Дискурс – а этому не перестает нас учить история – это не просто то, через что являют себя миру битвы и системы подчинения, но и то, ради чего сражаются, то, чем сражаются, власть, которой стремятся завладеть.
Мишель Фуко[1]

Еще более зримо и осязаемо, чем то, что дискурс является не только ареной борьбы, но и трофеем, за обладание которым сражаются, история учит нас тому, что она есть пространство борьбы за ресурсы. Так было всегда, но эпоха модерна сделала ресурсы главным – если не единственным – поводом к войне (независимо от того, в какой форме эта война разворачивалась). Боевая слава, демонстрация аристократической доблести, религиозные чувства уступили место стремлению получить доступ к природным ресурсам. Революционные и гражданские войны внесли в эту ситуацию мощную идеологическую составляющую, но и они, так или иначе (раньше или позже), упирались в ту же мотивацию. Причем ресурсы, за которые шла борьба, носили невозобновляемый или ограниченный характер, что лишь обостряло ее накал.

Высокие технологии, повышение роли сектора услуг по отношению к сектору производства, инновационная экономика, казалось бы, снизили роль традиционных природных ресурсов, переакцентировав внимание на такие факторы, как человеческий и социальный капитал, качество и развитость институциональной среды и так далее. Понятно, что эти метафорические концепты были произведены на основе привычной ресурсной модели, но принципиальное отличие обозначаемых ими ресурсов от традиционных заключалось в их возобновляемом и потенциально неисчерпаемом характере: их условное количество зависит от интенсивности инвестиций и эффективности управления, а не от физического обладания.

Дискурс модернизации, запущенный еще во время второго президентского срока Путина и ставший одним из главных элементов политической программы президента Медведева, представляет собой чрезвычайно симптоматичную картину того, как сталкиваются и до неразличимости переплетаются друг с другом две модели мышления. Это классическая модель раннего и зрелого модерна, связанная с борьбой за материальные природные ресурсы, и более поздняя модель, ориентированная на умножение различного рода символических капиталов. Вероятно, связано это с тем, что мы имеем дело с наложением друг на друга различных типов современности: незавершенным модерном, по-прежнему взывающим к панацее природных богатств (тем более отчаянно – в связи с постсоветской деиндустриализацией, похоронившей итоги советской модернизации), непереваренным постмодерном, воспринятым как утверждение тотальной медиальности, нереферентности и релятивности смысла (когда то, что сказал Медведев, отсылает не к какой-либо реальности вне политического дискурса, а к тому, что сказал Путин, – и наоборот[2]) и непосредственной российской политической современностью (проектом модернизации), состоящей в попытках использовать оставшиеся природные ресурсы и политический пиар как средства, которые позволили бы использовать политический вакуум и социальную аномию как трамплин, необходимый для прыжка в эру процветания и инноваций.

Этот тип модернизационного дискурса я назвал «ностальгической модернизацией»[3]. Вкратце его символическую конструкцию можно описать, вычленив ее основные элементы. Модернизация – как стремление к прорыву в технологически и социально продвинутое будущее. Ностальгия – как ощущение разрыва между настоящим и прошлым, когда именно последнее наделяется позитивной ценностью. Патриотизм – как идеологическая установка на преемственность настоящего и будущего по отношению к идеализированному прошлому, отрицание исторических разрывов и утверждение общей традиции и наследия, носителями которых мы все являемся, превращаясь тем самым в единую нацию. И, наконец, четвертый элемент – историческое прошлое, которое рассматривается как символический ресурс для производства патриотизма. Пятого элемента, как всегда, не хватает.

Поскольку перед нами именно государственный проект, а не спонтанно развивающийся социокультурный процесс (как в случае с веберовскими протестантами, которые строили все что угодно, только не капитализм, – как оказалось потом), встает вопрос об источнике его движущей силы. Одних капиталовложений и административных усилий явно не достаточно – нужно что-то еще. Возникает проблема той социальной энергии, которая должна быть затрачена, чтобы модернизация приобрела реальность за пределами специально огороженных территорий, чтобы она, так сказать, приобрела не только опричный, но и земский характер. Возможно, как раз этого власть и не хочет, но признаваться в этом открыто – неудобно. Какие механизмы социальной мобилизации стояли за петровской или сталинской модернизациями – общеизвестно. Как регулярно подчеркивается: нынешняя модернизация ни в коем случае не будет обращаться к авторитарным методам. В этих заверениях есть немалая доля комизма, поскольку у государства действительно нет ни политической воли, ни идейного обоснования, ни реальной силы для применения подобных методов. Откуда же тогда может взяться необходимый социальный подъем, как его можно инициировать: одновременно и сверху, и не авторитарными методами? Автономная гражданская активность исключается – это слишком высокая цена за модернизацию. Реальная социально-принудительная мобилизация невозможна, поскольку все ушли в супермаркет и разъехались по приусадебным хозяйствам. Остается виртуальная мобилизация, собирающая воедино воображаемое тело нации. И единственным ресурсом такой мобилизации становится прошлое.

В конце концов, не сырьевые биржи должны вершить судьбу России, а наше собственное представление о себе, о нашей истории и о нашем будущем.
Дмитрий Медведев[4]

Этот тезис Медведева является одновременно лаконичной и принципиальной констелляцией нескольких важных для нашего разговора моментов. Во-первых, исторический суверенитет России связывается с необходимостью артикуляции национальной идентичности, опирающейся на «собственное представление» о прошлом и будущем России. Во-вторых, этот суверенитет связывается с необходимостью преодоления сырьевой зависимости, смысл которой состоит в том, что цены на наши природные богатства диктуется мировым рынком (что, в конечном счете, делает их не совсем «нашими»). Наконец, в третьих, в нем обнажается связь между борьбой за дискурс («наши собственные представления») и борьбой за сырьевые ресурсы. При этом задача новой российской модернизации видится в переходе от второй к первой (воспринимаемой как знак «продвинутой» современности).

Проблема, однако, заключается в том, что борьба за дискурс продолжает мыслиться по модели борьбы за ограниченные материальные ресурсы, то есть игры с нулевой суммой, когда итогом оказывается перераспределение изначально имевшихся благ и никакого прироста не возникает. А если ресурс ограничен и на всех его не хватит – его распределение нуждается в контроле и государственном регулировании. Эта когнитивная модель, принудительно структурирующая пространство взгляда, регулярно проявляется в специфической метафорике, используемой при разговоре о символических ресурсах и в особенности в дискуссиях об историческом прошлом. Пожалуй, одним из самых популярных образов, задействованных в речи патриотически настроенных политиков и идеологов, стал употребленный Медведевым образ «передергивания карт», за которым стоит именно то бытовое понимание символического обмена и «борьбы за дискурс», согласно которому победа, а вместе с ней и все сделанные в начале игры ставки, достаются кому-то одному. Так, еще в начале своего президентского срока, говоря об официальной политике стран Балтии, Дмитрий Медведев подчеркивал:

«[В последнее время наблюдается крайне опасная тенденция], когда политики, вместо того чтобы заниматься своим прямым делом… предпочитают, оттесняя ученых-историков, передергивать саму историю, как колоду карт, под свои личные воззрения для решения конъюнктурных задач»[5].

Я абсолютно не хочу сказать, что историческая политика прибалтийских стран безупречна и не подлежит критике. Речь о том, каким образом, через какие фигуры речи и мышления эта политика развертывается. В этом смысле использованный Медведевым образ – за которым стоят представления о прошлом как неком неизменном и ограниченном объеме ценностей, циркулирующих в подобных честной карточной игре исторических дискуссиях, которые, в свою очередь, могут быть подменены нечестной исторической политикой, состоящей в передергивании карт, – вполне адекватен ситуации. С той лишь разницей, что он может быть распространен на историческую политику не только Прибалтийских республик, но и Польши, Украины… а также – России и других постсоветских стран. Эта именно та традиционная ресурсная модель мышления, которая распространяется за пределы классической индустриальной экономики.

Надо сказать, что та же самая задача перехода к новому типу политэкономии была сформулирована заместителем администрации президента (Путина) еще в середине 2000-х:

«Мы обязаны конвертировать сырьевую экономику в интеллектуальную, чтобы проложить России путь наверх, в будущее, в сообщество креативных наций, направляющих историю»[6].

Принципиален здесь не сам тезис о необходимости перехода. Принципиально то, что переход от одной модели экономики к другой описывается через процедуру конвертации, – то есть перевода принципов работы и мыслительных привычек, сформировавшихся в рамках сырьевой экономики, на язык экономики интеллектуальной. Такого рода риторическая конвертация говорит не только о скудости мыслительных и языковых запасов, задействованных в пространстве современного идеологического и культурного производства, но и о том, что сама практика (экономическая, политическая, культурная) пронизана исключительно борьбой за ресурсы, причем, повторюсь, понимаемые как ограниченные и невозобновляемые, – потому их так трудно разделить с другом и абсолютно невозможно отдать врагу[7].

Хорошим примером такого мышления является историческая политика, на протяжении 2000-х годов привлекающая все большее внимание политической элиты, становящаяся инструментом государственного администрирования и объектом патриотических инвестиций.

Внимание к прошлому и выстраивание устойчивых исторических ориентиров являются частью любой государственной политики. Обстоятельства модернизации лишь усиливают эту потребность. Диктат ресурсного мышления еще более увеличивает ее остроту. Оруэлловские принципы ангсоца – «кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», – хорошо известны нынешнему поколению идеологов, переживших в свое время перестроечные увлечения антиутопиями. Еще одним биографическим источником их повышенного внимания к зоне исторической работы с прошлым является специфичная для перестроечной интеллигенции фиксация на прошлом как на приоритетном пространстве, характер осмысления которого предопределяет будущее развитие страны. В определенном смысле так и произошло, но не совсем так, как об этом думали в эпоху просвещения 1980-х. Вот характерный для того времени ход размышлений учителя Глеба Павловского – историка и философа Михаила Гефтера, – взятый из книги его тогдашних бесед с учеником:

«Время для нас остановилось и суммировалось в вечно вчерашнем дне. Мы видим, что жизнь из него будто выпарилась, и спрашиваем: почему? Потому ли, что мы скверно обращались с историей и та от нас ушла? Потому ли, что не думаем о ней, не говорим вслух, не собираем и не сообщаем друг другу всего, что о ней узнаем? История существует в меру того, что люди о ней думают и пишут. История – это действие, имеющее результатом фиксацию в памяти. Она есть только там, где люди ею озабочены. Если они этого не испытывают, истории у них нет. […]

Страна должна услышать от интеллигенции ответ на вопрос: есть ли будущее у прошлого? Без прошлого будущего не бывает: а с таким прошлым в будущее нам ход закрыт… Нам надо найти способ отношения к собственному прошлому. А этот способ таится в самом прошлом, какое оно ни есть, и не где-то отдельно от него»[8].

Урок не прошел даром, хотя его смысл сильно изменился. Конечно, теперь история от нас не уйдет. Теперь она является объектом заботы, правда, не столько предметом «озабоченности людей», как об этом говорил Гефтер, сколько предметом заботы государства[9]. Более того, оказались перевернутыми и отношения между историей и памятью. Память о прошлом предъявляется не как результат фиксации в сознании всегда промежуточных итогов дискурса об истории (во всем множестве составляющих его общественных дебатов, образовательных программ, профессиональных полемик, художественных образов и так далее), а как изначальная субстанция свидетельства, на которую должны опираться историческая наука и образование, призванные осуществлять «заботу о нашей истории», от которой неотделима наша будущая коллективная судьба. (При том, что сама память в современном мире уже перестала быть частью естественной традиции, передающейся из поколения в поколение внутри социальных групп, о чем убедительно пишет Пьер Нора[10].)

Так что тому, что «история и память представляются… как арена политической борьбы с внешним и внутренним противником»[11], не приходится удивляться. Интереснее та концептуальная образность, через которую мыслится ее государственная и социальная значимость.

То, что экономика России строится на природных ресурсах, – общее место. Но то же самое можно сказать и в связи с тем, каким образом современная политика в области культуры, и в частности, в области истории, смотрит на историческое прошлое. Нефть и газ рано или поздно будут исчерпаны. Еще один традиционный ресурс – русский лес, как показали итоги лета 2010 года, с фантастической быстротой переходит в иное агрегатное состояние, с легкостью превращаясь в дым отечества. Поэтому необходим какой-то иной ресурс, который бы позволил запустить если не саму модернизацию, то по крайней мере дискурс модернизации. Не случайно первым, кто высказался за принятие мемориального закона, который должен контролировать работу с историческим прошлым (на патриотическом языке российской власти это называется «защитить память о войне»), был министр по чрезвычайным ситуациям и один из лидеров и создателей партии «Единая Россия» – Сергей Шойгу[12]. Забота о сохранности природных ресурсов, особенно в чрезвычайных ситуациях их растраты или уничтожения, входит в его непосредственные должностные обязанности. То, что в круг его ответственности вошла также и история («память о войне»), говорит о соответствующем восприятии прошлого как ограниченного ресурса, нуждающегося в особо бдительной защите, поскольку остальное сырье или скоро закончится, или безвозвратно приватизировано, или уже «украдено до нас».

«Нам неизбежно придется… создать в России новую экономику. Она может быть только инновационной. Уповать на сырьевой сектор – дело довольно безнадежное, потому что рано или поздно сырье закончится. […] Необходимо создание целой инновационной культуры. […] Дело не только в том, что у нас за это не платят, – дело в том, что нет нужной энергии, и я не знаю, откуда ей взяться»[13].

Решение было найдено довольно быстро. Причем, что характерно, – снова в области природных ресурсов. Правда, теперь в качестве необходимых энергии и ресурсов выступает интеллект:

«Выполняя напутствие президента о повышении эффективности использования природных ресурсов, [нужно] помнить, что самый ценный природный ресурс нации – интеллект»[14].

Нет нужды спорить с этим утверждением и стоящей за ним биополитической логикой. Вопрос в том, на что предполагается расходовать этот «природный ресурс нации», каким образом следует повышать эффективность его использования. Идеал «инновационной культуры», на реализацию которого возлагает свои публичные надежды российская власть, включает в себя не только «национализацию будущего» (Сурков), но и интенсивную «национализацию прошлого», состоящую в необходимости обретения суверенной монополии на его интерпретацию (точнее речь идет даже не об интерпретации, предполагающей достаточно сложные герменевтические процедуры, а о мемориальном предъявлении, скрывающем за внешней монументальностью подвижную мозаичность своей структуры). Таким образом, встреча нанотехнологий будущего с патриотическими мнемотехнологиями прошлого определяет специфику российского настоящего.

Российские нанотехнологии в надежных руках и в силу их специфики не поддаются непосредственному наблюдению. В отличие от идеологической активности российских патриотов, разрабатывающих заново открытые ими месторождения национальной памяти. Но обнаруживаемое в кладовых традиции и полуоткрытых государственных архивах историческое прошлое не достаточно просто извлечь, его еще нужно определенным образом утилизировать, то есть использовать с повышенной эффективностью. Современная историческая политика и выступает в качестве инструмента идеологической утилизации исторического прошлого.

Условно можно выделить два типа символической экономики, или два механизма производства и воспроизводства нематериальных ценностей. Первый делает акцент на производстве символического капитала; второй – на потреблении символического ресурса. Если перевести это в практический план, то первый тип культурной экономики связан с постоянной дискуссией, возникновением новых интерпретаций, уточнением различий; второй же тип основан на монополизации ресурса и подавлении публичной дискуссии, грозящей этой монополии. Очевидно, что доминирующая тенденция современного российского культурного производства и, в частности, исторической политики имеет дело со вторым типом символической экономики. Оно бы и ничего. Ресурсов пока хватает, а иных и с избытком (как с раздраженным удивлением, вызванным моей наивностью, ответила на мой робкий вопрос, – можно ли продать небольшой участок земли, оставшийся в деревне от дальних родственников, – председатель сельсовета: «Ну кому в деревне нужна земля?!»). Прошлого вроде тоже не занимать. Проблема, однако, заключается в том, что если относиться к собственному историческому прошлому как к символическому ресурсу (имеющему ограниченный объем и, соответственно, нуждающемуся в охране и ограниченном доступе) для создания патриотического консенсуса, то оно – как и любой ресурс – довольно быстро будет исчерпано. Иными словами, оно потеряет смысл – в том числе и как исторический опыт, и как этический пример ценностных ориентаций. То есть перестанет быть ресурсом, пригодным даже для патриотизма, что в общем уже и происходит: особенно в случае многочисленных акций молодежных движений, где инсценированный патриотизм уже неотделим от искреннего цинизма.

Казалось бы, историческое прошлое, даже если говорить о нем в терминах символического ресурса, является ресурсом возобновляемым, его трансгрессивное воспроизводство связано с появлением новых фактов и новых интерпретаций, новых научных подходов, идейных споров, общественных дискуссий и так далее. Но власть, повинуясь привычной ей логике борьбы за природные ресурсы (и распределения доходов от их продажи), логике игры с нулевой суммой, когда увеличение чужого выигрыша означает уменьшение собственного, видит в прошлом именно ограниченный ресурс, за обладание которым, следовательно, необходимо активно и жестко бороться.

Я думаю, все помнят указ президента о создании в мае 2009 года (то есть меньше чем за полгода до выхода манифеста модернизации «Россия, вперед!») Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории, наносящим вред престижу России. Я не сталкивался прежде с интерпретациями, связывающими два эти события: создание государственной комиссии, ставшей административной инстанцией, контролирующей работу с историческим прошлым (прежде всего связанным со Второй мировой войной), и запуск проекта модернизации, одним из важнейших идеологических аргументов которого является утверждение исторической преемственности поколения победителей и нынешнего поколения, которое должно «сказать свое слово», опираясь на героический пример отцов и дедов. С моей точки зрения, эта связь, безусловно, существует. И в этом смысле роль комиссии состоит в мобилизации, консолидации и монополизации того единственного символического ресурса, который смогли отыскать в своих пустых пороховницах идеологи государственного патриотизма (я говорю о практикуемом ими типе патриотизма, который синонимичен обычной лояльности к политическому режиму). Того ресурса исторического прошлого, который необходим для ностальгической модернизации.

Забавна уже сама формулировка названия комиссии, из которой надо понимать, что фальсификации истории, способствующие росту российского престижа, должны лишь приветствоваться. За этой комически неудачной формулировкой стоит та же бессознательная логика борьбы за ресурсы: беспокоят не сами фальсификации, а неэффективное использование такого природного богатства, как «история России», которое – как и любой национальный природный ресурс – по определению, должно работать на увеличение государственного престижа. Естественно, за созданием комиссии стояли и вполне конкретные обстоятельства мемориальных войн между Россией и ее соседями: во многом она была ответом на работу институтов национальной памяти, которые были созданы в Польше, а затем на Украине[15]. Но за всей этой историко-политической работой стоит более глубокая, фундаментальная и порой бессознательно воспроизводимая логика. Это логика борьбы за историю как за ограниченный ресурс, который нельзя отдавать на откуп ученым, не разделяющим воспитательно-патриотической программы государства. Это вполне известная модель эпохи первоначального накопления капитала: наше прошлое – это наша корова, и мы ее доим. Это даже не присвоение прошлого (то есть приобщение к его смыслу или чувство личной причастности к нему), а освоение прошлого в том инструментальном и исторически контекстуальном смысле, в каком принято говорить о российской специфике освоения средств. Если систему образования можно уподобить системе нефтепроводов (как это делает Сурков), то историческая политика (и упомянутая комиссия как официальный субъект этой политики) должна контролировать одну из центральных труб этой системы, по которой движется национальное достояние – черное золото русской истории. И допускать к этой трубе посторонних власть не желает, крепко держа в своих руках распределение взимаемой природной ренты с прошлого.

При этом посторонние тоже не дремлют, стремясь «низвести на нет главенствующую роль» России. Пожалуй, наиболее откровенное сближение мотивов мобилизации монополизированных ресурсов и принципов исторической политики можно найти у историка и политолога, члена президентской «Комиссии по противодействию…», руководителя Фонда исторической перспективы, доктора исторических наук Наталии Нарочницкой. Комментируя в своем интервью то, как в Европе отмечали 70-летнюю годовщину начала Второй мировой войны, Нарочницкая не только отметила отсутствие должного внимания к историческому престижу России, но и сформулировала программу противодействия подобным попыткам фальсификации истории, прямо увязав уровень цен на российские энергоносители и уровень уважения к российской истории со стороны их покупателей, – тем самым эффективно разрешив поставленную Сурковым проблему конвертации сырьевой экономики в интеллектуальную:

«…Наше государство совершенно справедливо обязано… мобилизовывать интеллектуальные, научные и информационные ресурсы для того, чтобы лишить дезинформаторов возможности цинично подтасовывать факты, передергивать, замалчивать документы, поступки. […]

Я думаю, что нам пора ставить вопросы ребром перед нашими западноевропейскими партнерами там, где они заинтересованы в развитии отношений с нами. В частности – в энергетической сфере. Ставить принятие наших решений в зависимость от последовательной, честной политики западных стран в очень важных для нас вопросах общественно-политической жизни, уважения к истории России в мире»[16].

В свое время при Саддаме Хусейне торговые отношения Ирака и мирового сообщества строились через программу «Нефть в обмен на продовольствие». Но это было экономически отсталое и авторитарное государство. Демократическая Россия заслуженно претендует на иное отношение и иное наполнение своего престижа, демонстрируя принципы инновационной экономики, состоящие в обмене природных ресурсов на символические. Так сказать: «газ в обмен на удовольствие» – патриотическое удовольствие, разумеется.

1) Фуко М. Порядок дискурса // Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 52.

2) Ср. характерное в этой связи название одного из выступлений Владислава Суркова: Сурков В. Политика – это прежде всего текст. (Выступление на встрече с молодыми писателями 17 ноября 2006 года.) // Он же. Тексты 97–07. М., 2008. С. 59–73.

3) См.: Калинин И. Ностальгическая модернизация: советское прошлое как исторический горизонт // Неприкосновенный запас. 2010. № 6(74). С. 6–16.

4) Медведев Д.А. Россия, вперед! // Газета.ру. 2010. 10 сентября (www.gazeta.ru/comments/2009/09/10_a_3258568.shtml).

5) Он же. Выступление на совещании с послами и постоянными представителями Российской Федерации при международных организациях. 15 июня 2008 года (http://archive.kremlin.ru/appears/2008/07/15/1635_type63374type63376type82634_204113.shtml).

6) Сурков В. Национализация будущего. Параграфы PRO суверенную демократию // Он же. Тексты 97–07. С. 56. (В контексте подобного рода рассуждений излюбленное современным политическим маркетингом понятие «креативной нации» приобретает смысл, прочитываемый скорее как «нация, являющаяся эффектом деятельности криэйтеров».)

7) Разветвленность применения метафорики ресурса к сфере интеллектуального производства необычайно широка и симптоматична в отношении усвоенного способа концептуализации реальности. Ср.: «Система образования – такая же инфраструктура будущей экономики знаний, как трубопроводы для теперешней экономики нефти» (Сурков В. Национализация будущего… С. 53); «Алексей Иванов – золотовалютные резервы русской литературы» (Лев Данилкин, журнал «Афиша»); несмотря на критический пафос этой же метафорикой с энтузиазмом пронизано эссе Андрея Ашкерова «Интеллектуалы и модернизация», например: «Стоит напомнить, что традиция как ресурс, открывающий возможность неограниченного использования исторического опыта и памяти, возникает в рамках романтизма (и, соответственно, то же в эпоху модерна)» (Ашкеров А. Интеллектуалы и модернизация. М., 2010. С. 11). Эти примеры можно множить до бесконечности.

8) Павловский Г. Тренировка по истории. Мастер-классы Гефтера. М.: Русский институт, 2004. С. 44, 177.

9) Достаточно сравнить размышления Гефтера с их отголосками, которые через два десятилетия слышны в позиции Павловского: «Общество потеряло суверенитет в проработке своего прошлого. […] Россия, не имея собственной политики памяти, стала беззащитным и безопасным экраном диффамационных проекций и агрессивных фобий. Не ставшее субъектом своей памяти, русское общество стоит перед угрозой стать объектом чужих проекций и разыгрываемых небезобидных постановок» (Павловский Г. Плохо с памятью – плохо с политикой // Русский журнал. 2008. 9 декабря (www.russ.ru/pole/Ploho-s-pamyat-yu-ploho-s-politikoj)). Характерно также смещение от интеллигентско-перестроечного беспокойства в связи с отсутствием внутренней общественной рефлексии о прошлом к агрессивной мании внешнего преследования.

10) См.: Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж. де, Винок М. Франция-память. СПб., 1999. С. 17–50. Ср. также: «Современные массовые представления об истории рядятся в одежды естественной памяти, но являются созданием профессиональных агентов исторической политики» (Копосов Н. Память строгого режима. История и политика в России. М., 2011. С. 46).

12) Подробное изложение обстоятельств продвижения этого закона см.: Копосов Н. Указ. соч. С. 228–256.

13) Сурков В. Политика – это прежде всего текст. С. 63.

14) Он же. Русская политическая культура. Взгляд из утопии. (Лекция, прочитанная в Российской академии наук 8 июня 2007 года.) // Он же. Тексты 97–07. С. 25.

15) О содержательной специфике этой работы см., например: Траба Р. Польские споры об истории в XXI веке // Pro et Contra. 2009. № 3-4. С. 43–65; Касьянов Г. Голодомор и строительство нации // Там же. С. 24–43; Портнов А. Упражнения с историей по-украински. М., 2010.

16) Нарочницкая Н. Россия должна активнее противодействовать попыткам низвести на нет ее главенствующую роль в победе над нацизмом (http://narochnitskaia.ru/interviews/nataliya-narochnitskaya-rossiya-dolzhna-aktivnee-protivodeystvovat-popyitkam-nizvesti-na-net-eyo-glavenstvuyushhuyu-rol-v-pobede-nad-natsizmom.html).