько), перед транспортным узлом, и объекты, разбросанные по нему, воистину говорят сами за себя. Это символы легитимации двух режимов: Германской Демократической Республики и нынешней объединенной Германии. К первым относится камень, установленный в память о выступлении Карла Либкнехта, провозгласившего здесь социалистическую республику во время ноябрьской революции 1918 года. Неподалеку − объект, свидетельствующий о самолегитимациии буржуазной демократической Германии: несколько кусков Берлинской стены, оставленных в качестве свидетельства о том, как население ГДР двадцать восемь лет держали в заключении. Рядом − постоянная экспозиция, посвященная Берлинской стене; к одному экспонату, где изображено ее строительство под взглядами беспомощно стоящих рядом американских солдат, под звездами и полосами американского флага пририсовали стену с подписью «Мексика». Это место − все, что Потсдамская площадь способна предложить в качестве общественного форума, а патрулируют его охранники из частной компании, одетые в форму, подозрительно напоминающую форму нью-йоркской полиции, словно с целью вызвать у прохожих аналогии с Таймс-сквер. Если так, то перед нами − Нью-Йорк, где мэр Руди Джулиани проводил свою политику нулевой толерантности. В архитектурном смысле наиболее убедительные постройки на Потсдамской площади − чистейший спектакль, притом в стиле ретро: неоэкспрессионистический небоскреб Ханса Коллхоффа, похожий на какой-то неосуществленный проект времен Веймарской республики, врывающийся, вламывающийся в дорожный перекресток, да крытый центр «Sony», где иллюминация и проецируемые немые фильмы создают похожее ощущение, вызывая в воображении скорее призрак 1920-х, чем современный аналог уверенной в себе городской архитектуры Веймарской республики. Ричард Роджерс, спроектировавший одно из наименее интересных зданий на площади, и тот критиковал ее за консерватизм.

Здесь стоит остановиться и кратко повторить, что именно мы обнаружили в Лондоне, Берлине и Киеве. Мор-Ландон − детище Нормана Фостера, расстелившаяся единой полосой зона частного урбанизма, в центре которой − так уж получилось − находится общественное здание. На Патерностер-сквер и Потсдамской площади группа лондонских архитекторов попыталась одним махом смоделировать постепенное, пошаговое развитие типичной европейской площади, что, естественно, не удалось. На Александерплац призрачный спектакль городской революции в ГДР воплотился в реальность. Наконец, в самом крайнем примере, киевском, площадь в османско-сталинском стиле сперва собрала городских повстанцев, а затем превратилась в своего рода партизанский лагерь. Началось все, по иронии, с европейских либералов, которым, видимо, было невдомек, что на Мор-Ландон и Патерностер-сквер им бы не позволили устраивать протесты в столь долгосрочном, едва ли не постоянном режиме. Принимая все это во внимание, мы видим, что на самом деле наиболее открытым вмешательству народа местом города была централизованная, регулируемая, милитаризированная площадь для парадов, чьими большими, свободными пространствами и стягивающимися к центру маршрутами, по сути, распоряжались протестующие, используя их для своих целей. Возможно, я лишь перефразирую старый трюизм, если скажу, что в экономически разрушенной, разъедаемой институциональной коррупцией капиталистической стране вроде Украины протесты бывают неизбежно крупнее и долгосрочнее, чем в потихоньку загибающейся, обходительно разъедаемой коррупцией капиталистической стране вроде Британии. Что же в таком случае городские пространства: причина или всего лишь следствие?

Протесты и неплощадь

В некоторых городах устраивались демонстрации против перепланировки площадей на манер лондонских «обширных пространств»; один такой пример − Джордж-сквер в Глазго. Это пространство − столь же центральное и важное для «второго города империи», сколь Трафальгарская площадь для столицы, − до недавнего времени собирались полностью преобразовать в «площадь ХХI века», пока петиция против нового плана, собравшая четыре тысячи подписей, не заставила горадминистрацию Глазго резко сменить курс. Джордж-сквер − последняя из городских площадей в Британии, где происходили беспорядки того же масштаба, что на Майдане, последнее из мест в стране, оккупированных войсками, которые ввели для подавления бастующих в «черную пятницу», 31 января 1919 года. Правительство опасалось, как бы на Джордж-сквер не началась британская «большевистская революция», и подтянуло к площади армейские подразделения.

Городская администрация Глазго вряд ли напрямую планировала пресечь в зародыше всякие будущие восстания, когда объявила конкурс на перепланировку; однако это не значит, что за решением властей не было политической подоплеки. Площади предстояло из места для созерцания, сборищ и митингов сделаться гораздо более коммерческой, предназначенной для проведения мероприятий и траты денег. По сути, площадь должна была войти в «Бьюкенен» − перестраивавшийся квартал к северу от нее, где торговые центры незаметно захватили все место на коммерческих улицах ХIХ века − до такой степени, что их трудно стало отличить друг от друга. Демонстрации на площади собирались запретить раз и навсегда. Потенциальные результаты этого можно лицезреть уже сейчас: в последние несколько лет администрация города сдает площадь под рождественские и подобные им мероприятия, отчего создается атмосфера торгового центра, а не открытого пространства для публики. Даже не вчитываясь в предложения архитекторов − убрать с площади викторианские статуи, срубить деревья, − нетрудно понять, почему оппозиция реагировала столь остро.

И все-таки архитектурный аспект − тот факт, что площадь собирались перепланировать в духе Мор-Ландон или Патерностер-сквер, − несомненно, был не менее важен. Другой ключевой пример – Пикадилли-гарденс в Манчестере, некогда подлинное общественное пространство в центре города, где главенствовала коммерческая составляющая, место, которое, по сути, был приватизировано при перестройке в 2002 году, когда к его части пристроили большое офисное здание «Bank of America». Саму площадь сделали более строгой, более урбанистичной, следуя проекту японского архитектора Тадао Андо, чьи бетонные павильоны обладают определенной архитектурной мощью, но создают ощущение, что площадь превратилась в довольно суровое место.

Площадь Дженерал-Гордон-сквер, что в Вуличе, районе на юге Лондона, перестроенная в 2010−2011 годах архитектурным бюро «Густафсон Портер», − еще более показательный пример. Прежде тихое, пусть и обшарпанное место, где большие старые деревья служили укрытием для пришедших туда в обеденный перерыв, − теперь это ряд едва намеченных, угловатых пространств, обсаженных чахлыми деревцами, с большим количеством водоемов, все здесь вращается вокруг важнейшей детали современной площади − гигантского телеэкрана. Старые деревья срубили, если верить местным слухам, чтобы легче было ловить преступников с помощью камер видеонаблюдения, которые, как водится, повсюду. Подобно большинству мер такого рода, эти произвели достаточно жалкий эффект: спустя всего несколько недель после завершения работ площадь охватили беспорядки, один из эпизодов лондонских волнений августа 2011 года.

Все заявки на конкурс по перестройке Джордж-сквер подразумевали пространство, более холодное и голое, которое предлагалось заполнить весьма неуместными новшествами вроде фонтанов, диковатых для зябкого климата Глазго. Поражение этих планов восприняли с радостью, как истинную, притом редкую победу, одержанную народом в месте, предназначенном для народа.

Итак, случаи, когда площадь как общественное пространство удается защитить, имеются. Но, чтобы понять, почему площади по-прежнему придается значение, стоит, пожалуй, исследовать разницу между протестами, в распоряжении которых имеется подходящая площадь, и протестами, где таковой нет. Некоторые из наблюдавших за городскими протестами «арабской весны» отмечали, что в разных местах нередко достигались очевидно непохожие друг на друга результаты. События, в ходе которых народ Египта сверг Хосни Мубарака, и протесты, приведшие к военному перевороту генерала Сиси, разворачивались, как считается, на каирской площади, название которой − «мидан аль-Тахрир», − подобно названию украинского Майдана, происходит от персидского «мейдан». Эту «площадь Освобождения», построенную в начале 1950-х, часто называют классическим образчиком соцреалистической планировки в советском стиле − до такой степени, что даже наиболее выдающееся правительственное здание на ней, агрессивный зиккурат «Могамма», считают «подарком от Советского Союза». К сожалению, это городская легенда, хотя, глядя на эти громадные, ступенчатые здания и колоссальное пространство, легко понять, откуда она взялась[9]. Именно огромность и пустота этой площади, а также ее близость к средоточию настоящей власти сделали это место столь подходящим для восстания, для того, чтобы народ захватил его в собственных интересах.

Этот случай стоит сравнить с менее централизованным примером урбанизма − с лишенным центра Бахрейном. В его столице Манаме, как и в городах тэтчеровской и рейгановской эпохи, раскритикованных Роджерсом, буквально отсутствуют крупные общественные пространства: там есть торговые центры и небоскребы, но нет сколь-либо значительного места для народных собраний. В последние годы город перепланировали, цитируя одного блогера, в «бесконечные базары с кондиционерами, связанные с сияющими офисными башнями и роскошными отелями»[10]. В конце концов протестующие попытались собраться на развязке Перл-сквер, где стоит бетонный монумент-жемчужина, а потому это место можно считать ближайшим аналогом площади, агоры. После быстрого и жестокого подавления протестов монумент был разрушен, и развязка опять превратилась в обычный островок безопасности.

Осуждая огромные общественные пространства, мы должны помнить, что пустоту им нередко приписывают капитал и власть, тогда как симуляция потребительской толчеи немногим лучше неподвижного монументализма диктатуры. Места вроде Майдана или Александерплац − широко раскинувшиеся, на расчистку территории для создания которых было потрачено немало средств, где стоимостью земли, потенциально очень высокой, пожертвовали, что сегодня представляется невероятным, − суть пространства не капиталистические. Это не означает, что они социалистические. Петра I и его наследников тоже не сдерживали ни рынок, ни капиталистические производственные отношения, ни необходимость принимать во внимание нужды землевладельцев или предпринимателей, свидетельством чему Дворцовая площадь. Это не значит, что российские императоры были коммунистами. В то же время чувство простора, свойственное этим местам, придает им привлекательность, идущую вразрез с хаотическим нагромождением капиталистического городского ландшафта. Большие городские площади представляют собой эксперимент по перепланировке пространства в соответствии с нуждами человека, а не с обменной стоимостью, какими бы «бесчеловечными» ни казались результаты; порой в них на миг мелькает видение того, что можно было бы сделать с городами, если бы не приходилось больше думать о деньгах. Иногда результаты бывают всего-навсего привлекательными в своей дикости и служат лишь предостережением. Эти площади заполнены − сомнения нет, однако ясно, что даже Майдан и Тахрир необходимо заполнить политическим содержанием, а не просто телами разозленных людей. Важность этих площадей с их названиями − протестное движение и есть Тахрир, и есть Майдан − указывает на то, что в один прекрасный день может возникнуть движение, активисты которого используют самоорганизацию и коллективизм, тут зародившиеся, и построят с их помощью новый город. Однако площади за них этого не сделают.

Перевод с английского Анны Асланян