Business, then, indeed all institutions are communities not properties, and their inhabitants are to be more properly thought of as citizens rather than employees or human resources.
Чарльз Хэнди[1]

Напомню, что моя предыдущая заметка в этой рубрике кончалась так:

«Отношения между государством и его гражданами, или, если угодно, между гражданами и их государством, становятся похожи на отношения между директоратом и штатом предприятия. И диагностика этих отношений нуждается в сильно обновленной, а то и вообще в совершенно новой, политологии. Но об этом – в следующий раз».

Так что у меня нет выбора, я должен хотя бы наметить какие-то контуры этой «новой политологии».

Мне уже не раз (в заметках для «НЗ», но не только) приходилось напоминать, что проблема демократии, или демократизации, содержательна не только для государственных образований, обычно именуемых просто государствами, нациями или государствами-нациями (nation state). В надежде усилить позиции этой темы в политической теории и практической политике я начинаю на этот раз c чисто авторитарных извлечений. Авторство первого из них принадлежит столпу политической теории, известному, вероятно, каждому студенту. Роберт Даль 40 лет назад сказал следующее:

«Хотя большинство демократов уделяют главное внимание (я думаю, вполне обоснованно) демократизации государственной власти, многие также озабочены демократизацией других социальных институций, где власть, влияние и авторитет в значительной степени различаются и по размерам, и по своему значению. Я имею в виду политические партии, коммерческие предприятия, профсоюзы, университеты»[2].

В этой сентенции Даля три смысловых центра. Во-первых, он указывает, что национал-государство не единственный локус политического пространства, или политейи. Во-вторых, он обращает наше внимание на то, что всегда были и есть «демократы» (адепты «демократии»), считавшие нужным и возможным бороться за этот свой идеал в любом локусе. В-третьих, он признает, что основная часть рефлексии о демократии и демократизации все же муссирует проблематику демократии на уровне государственной власти.

Это последнее наблюдение Даля можно и нужно резко усилить.

В рутинных исторических очерках демократии и в ее систематических описаниях не упоминаются (разве что редко и очень вскользь) практики голосования, представительства или делиберации в иных образованиях, нежели государство. Негосударственные образования вообще не рассматриваются как автономные правотворческие среды или политические поля. За исключением, пожалуй, городов, поскольку общепризнано, что городская политейя начиная, скажем, с Афин была предтечей и образцом для государственной. Магистральная же политическая мысль считает только государство локусом, театром, ареной пользования свободой. Это касается как индивидуальной свободы, так и коллективной (автономии).

Между тем, эмпирия, взывающая к осмыслению, на самом деле, широка и разнообразна. Напомним о ней на примерах локусов, которые называет Роберт Даль, добавив к ним несколько других, может быть, маргинальных, но, несмотря на это (или именно в силу этого), еще более интересных для теоретизирования.

В политических партиях всегда была развитая рефлексия относительно фракционной активности, выборов руководства, структуры руководства, эффективности (неэффективности) делиберативных процедур (процедур обсуждения, предшествующих принятию решения). Достаточно напомнить, какое колоссальное значение для российской социал-демократии имели дискуссии об уставе партии. Сонмище демонов, гуляющих в пространстве данной проблематики, было загнано в герметическую морозильную камеру с этикеткой «демократический централизм» в надежде избавиться от этой проблемы.

Изначальная (и основанная на общности интересов) однородность профсоюзов, установка на единство во имя успеха сглаживали и заглушали внутренние разногласия, и, соответственно, демократизация профсоюзов не была такой острой проблемой. Однако однородность рабочего класса постепенно таяла, и профсоюзы все больше стали походить в этом отношении на партии.

Применительно к коммерческим предприятиям проблема демократизации, по сути, вообще не обсуждалась. Организованный рабочий класс боролся за улучшение условий труда, социальное страхование и повышение зарплаты, а требовать участия в ведении дел ему даже не приходило в голову.

Так было в старые времена. Но времена меняются. Вот что пишет другой авторитет, Чарльз Хэнди, – всемирно (включая Россию) известный гуру менеджериальной интеллигенции:

«Деловое предприятие и вообще любая институция на самом деле есть сообщество, а не собственность, и его участников лучше понимать как граждан, а не как наемных работников или трудовой ресурс. […] Предприятию нужна формальная конституция»[3].

Но если так дело обстоит в частных (патримониальных, если угодно) предприятиях, то тем более все это должно быть актуально для акционерных обществ, где процедура голосования изначально имманентна их конституции (уставу).

Труднее сказать что-либо определенное об университетах. Их организационная (административная) структура почти всегда была демократической, то есть их руководство было выборным. Но поле власти в университетах обладало не монолитной, но композитной фактурой с парадоксальным взаимодействием составляющих. Смотри, например, известную работу Пьера Бурдьё «Homo Academicus», или трактат «Социальные роли интеллектуалов» Флориана Знанецкого[4], во многом предвосхитивший работу Бурдьё, или роман Мэри Маккарти «The Groves of Academe» (к сожалению, я не нашел никаких признаков существования русского перевода этой блистательной книги). И до сих пор не очень ясно, как может выглядеть демократизация таких сложных форматов коллективности.

Казалось бы, неуместна постановка вопроса о демократии в армии, но до возникновения современной армии именно она была едва ли не главным оплотом демократии. Есть даже понятие «военно-демократическое общество», применяемое к туземным цивилизациям Северной Америки, Южной Африки или, например, Запорожской Сечи, не говоря уже о рыцарских военных артелях (дружинах). Их демократический дух проявлялся даже в бою (хотя и в ущерб боеспособности), а в мирное время и современная профессиональная армия не обязательно должна быть заповедником единоначалия.

В кругозор систематической политологии почти не включены племена, хотя этнографы часто сообщают интереснейшие детали их самоуправительного устройства.

Наконец, очень мало известно о демократии в церкви и религиозных общностях, хотя церковное (каноническое) право дает огромный материал для рассуждений о демократии как о норме и практике. А эти институты никак не оставались в стороне от экспериментов с демократией. Вот как это объясняет Эрнст Баркер:

«...Капитул есть и был коллективом прелатов. В церковной иерархии он стоит рядом с епископом и аббатом. Это корпорация, владеющая собственностью; это электорат, которому избираемый дает обязательства (Wahlkapitulationen). […Во всех этих качествах] он должен иметь представительство»[5].

Разные монашеские ордена, однако, имели разные конституции. Клюнийский орден был по существу монократией. Цистерцианский – аристократией. А вот доминиканский орден тяготел к демократии. И францисканский орден перестроился по доминиканскому образцу. И все это задолго до того, как зашла речь о демократизации светских союзов (Herrschaftsverband Вебера). Позднее абсолютные монархии относились к этому крайне подозрительно.

Конечно, как замечает Баркер, эта демократия на практике совместима и связана с тем, что мы de facto называем цезаризмом. Но de jure это было тем, что мы теперь называем (представительной) демократией. Ничего особенно неожиданного. Многие ли формальные демократии в наши дни могут с полным основанием считаться демократиями по факту?

Эрнст Баркер был один из немногих, кто пытался обратить на это внимание. Ссылка на него тоже вполне авторитарна. Баркер, конечно, не шибболет в нынешнем интеллектуальном поле (как Даль или Хэнди) – но очень заметная фигура в английском обществоведении. После некоторого перерыва на него снова все чаще ссылаются. Однако при всей высокой репутации Баркера в профессиональных кругах начисто забыта цитируемая здесь его самая ранняя работа и проницательный подход к «институтам как общностям». А именно опыт институтов как общностей очень сильно расширяет эмпирию политологии.

Вполне очевидно, что проблема демократизации других, нежели государство, видов общности даже жизненно более важно, – особенно это относится к коммерческим предприятиям. Потому что неэффективно организованная государственная (конфессиональная, племенная и так далее) общность может долго тянуть время (от кризиса к кризису) и не исчезать, поскольку, по определению, она не подлежит ликвидации, хотя заслуживает оказаться под «внешней администрацией» даже больше, чем любая нерадивая фирма. Три четверти ныне существующих государств находятся именно в этом или близком к этому состоянии. А вот неадекватная схема управления или самоуправления частно-правового юридического лица (с дефицитом демократии или, наоборот, с избытком демократии), то есть фирмы, ориентированной на доходность, может попросту привести к ее исчезновению.

Из всего этого следует, что политическая теория должна принимать во внимание не только эмпирию государственных общностей, но и всех других. По-видимому, нет таких общностей, где политического пространства (поля) не существовало бы вообще. Кроме, может быть, общностей, которые проектируются сознательно как внеполитические и где эта внеполитичность поддерживается по взаимному согласию участников, пока они по этому поводу согласны.

Но это скорее исключение из правила. А как правило, любой общности соответствует политическое поле. Его структура может быть проще или сложнее, содержательное наполнение (тематика) – уже или шире; практики – менее или более разнообразны, больше или меньше рутинизированы. Они также могут комбинировать в разной пропорции и в разной структурной аранжировке демократию и недемократию, то есть иметь более выраженное горизонтальное или вертикальное измерение. Наконец, они могут адаптировать уже известные демократические структуры и практики или вырабатывать новые.

С таким эмпирическим охватом политическая теория смыкается с теорией менеджмента, как она выглядит, например, у Чарльза Хэнди, и превращается в теорию самоорганизации коллектива. Опыт негосударственных общностей позволяет нам сделать некоторое обобщение: характер конституции должен быть адекватен характеру общности.

Посмотрим теперь, как в свете этого тезиса выглядит проблема демократии на уровне государства.

Для этого сопоставим его с тезисом «каждый народ сам выбирает себе форму государственности». В этом, собственно, и состоит его суверенитет. Но спрашивается, чем обусловлен конституционный выбор народа? Молчаливо предполагается, что за этим выбором стоит некая традиционная система ценностей и традиция как таковая, то есть привычка, а то и некая «уникальная душа» народа, совершающего «экзистенциальный выбор» (Карл Шмитт).

Но на самом деле этот выбор может быть и вполне рациональным, то есть делаться на основании некоторых соображений (калькуляций), принимающих во внимание наличные фонды и параметры общности и зависящих от ее целевой функции и природы солидарности ее участников. Для иллюстрации – две крайности: конституционный выбор, перед которым стоит богатое нефтью и этнически однородное государство, отличается от выбора, перед которым стоит крупное, этнически разнородное и лишенное надежных источников природных ресурсов государство.

Теперь перевернем наши соображения по поводу демократии в иных, нежели государства, общностях. Если демократия может оказаться удобной и рациональной для таких общностей, то так же справедливо утверждать, что для государств может оказаться удобной и рациональной недемократия.

Все зависит от того, какова природа солидарности и целевая функция данного государства, то есть от того, что я назвал бы политическим стилем государства. Государство может стилизовать себя разным образом в зависимости от его сближения с другими типами общности. Le style, c’est l’état…

Возникшие в Европе первые современные государства стилизовали себя как культурно-языковые единства, именуемые нациями. Они или были изначально сравнительно однородны в этом смысле или оказывались в состоянии обеспечить такую однородность задним числом.

Какое-то время этот вариант стилизации оказался возведен в исторически и логически неизбежный и «естественный» порядок. Теперь такая стилизация не кажется ни естественной, ни единственно возможной. Государственная общность в силу семиотической инерции может по-прежнему именоваться «нацией», но в сущности она уже будет стилизована иначе, независимо от того, насколько эта иная стилизация открыто артикулирована в текущем политическом дискурсе.

Наиболее перспективной в ближайшее время кажется стилизация государства как предприятия. Вариантов такой стилизации несколько: территориально-производственный комплекс (его прообраз – советский госплановский экономический район), инфраструктурный комплекс (его прообразы – industrial estate, свободная экономическая зона), финансовый агент (владелец суверенного фонда).

В управлении крупной коммерческой корпорации все более просматривается сходство с управлением государством, что и заметил, например, Чарльз Хэнди. Это, пожалуй, сейчас наиболее многозначительная тенденция стилистической конвергенции двух вариантов коллективности. Есть и другие.

Скажем, государство может стилизовать себя как город. Такие государства существуют сейчас как случайный результат предшествующей геополитической динамики, но когда-то именно такой тип государства был главной геополитейей в Европе и может стать им опять в результате поднимающего теперь голову городского сепаратизма и супрематизма[6].

Более причудливыми на первый взгляд выглядят такие стилизации государства, как землевладение («поместье», если угодно), секта (монастырь?), кооператив (кибуц, колхоз), экологический заповедник. Но и эти варианты возможны.

Конкретные государства, конечно, крайне редко смогут избежать стилистической диффузии. Но какая-то из стилизаций будет скорее всего первичной (основной), а остальные – вторичными (побочными).

Выбор стилизации – самый ответственный и самый решающий момент в жизни государственной общности; от него зависит способность государства выбрать себе эффективную организацию (конституцию), адаптироваться к своему размеру-составу-ресурсам, а стало быть, и самоутвердиться в мировом сообществе государств.

Этим и должен бы определяться конституционный выбор между демократией и недемократией. Это значит как будто, что демократия уже не рассматривается как обязательный вариант государственности.

Я понимаю, что в нынешней нормативной атмосфере такой сугубо логический вывод скорее всего вызовет горячие протесты со стороны тех, для кого демократия – это моральная или статусно-престижная ценность. И что меня могут заподозрить в том, что я враг демократии. Оправдываться я не считаю нужным, но некоторые разъяснения необходимы – и не только, чтобы предотвратить панику и возмущение в рядах непримиримых демократов, но потому, что этого требует существо дела.

Во-первых, общество остается демократическим при любой структуре и процедуре самоуправления, если оно сохраняет монополию на учреждение и последующие корректировки своего управительного устройства, то есть на поправки к конституции. Иными словами, если у него сохраняется полноценное и постоянно действующее «учредительное собрание». По этому критерию демократия остается нашим идеалом, а реальная государственность может быть оценена как демократическая со знаком плюс или недемократическая со знаком минус.

В этом плане интереснее другое: сколько государств на данный момент удовлетворяют этому критерию? Боюсь, что ответить на этот вопрос совсем не легко; у меня во всяком случае такого ответа нет. Такое впечатление, что из двухсот ныне существующих государств без малого две трети определенно этого критерия не выдерживают. А с остальными, как говорится, дело ясное, что дело темное. В любом случае мы, лоббисты демократии, без дела не останемся.

Во-вторых, демократия прагматична. Относительно, но прагматична. Абсурдно даже предполагать, что государственная общность может быть эффективной без той или иной степени демократичности, или, иначе говоря, без той или иной сферы жизни, где решения принимаются демократическим образом. И определение этой степени и этой сферы – намного более важная с технической точки зрения, морально ответственная, интеллектуально увлекательная и рационально решаемая задача, чем пресловутый выбор между демократией, аристократией и монократией или между авторитарностью и либерализмом.

Еще более насущная задача – операционализация разных концептов демократии. А еще более важная – поиски модулей сочленения демократии и недемократии.

Решение этих задач требует, разумеется, экспериментов – умственных, лабораторных, производственных. Что возвращает нас к тому, с чего мы начали, а именно: к теме локусов политического пространства. На этот раз не как локусов опыта, о чем шла речь в первой половине заметки, а как локусов конституционного экспериментирования. Разного рода общности не только служат расширенной эмпирической базой для политической теории, но и оказываются местами политического творчества.