Повесть Артура Конан Дойла «Знак четырех» («The Sign of Four») была написана по заказу редактора американского журнала «Lippincott's Monthly Magazine» Джозефа Стоддарта в конце 1889 года. В 1890-м она появилась в этом издании под названием «The Sign of the Four», и в течение двух лет текст перепечатывался во всевозможных британских изданиях.

Впрочем, как отмечают специалисты, «Знак» – как и первая повесть Конан Дойла о Шерлоке Холмсе «Этюд в багровых тонах» – не снискал той бешеной популярности, которая выпала на долю последующих рассказов и повестей о великом детективе. Любопытно также, что предложение написать повесть для «Lippincott's Monthly Magazine» было сделано на обеде 30 августа 1889 года, где, помимо Конан Дойла и Стоддарта, присутствовал Оскар Уайльд. Последний тоже обещал прислать свой роман в этот журнал: «Портрет Дориана Грея» вышел в «Lippincott's Monthly Magazine» в июле 1890-го, «Знак четырех» – в февральском номере того же года. Участие в этом издательском сюжете Оскара Уайльда отчасти и заставило меня прийти к некоторым выводам, сделанным в конце нижеследующего текста.

Это эссе является продолжением моих «прочтений» текстов «холмсианы». Мне представляется, что этот цикл рассказов и повестей есть своего рода энциклопедия викторианского мира, эпохи, которая определяется сейчас как «модерная», как «современность», modernity (или, учитывая, что термин придумали во Франции, modernité). Попытаться проанализировать этот мир с точки зрения историка, обозначить «модерность» как состояние общественного сознания, как тип исторического мышления (в том числе и самого автора, Артура Конан Дойла) – такова задача моего цикла. В нем анализируются разные стороны викторианской эпохи: отношение к деньгам и богатству, социальная роль женщин и даже рождение современного гуманитарного знания.

Нижеследующее эссе несколько выходит за довольно жесткие рамки, в которых находились предыдущие тексты из этого цикла[1], – здесь рассматриваются сразу несколько важнейших черт викторианизма, в том числе и те, о которых (на другом материале) я писал до этого. Однако главная тема – совершенно иная: речь пойдет о британском имперском, колониальном сознании того времени и об импликациях этого сознания для разных сторон социальной, экономической и культурной жизни. При этом я старался держаться в стороне от оптики так называемых postcolonial studies.

Неоценимую помощь в этом предприятии оказало мне превосходное издание «The Sign of Four», осуществленное в издательстве «Broadview Editions»[2]. Редактор, автор комментариев и вводной статьи Шафкат Таухид проделал большую работу, снабдив канонический текст исчерпывающими историческими справками и подробными комментариями к викторианским реалиям. Но самое главное – исследователь составил содержательные приложения, где собраны отрывки из книг и статей второй половины XIX века, которые сгруппированы вокруг следующих тем: «Местный контекст», «Колониальный контекст: описания сипайского восстания 1857–1958 годов»[3], «Колониальный контекст: первая и вторая англо-афганские войны», «Колониальный контекст: Андаманские острова», «Отклики современников». Материалы, собранные в этом издании, дают отличную возможность погрузиться в исторический контекст «Знака четырех». Некоторые сведения мне удалось почерпнуть из ставшей среди холмсоведов классической «Энциклопедии Шерлокианы», составленной Джеком Трейси[4]. Все цитаты из самой повести даны в переводе Марины Литвиновой.

Последнее предуведомление. Я разбил эссе на несколько небольших глав, каждая из которых посвящена одному из главных героев «Знака четырех». Вместо последовательного повествования, я предлагаю сосредоточиться на этих носителях самых разнообразных черт (поздне-)викторианской эпохи и сознания. Последняя главка представляет собой попытку совместить интерпретации отдельных персонажей в некую общую схему, которая, по моему мнению, и является основным героем повести. То есть формально «Знак четырех» – о сокровищах, каторжниках, страшных дикарях, о восточной экзотике и даже о любви. На самом деле – о том, как устроен британский мир, только-только ставший «современностью».

 

Доктор Ватсон[5]

Как известно, доктор Джон Ватсон – воплощение порядочности, психологической устойчивости, здравого смысла, благонамеренности[6] и нелюбви к богемному образу жизни. «Знак четырех», при внимательном чтении, добавляет важные дополнительные социальные черты к его портрету. Доктор Ватсон – неудачник, мечтающий о браке; отставной военный врач на половинном жаловании, один из множества британцев второй половины XIX века, не получивший никаких дивидендов от колониальных захватов. Ватсон живет в съемной холостяцкой квартире, которую делит с другим квартирантом, его врачебная карьера, несмотря на все усилия, пока не задалась.

Перед Ватсоном – человеком с сознанием идеального обывателя и образцового подданного королевы Виктории – стоит серьезная проблема: он должен как-то исхитриться стать уважаемым членом общества. Набор этих шагов для него (и всех окружающих) очевиден: женитьба, солидная частная практика, собственный дом с прислугой. Таковы условия вхождения в тогдашний средний класс. На этом уровне сюжет «Знака четырех» очень прост и даже банален: после серии приключений доктор Ватсон обретает жену, а потом (уже за пределами повести) приличную медицинскую практику и недвижимость.

Ход весьма обыденный, однако здесь важны детали. Вот первая из них: его возлюбленная (и в конце повести – невеста) Мэри Морстен, по тогдашним меркам, немолода (ей 27 лет) и бедна; найти жениха ей крайне сложно. Ватсону около 35 лет, он также не очень молод (но для мужчины тогда это обстоятельство было неважно) и беден. Найти невесту ему трудно, рассчитывать на юную богатую наследницу – невозможно; оттого, кстати, он в отчаянии осознает неприличие любых матримониальных планов, если мисс Морстен получит свою долю сокровищ Агры. Не забудем: гордость у Ватсона есть, и, будучи человеком твердых моральных и социальных принципов, доктор не собирается менять свое (пусть скромное, но все же) место в обществе на сомнительную роль охотника за богатыми невестами.

Вообще тема социальной несправедливости, незаслуженной бедности и богатства, социального статуса и его связи с подлинным содержанием человека (и с самим статусом человека) есть одна из важнейших тем «Знака четырех». Сюжет повести строится вокруг богатства, которое незаконно и морально неприемлемо; более того, сокровища ничего, кроме несчастья, героям «Знака» не принесли. Купец Ахмет убит; его убийцы отправлены на каторгу; бесславно гибнет капитан Морстен (и труп его столь же бесславно прячут в саду), а его дочь Мэри обречена на бедность и довольно жалкое существование (не окажись она сильной и волевой девушкой); обманувший их всех майор Шолто живет в вечном страхе, который приканчивает его в конце концов; одного сына Шолто убивают, второй менее всего похож на добропорядочного обывателя; Джонатан Смолл попадет второй раз на каторгу за преступление, которого он не совершал, там он, очевидно, и закончит свои дни; наконец, андаманец Тонга оказывается в чужой холодной стране, его выставляют, как зверя, на потеху толпе, а в конце концов просто убивают. Само сокровище рассеянно по дну Темзы и никогда не будет найдено.

Единственный, кто получил хоть какую-то пользу от всей этой истории с сокровищами, – Ватсон, завладевший, посредством женитьбы на Мэри Морстен, жемчужинами, которые посылал ей в свое время Тадеуш Шолто. Не исключено, что вырученные за продажу этих жемчужин деньги пошли на покупку (или аренду) дома, где поселилась потом чета Ватсонов.

Получается, что, пройдя несколько кругов насилия и несправедливости, богатство, унаследованное от «старой» Индии (то есть по своему происхождению наследство чисто «ориенталистское»[7]), почти полностью исчезает. Его крохи идут на укрепление добропорядочной буржуазной жизни лондонского семейства, состоящего из отставного военврача (воевавшего в колониальной кампании в Афганистане) и дочери офицера колониальной армии, который охранял каторжную тюрьму, населенную участниками сипайского восстания.

Иными словами, нам демонстрируют механизм работы «старого колониального богатства» – не только на частном уровне, но и на большем – общественном, имперском. Этот механизм порочен, соответственно, ничего хорошего сокровища, накопленные во времена, предшествующие Британской империи, не принесут. Морально оправдан только капитал, произведенный в новых, имперско-индустриальных условиях, – но вот такого капитала в «Знаке четырех» как раз и нет. Его отсутствие – в повести, в сознании действующих лиц, в представлениях самого Конан Дойла о современности – очень характерно. И это зияние не заполнить ничем.

Впрочем, сюжет с богатством разворачивается не только на уровне истории о сокровищах Агры. «Знак четырех» – одна из самых социально-разнообразных и идеологически-напряженных вещей холмсианы. Почти все рассказы и повести о великом сыщике насыщены социальным веществом лондонской – и вообще британской – жизни. Почти все слои тогдашнего общества попадают в фокус внимания повествователя: от высшего класса, аристократии и богатейших финансистов до нищих.

Но все же главный герой холмсианы – средний класс, мелкая и средняя городская буржуазия и деревенские сквайры. Они – причем самые типичные для своего времени – воплощают некую социальную (и, что интересно, этническую) норму, отклонения от которой и составляют предмет расследований Шерлока Холмса. Не будь нормы (и базирующегося на нем закона), не было бы и их сюжета, не было бы интереса читателя к этим сюжетам[8]. В «Знаке четырех» же все выглядит совсем по-иному. Здесь средний класс почти отсутствует – за исключением компаньонки Мэри Морстен – миссис Сесил Форрестер. Ну, и формально средний класс – это отец и сыновья Шолто, но это очень подозрительный, фейковый средний класс.

При этом именно в «Знаке четырех» разыгрывается одна из самых важных – в социологическом смысле – сцен холмсианы, где обсуждаются судьбы среднего класса. Речь идет о часах, полученных доктором Ватсоном от старшего брата. Демонстрируя дедуктивный метод на конкретном примере, после краткого изучения с лупой в руках ватсоновских часов Холмс не только срывает покровы с несчастной личной жизни компаньона и его семьи, нет, он, по сути, дает концентрированный образ негативного сценария судьбы среднего класса эпохи расцвета викторианской эпохи.

Героев в этом сюжете три: Ватсон-отец, Ватсон-старший брат и сам доктор Ватсон. Сюжет буквально выгравирован на фамильных часах. Часы дорогие, Шафкат Таухид подсчитал, что они, стоя тогда 50 гиней (чуть больше пятидесяти фунтов по тогдашнему курсу), на сегодняшний день потянули бы на две с половиной тысячи фунтов, если не больше[9]. Это немало; более того, часы были только малой частью наследства. Соответственно, сценарий развития социально-экономической ситуации в семействе Ватсонов[10] до описываемых событий можно представить примерно так.

Наследство отошло – как и было принято – старшему брату (об этом прямо Холмс и говорит: «Он унаследовал приличное состояние, перед ним было будущее»), а младшему ничего не оставалось, как закончить университет и завербоваться в армию в надежде обеспечить себе существование. Потом, когда брат промотал состояние отца и умер, только часы – в качестве горького утешения – перешли доктору, который и сам, как мы знаем, был неудачником.

Перед нами история деградации среднего класса, недавно, в ходе промышленной революции и после нее сформировавшегося в Британии. Конечно, мы многого не знаем: например, что значит «промотал состояние» в данном случае? Было ли это результатом финансовых спекуляций? Неумения вести дела? Вряд ли старший брат Ватсона проел и пропил наследство, как это делали русские помещики, – это другая страна и другое общество. Пьянство явно стало результатом деловых неудач, а не их причиной. Не исключено, что брат доктора вкладывал деньги в колониальные предприятия или играл на бирже, где одними из самых ходовых тогда товаров были колониальные (сахар, чай и так далее).

Так или иначе, если судить по «Знаку четырех», ситуация со средним классом в тогдашней Британии неопределенна, зыбка, туманна. Его прошлое печально, как судьба пьяницы Ватсона-сына, его будущее покрыто мраком. В каком-то смысле вся повесть именно об этом – не забудем, что состояние единственных представителей среднего класса, оказавшихся в центре сюжета, отца и сыновей Шолто[11], весьма двусмысленного, темного, преступного происхождения. Получается, что «честный доход» в викторианском обществе под вопросом, а нечестный, нелегальный ничего, кроме несчастья, не приносит. За одним исключением: выигрывает партию, как ни странно, именно доктор Ватсон, обретая желанный социальный статус с помощью женитьбы – то есть идя самым банальным путем.

 

Шерлок Холмс

«А как хорошо дышится свежим утренним воздухом! Видите вон то маленькое облачко? Оно плывет, как розовое перо гигантского фламинго. Красный диск солнца еле продирается вверх сквозь лондонский туман. Оно светит многим добрым людям, любящим вставать спозаранку, но вряд ли есть среди них хоть один, кто спешит по более странному делу, чем мы с вами. Каким ничтожным кажется человек с его жалкой амбицией и мечтами в присутствии этих стихий! Как поживает ваш Жан Поль?

– Прекрасно! Я напал на него через Карлейля.

– Это все равно, что, идя по ручью, дойти до озера, откуда он вытекает. Он высказал одну парадоксальную, но глубокую мысль о том, что истинное величие начинается с понимания собственного ничтожества. Она предполагает, что умение оценивать, сравнивая, уже само по себе говорит о благородстве духа. Рихтер дает много пищи для размышлений. У вас есть с собой пистолет?»

«Уинвуд Рид хорошо сказал об этом, – продолжал Холмс. – Он говорит, что отдельный человек – это неразрешимая загадка, зато в совокупности люди представляют собой некое математическое единство и подчинены определенным законам. Разве можно, например, предсказать действия отдельного человека, но поведение целого коллектива можно, оказывается, предсказать с большей точностью. Индивидуумы различаются между собой, но процентное отношение человеческих характеров в любом коллективе остается постоянным. Так говорит статистика. Но что это, кажется, платок? В самом деле, там кто-то машет белым».

В «Знаке четырех» Холмс воплощает собой совершенно асоциальный элемент викторианского общества: богему, эстета с довольно странными для того времени социальными взглядами. Конан Дойл (намеренно?) опровергает в этой повести все то, что было сказано о Холмсе в первом тексте холмсианы, в «Этюде в багровых тонах»: мол, кроме специальных книг, детектив ничего не читает и ничего, кроме нужных для его дела сведений, знать не хочет. В «Знаке» Холмс дважды цитирует совершенно не связанных с его деятельностью авторов – немецкого сентименталиста Жана Поля, английского романтика Томаса Карлейля и современного ему английского публициста Уинвуда Рида[12]. Более того, в этой повести он дважды вступает в разговоры на отвлеченные темы: эстетически-философскую (первый) и социально-философскую и даже теологическую (второй случай).

Богемность и асоциальность Холмса подчеркивается его наркоманией – повесть открывается и заканчивается инъекциями кокаина, вообще играющего очень важную роль в сюжете. Кокаин позволяет Холмсу пережить тяжелые депрессии, особенно в те периоды, когда он не ведет интересных дел. Кокаин есть единственная награда после окончания расследования: инспектор Этелни Джонс получает всю славу, Ватсон – жену и чаемый социальный статус, Закон – бежавшего каторжника Джонатана Смолла. Наркотик также позволяет Холмсу развивать невероятную энергию. Шафкат Таухид отмечает, что накокаиненный детектив практически не спит все 82 часа, за которые происходит расследование и погоня[13].

Помимо наркомании, здесь, конечно, типичный маниакально-депрессивный синдром: депрессивная стадия в начале повествования сменяется маниакальной в середине – и все завершается вновь депрессией и упадком сил, с которыми Холмс пытается справиться кокаином. Образ жизни детектива можно счесть богемным не только из-за кокаина. Холмс – гурман и не прочь выпить чего-нибудь хорошего; перед охотой на преступников он приглашает инспектора Джонса отобедать у них дома куропатками, устрицами и белым вином. Ну, а постоянным атрибутом сыщика является фляжка с бренди.

Все так, однако эти приметы богемного образа жизни – лишь элементы исключительно рациональной системы мышления и modus vivendi Холмса. Если перед нами и представитель богемы, то не в привычном нам понимании. Это не романтическая богема (собственно, в середине – второй половине XIX века этот термин и появился, а вместе с ним получил относительное распространение соответствующий тип социального поведения), Холмс – скорее «чудак», «странный тип», больше характерный для предыдущей эпохи раннего романтизма и даже классицизма.

Комбинация наркомании, невероятной работоспособности, разнообразных познаний в самых странных областях жизни – все это намекает на сходство Шерлока Холмса со знаменитым Томасом де Куинси, воспетым позже Бодлером; декадентами, европейской богемой вообще. Де Куинси – опиофаг, человек удивительной начитанности, пробовавший себя в самых разных жанрах – от политэкономии до беллетристики, – чудак, принципиальный дилетант, автор ключевого для развития детективного жанра текста «Убийство как одно из изящных искусств». Маркс упоминает его экономические изыскания, а Борхес считал этого автора воплощением всей литературы вообще.

Возникает даже искушение сравнить «Знак четырех» с «Исповедью англичанина, любителя опиума» (опиум и опиумная курильня появляются у Конан Дойла в рассказе «Человек с рассеченной губой», там же упоминается и де Куинси, в самом начале), особенно если вспомнить столь любимый в post-colonial studies«ориенталистский кошмар» про малайца в «Англичанине» – но это тема отдельного исследования. Пока же достаточно указать и на такую возможную связь.

Карикатурой на классицистического эстета, гения логики, наркомана, который использует для дела саму свою пагубную привычку, стал в «Знаке четырех» другой «внесистемный», богемный человек – Тадеуш Шолто. Это уже точно романтик, в котором карикатурно сосредоточены расхожие штампы того времени. Дом Тадеуша Шолто набит всякой восточной «красивой» рухлядью, это настоящий заповедник крайнего экзотизма, музей ориентальных причудливостей. Сам Шолто курит кальян, обслуживают его индийские слуги. Здесь явный намек на происхождение состояния семейства Шолто – колониальную службу отца и сокровища Акры, которые он украл, но не только. Экзотизм и ориентализм в середине XIX века становятся непременным признаком богемы и особенно – адептов «чистого искусства», «искусства для искусства»[14]. При этом восточными штучками интересы Тадеуша Шолто не ограничиваются – он еще считает себя знатоком и коллекционером западной живописи, поклонником «современной французской школы»[15]. Не забудем: Холмс, если что и знает, то знает хорошо – на этом по крайней мере настаивает Конан Дойл.

Шолто-младший слаб физически, а Шерлок Холмс силен, и о его боксерских подвигах помнят до сих пор. Шолто истеричен и мнителен, а Холмс равнодушно выслушает все увещевания доктора Ватсона про опасности кокаина. Наконец, Тадеуш Шолто выглядит совершенно бессмысленным, никчемным человеком. Казалось бы, Шолто-младший – действительно пародия и полная противоположность Холмсу. Все верно, но за одним исключением: Тадеуш Шолто – один из двух персонажей «Знака четырех», которые действительно стоят на стороне справедливости и человеческой солидарности. Второй такой персонаж – Холмс. Есть еще один маргинал, взгляды которого близки им, но о нем несколько позже.

Получается, что в этой драме викторианского общества носителями социального добра, защитниками идеи справедливости и (не побоимся этого слова) гуманизма выступают чужаки, несистемные люди, чудаки, эстеты, один из которых наркоман, а другой к тому же вполне вписывается в тогдашний образ экзотического богатого гомосексуалиста. Богатство неправедно, справедливость – удел маргиналов. И тем не менее Холмс добровольно встает на защиту такого общества, делая это своей профессией. Викторианство на самом деле опирается на маргиналов – напомню, что и богатство свое оно обретает, так сказать, ad marginem, на краях мира, в Индии.

 

Мэри Морстен

Мисс Мэри Морстен – одна из удивительных, смелых и самостоятельных молодых викторианок, которых немало в холмсиане. Судьба такого рода героинь во многом схожа: ранняя смерть родителей (или отца), необходимость самостоятельно зарабатывать себе на жизнь в обществе, не очень благосклонно относящемся к подобной модели гендерного поведения. Обычно они идут в гувернантки, учителя или компаньонки. Обычно они не замужем, несмотря на часто уже не совсем юный возраст. Денег и приданого, достаточных, чтобы найти достойного по социальному статусу и приятного сердцу жениха, у них нет, а идея «продать» молодость и красоту в неравном браке им претит. Таких персонажей у Конан Дойла гораздо больше, чем обычных «барышень» и «мамаш», что довольно ясно говорит и о представлениях самого автора, и об обществе, которое он описывает (даже скорее – анализирует). Расхожая картинка викторианского общества вновь оказывается здесь под вопросом.

Биография Мэри Морстен примерно такова. Мэри Морстен родилась в Индии в 1861 году; в возрасте 5–7 лет она была отправлена в закрытый пансион в Эдинбурге (судя по всему, из-за того, что ее мать умерла тогда; иначе этого не объяснить). Отметим, что Мэри родилась через три года после подавления сипайского восстания, которое играет столь важную роль в «Знаке четырех». Соответственно, ее мать стать жертвой восставших не могла – как это случилось со многими европейскими женщинами в Индии[16]. Жалования отца, видимо, хватало на то, чтобы содержать дочь в «комфортабельном»[17] (она сама его так называет) интернате.

Когда капитан Морстен сообщил о своем приезде в отпуск в Британию, а потом исчез, Мэри было 17 лет. Вероятно, это была очень самостоятельная девушка, так как она сама совершила вояж в Лондон, сама наводила справки об исчезнувшем отце и так далее. Тут возникает вопрос: как часто капитан Морстен вообще навещал ее? Судя по всему, не часто: Мэри называет отца «senior captain of his regiment» (полк туземный – отмечает в своем рассказе Джонатан Смолл), и служит он в Индии уже явно больше двадцати лет.

Увы, добился капитан Морстен немногого. Он офицер охраняющего каторжников подразделения – что, надо сказать, не очень большая честь и заслуга. Можно предположить, что капитан Морстен изо всех сил стремился сделать карьеру и оттого старался не покидать Индию. Так или иначе, перед нами не то чтобы полный неудачник (как покойный брат Ватсона), даже не частичный (как сам доктор Ватсон до какого-то момента), а просто человек, много пытавшийся, но не преуспевший. К тому же, как свидетельствует Смолл, Морстен – вместе с майором Шолто – стал жертвой карточных шулеров на Андаманских островах; соответственно, его финансовые дела значительно ухудшились – не исключено, что он проиграл немало из того, что накопил за годы колониальной службы.

Сокровища Агры были для Морстена единственным шансом уйти в отставку, приехать в Англию, обеспечить дочь, которую он, судя по всему, любил (Мэри упоминает об очень теплом тоне его записки, сообщающей, что он едет в Лондон) – тем более, что она уже подходила к брачному возрасту, а значит, нужны деньги и приданое, чтобы составить хорошую партию. Собственно, Смолл, Морстен и Шолто все так и спланировали: Шолто отправится в Агру, найдет сокровище, отправит яхту за Смоллом и его товарищами, Морстен возьмет отпуск, и все встретятся в Агре, чтобы поделить добычу. Но Шолто обманул всех; он взял клад и уехал в Англию.

И вот тут еще более интересный вопрос: был ли обман Шолто его собственной инициативой или это был его совместный с Морстеном план? В пользу первого предположения говорит то, что после бегства Шолто с сокровищами Морстен показал Смоллу газету, где майор был назван среди пассажиров судна, отбывшего в Англию. Значит, он сделал это в негодовании, ярости и даже отчаянии, иначе зачем показывать каторжнику, что последнего – вместе с ним самим, офицером – обманули? С другой стороны, это мог быть хитрый ход, чтобы обезопасить себя, – ведь Морстену предстояло еще служить рядом со Смоллом, а это, учитывая нрав каторжника, было небезопасно. А так вся ненависть Смолла была направлена против Шолто.

Так или иначе, Морстен приезжает к Шолто и требует своей доли. Дальше происходит странное: якобы у капитана случается удар, и тот умирает. О чем спорили сослуживцы? О том, сколько кому причитается? Вряд ли это могло стать предметом спора – разделить поровну клад не так сложно, это вопрос технический. Тут, если вспомнить наши версии произошедшего, скорее всего такой вариант: Шолто действительно украл все и не собирался делиться, а Морстен явился эдакой немезидой.

На что рассчитывал майор? Что Морстена никогда не отпустят в отпуск? Или что тот его не найдет? – звучит довольно глупо. Или же Шолто намеревался наврать, что никакого сокровища в Агре не было, мол, все это бредни одноногого каторжника? В пользу последнего варианта говорит то, что, судя по всему, сокровище так и не тратилось толком все эти годы, – Шолто получил наследство от умершего дяди (его смертью он и воспользовался, чтобы покинуть Индию и выйти в отставку), и этого хватало на зажиточную жизнь. Если так, то он действительно мог надеяться доказать Морстену, что никакого сокровища не было, – мол, смотри, как я живу, где это богатство? Где роскошь, где нега? В этот момент действительно мог вспыхнуть яростный спор, и капитана действительно мог хватить удар. Впрочем, не стоит исключать и более мрачного варианта: майор Шолто запросто мог убить Морстена, а сыновьям в этом не признаться. Ведь слуга Шолто был уверен, что произошло именно убийство, а не несчастный случай...

И еще два соображения. Первое. После того, как Мэри Морстен узнает о судьбе своего отца и о том, что тело его закопано в саду особняка Шолто, она не предпринимает ровно никаких усилий, чтобы попросить кого-то найти и перезахоронить его по-человечески. Ведь братья Шолто, наверняка, должны были наткнуться на труп – они же перекопали весь участок. Но нет, Мэри молчит – да и вообще забывает об отце. Думаю, она кое-что понимала в жизни и догадывалась, что это был за человек, капитан Морстен, – охранявший на краю земли каторжников неудачник, который странным образом исчез, оказавшись в Лондоне. Мэри отца своего по-настоящему не знала, для нее он был человек посторонний и, пожалуй, сомнительный; тем более, что все формальные вещи, которых требовали от нее приличия, мисс Морстен выполнила: тревогу подняла, полицию привлекла, десять лет спустя не побоялась и сама обратилась к частному сыщику. Впрочем, последнее не совсем однозначно – ее просьба к Холмсу заключалась не в том, чтобы он помог отыскать следы отца, Мэри нужны были сопровождающие джентльмены для встречи, важной для ее собственного будущего. Мэри Морстен очень рациональна – не зря же, потеряв в этой истории сокровища, она тут же обрела мужа[18].

Второе соображение – о социальном контексте этой линии сюжета. В «Знаке четырех» действуют грубые, алчные и довольно циничные офицеры-охранники. Далеко не цвет британской армии. Эти люди готовы нарушить присягу ради денег. Эти люди готовы отпустить каторжников на волю ради денег. Эти люди обманывают друг друга – причем, как мы видим, довольно примитивно. Один из этих людей, капитан Морстен, поплатился за свою наивность, другой из-за собственной алчности превратил свою жизнь в ад, так и умерев в страхе. Втроем, вместе с тупым и грубым инспектором Джонсом, Шолто и Морстен представляют в повести Государство. И это государство совсем не вызывает у читателя ни симпатий, ни уважения.

 

Майор Шолто и его сыновья

Майор Шолто – главный злодей и самый аморальный тип в «Знаке четырех». Он нарушает присягу и вступает в сговор с каторжником. Он присваивает сокровища, ему не принадлежащие. Он обманывает всех – Морстена, Смолла и его трех подельников. Он скрывает от дочери судьбу ее отца, он сознательно обрекает Мэри Морстен на нищету. Майор Шолто нарушил все мыслимые законы и моральные установления: предал свою страну, своего друга, своих сотоварищей по сговору, несчастную девушку. Он пьяница, картежник, вор, трус, скряга, предатель и, возможно, убийца.

В глазах викторианца он, возможно, ущербен еще по одной причине. Но сразу предупрежу: здесь мы вступаем в область догадок и предположений, основанных на довольно шатких основаниях, – прежде всего потому, что Конан Дойл в своих сочинениях о Холмсе не был особенно аккуратен и периодически забывал черты, которыми снабдил своих героев (к примеру, он вечно путается насчет ранения Ватсона – в руку или ногу[19]).

Так вот, есть некоторые основания предполагать, что майор Шолто – этнический чужак в Англии, эмигрант. Прежде всего обратим внимание на фамилию. Существует шотландское имя Sholto, однако мои поиски людей с такой фамилией закончились неудачей (признаю, что поиски не были сколь-нибудь последовательными и исчерпывающими). Такая фамилия намекает на то, что ее носитель – иностранец. Звучит она похожей на венгерскую, хотя таковой не является (впрочем, есть венгерский город Шольт – Solt).

В пользу венгерской – и, шире, центральноевропейской – версии говорит и то, как Шолто назвал своих сыновей: Бартоломью и Тадеуш. Наконец, когда Мэри Морстен в компании Холмса и Ватсона посещает экзотический приют Тадеуша Шолто, тот предлагает им промочить горло. Винный ассортимент для тогдашней Англии довольно странный: токай и кьянти. То ли еще одно проявление эксцентричности Тадеуша Шолто, то ли намек на центральноевропейское (точнее: с территории Австрийской империи) происхождение этой семьи. (Привычка пить кьянти тянется с тех времен, когда часть итальянских территорий входила в состав империи.) Если эта версия верна (но ее надо доказывать – или опровергать – в специальном тексте, который требует серьезных изысканий), то главным злодеем в викторианской колониальной драме о любви, сокровищах, дикарях и индийских ужасах является эмигрант с европейского континента.

Попытаемся реконструировать – и отчасти вообразить – историю этого странного семейства. Братья Шолто родились примерно в 1858 году (в 1888-м Тадеушу на вид «около тридцати») – то есть сразу после подавления сипайского восстания. В повести нет ни одного упоминания их матери – как, заметим, матери Мэри Морстен и матери доктора Ватсона. Точно так же непонятно, где братья родились: в Британии или Индии, – но скорее всего в последней.

Перед нами еще одна семья колониальных военных. Судя по всему, Тадеуша и Бартоломью после смерти матери отправили в Британию, и отец оплачивал их жизнь и учебу, возможно, даже в интернате. Так или иначе, когда майор выходит в отставку, им около 20 лет, и в родительском особняке они явно не живут: во время печального происшествия с капитаном Морстеном их нет дома.

В 1882 году майор умирает. Судя по всему, ему было 60–65 лет. Соответственно, можно предположить, что майор Шолто родился где-то между 1825-м и 1832 годом. Заманчиво представить его венгром, который, будучи юным офицером, принял участие в венгерском восстании 1848–1849 годов, бежал в Великобританию и поступил на армейскую службу. Связей, денег и хорошего происхождения у Шолто не было, оттого пришлось отправиться в колонии, где он и провел почти тридцать лет. Он смог заработать немного, но – будучи картежником и пьяницей – в итоге скопить значительную сумму не смог, оттого и рискнул пуститься в авантюру с сокровищами Агры. Повторю: это только версия, которую надо проверять.

В любом случае майор Шолто с самого начала довольно подозрителен к окружающим и довольно эксцентричен. В сыновьях эти черты разделились: «жесткая» сторона характера проявилась в Бартоломью, «эксцентричная» – в Тадеуше. О первом из них мы знаем совсем немного; более того, его физическое появление в повести внушает ужас – сведенный судорогой труп, лицо которого застыло в нелепо-чудовищной гримасе[20]. Окоченевший от экзотического яда труп Шолто-младшего – символ того, кем был Бартоломью в жизни: расчетливым, бессердечным, мизантропичным скрягой. Восточное сокровище оказалось отравленным для сына колонизатора; более того, оно удивительным образом проявляет «подлинный характер» всех колониальных участников этой драмы. Обычных офицеров оно делает преступниками, незлого, в сущности, Смолла – соучастником одного убийства и невольным соучастником другого. Даже бывший военврач колониальных войск Джон Ватсон под влиянием сундучка с драгоценностями бросает компаньона и резко меняет жизнь.

Но, не считая Шерлока Холмса, самый любопытный персонаж повести – все же Тадеуш Шолто. Декадент, помешанный на экзотике, ипохондрик и любитель-конносьер искусства, принципиальный маргинал и одиночка. Как я уже говорил, несмотря на такой букет подозрительных с точки зрения обывателя черт, Тадеуш Шолто – вместе с Холмсом – главный положительный герой «Знака четырех». Он воплощает в себе справедливость; не будь его, не было бы сюжета повести как таковой. Следуй Шолто увещеваниям брата, Мэри Морстен не получала бы жемчужин, ее не позвали бы делить сокровища после того, как они были найдены; все, что произошло бы в таком случае, – убийство в Пондишери Лодж и последующее расследование. Тогда сам Тадеуш Шолто должен был оказаться главным подозреваемым (что, собственно, сначала и произошло); так как никакого Холмса на горизонте в таком случае не ожидалось, то не исключено, что несчастного Тадеуша (да еще и с таким шлейфом привычек и странным образом жизни) просто повесили бы. В отношении его – и только его самого – справедливость восторжествовала. Заметим, что Государство и Закон в этом торжестве никакого участия не принимали; Тадеуш Шолто принципиально избегает обращаться к ним.

 

Инспектор Этелни Джонс

Здесь сказать, в общем-то, нечего, кроме того, что Джонс, пожалуй, самый неприятный из всех полицейских холмсианы. Помимо глупости и упрямства, он, в отличие от Лестрейда и прочих, еще и поступает крайне неблагородно и неблагодарно. Будучи единственным олицетворением Государства в «Знаке четырех», он – даже на фоне злодея и подлеца майора Шолто и каторжника Смолла – выглядит крайне непривлекательно.

Джонс – прагматик, циник, исходящий в своих словах и поступках исключительно из соображений сиюминутной пользы. Он крайне высокомерен и даже почти груб, когда чувствует силу; потерпев неудачу с собственным расследованием, Джонс тут же меняется в отношении Холмса и почти беспрекословно ему подчиняется. Однако стоило поймать Смолла, как к инспектору возвращается его самоуверенность, высокомерие и даже почти хамство.

Все это еще раз подтверждает исключительно любопытную картину викторианского мира: в колониях имперский порядок поддерживают жулики и проходимцы, готовые на любое преступление ради денег. В метрополии на страже Закона стоит тупой циник, готовый отправить на виселицу невинного, лишь бы отрапортовать о раскрытии преступления.

 

Джонатан Смолл

На Джонатане Смолле сходятся все сюжеты повести – собственно, приключенческий, и социально-политический, и исторический. Смолл на своей одной ноге стоит посреди действия «Знака четырех». Он посредник между двумя мирами – «местным» индийским миром и миром белых колонизаторов, он единственный представитель белых, которого, хотя бы отчасти, принимают за своего жители Индии. В каком-то смысле Смолл благороден (и уж точно его можно назвать «человеком слова»): готов умереть, но не предать тех, кто нашел убежище в цитадели Агры. Смолл – злодей и убийца, но с точки зрения этики он гораздо выше своих тюремщиков, да и инспектора Джонса тоже.

Всю историю сокровищ Агры мы узнаем из его уст: каторжник Смолл своими поступками создал сюжет, своими словами смог выстроить нарратив, который включил в себя самых разных людей из разных социальных и этнических групп[21]. Наконец, Джонатан Смолл не только связывает колонизаторов с колонизированным миром Востока, который притягивает англичан своей древностью, богатством и экзотическим флером. Смолл включает в сюжет и третий мир – мир первобытных жителей Андаманских островов, которому равно чужды британцы и индийцы. За Джонатаном Смоллом в «Знак четырех» заявляется андаманец Тонга.

Здесь стоит обратить внимание на еще одно интересное обстоятельство. Перед побегом с каторги (который он организовал с помощью Тонги) Смолл убивает надсмотрщика-пуштуна. В этом происшествии сосредоточен как бы весь колониальный мир викторианства середины – второй половины XIX века.

Напомню: Джонатан Смолл оказывается на каторге на Андаманских островах после того, как – вместе с тремя подельниками – убил и ограбил купца Ахмета, которого один раджа послал спрятать сокровища в Агре. Дело происходит в июле 1857 года, в разгар сипайского восстания; цитадель Агры, где укрылись бежавшие из соседних районов, городов и самой Агры белые колонизаторы и лояльные им индийцы, окружена восставшими. Таким же образом там оказался и Смолл после того, как плантация, где он служил надсмотрщиком, оказалась захваченной. Смолла ставят командовать караулом, охраняющим одни из ворот цитадели. Там разыгрывается драма с его вступлением в «союз четырех» и убийством Ахмета.

Если на секунду отвлечься от беллетристического сюжета и вспомнить о реальных исторических обстоятельствах, то ситуация в Агре странным образом потом будет воспроизведена на Андаманских островах. В осажденной цитадели заключенных в местной тюрьме некому охранять, солдаты нужны для обороны от восставших, так что тюремщиками становятся сами заключенные – те из них, кто хорошо себя зарекомендовал и ведет себя вполне лояльно.

Система каторги на Андаманах построена точно таким же образом – только более изощренно. Там установлено несколько «уровней» наказания – заключенных поощряют снижением сроков, возможностью более вольной жизни и так далее[22]. Любопытно, что Закон не делает разницы между этническими британцами и индийцами; иерархия выстраивается исключительно в соответствии с поведением каторжников. Отбывают наказание здесь как участники сипайского восстания, так и просто уголовники. Охраняют их, как мы видим, в частности, пуштуны – то есть те, с кем Ватсон потом имел дело в афганской компании. Наконец, есть и общий враг – местные жители, андаманцы, нападающие на каторжников и тюремщиков разом.

Перед нами будто развернули схему всей викторианской империи в миниатюре – с ее признаками имперскости (универсализма перед лицом власти) и, одновременно, расизма (взаимная ненависть и презрение белых, индийцев и андаманцев), вкупе с социал-дарвинизмом[23]. Прекрасный образчик последнего – милая дискуссия Холмса и Ватсона о том, являются ли грязные пролетарии, возвращающиеся с работы, людьми и есть ли у них душа.

 

Тонга

Ну и, конечно, Тонга. Персонаж-функция, персонаж-кукла, наряженная в нелепые одежды. Почти все, что Конан Дойл приписывает Тонге[24], не имеет никакого отношения к правде – средний рост андаманцев значительно больше, каннибалами они не были, даже отравленными стрелами не плевались. Тонга – материализация расистских страхов и предубеждений викторианской эпохи, вызывающий ужас призрак, родившийся из совмещения сведений из скверного справочника, которые Холмсу зачитывает Ватсон, и образа ужасного малайца из опиумного кошмара де Куинси.

В повести Тонга нужен только для того, чтобы вызволить Смолла с каторги, потом влезть в Пондишери Лодж, убить Бартоломью Шолто – и тем самым непреднамеренно загадать загадку сыщикам (ведь все вышло случайно, не так, как рассчитывал Смолл), а потом, уже в ходе погони красочно погибнуть, чуть было не прикончив кого-то из преследователей. Причем, что очень важно, Тонга проделывает все это, не промолвив ни единого слова. В «Знаке четырех» говорят все – даже мальчишки из «нерегулярных полицейских частей с Бейкер-стрит», даже охранник Мак-Мурдо. Лишь Тонга нем, как рыба, – ибо викторианство отказало ему в человеческом достоинстве.

 

Империя

Ну, и, конечно, главный герой драмы, разыгравшейся вокруг сокровищ Агры, – викторианская империя. Собственно, глубинным сюжетом «Знака» является постепенное обнажение механизма работы этой империи, функционирования ее государственного аппарата и устройства общества. Картина, открывающаяся внимательному читателю, который даст себе труд задуматься об описанных в повести событиях, довольно страшная.

Перечислю только две из нескольких главных черт устройства викторианской империи согласно «Знаку четырех».

Первая черта. Это система с отсутствующим центром тяжести. В политическом и юридическом представлении XIX века таким центром должно быть государство и обеспечиваемый им закон. В социальном – средний класс. В экономическом – производство товаров и торговля. В идеологическом – представления о справедливости, об идеальном обществе и даже некоторый образ будущего.

Ничего такого в мире «Знака четырех» просто нет. Государство представлено жуликами, изменниками и тупицами. Закон применяется только к тем, кто подвернется под руку; действие его избирательно и почти случайно. Средний класс тоже почти отсутствует; зажиточный майор Шолто – преступник, его «нормальный» сын убит, другого, «ненормального», вряд ли можно отнести к типичным представителям среднего класса. Наоборот, достойные обыватели с сознанием буржуа, вроде доктора Ватсона, собственными силами попасть туда не могут; старшему брату Ватсона это тоже не удалось.

С экономикой в «Знаке четырех» дела обстоят еще хуже. Здесь почти полностью отсутствует «конвенциональный труд». Деньги – да и то скромные – здесь зарабатывают содержанием городского зверинца, арендой катера (в конце концов затея в итоге провалится из-за неразборчивости Смита-старшего), беспризорные дети промышляют слежкой, Мэри Морстен замуровала себя в роли компаньонки старой дамы, ведь иначе девушке просто не выжить. Перед нами то, что сегодня назвали бы «сервисной экономикой», – производство услуг, а не классическое производство индустриальной эпохи.

Но главное – другое: никакая «сервисная экономика» викторианской Британии не может вознаградить своих работников преуспеянием, роскошью, величием (которые, надо сказать, понимаются исключительно экзотично и вульгарно разом). В этом мире богатство – экзотика; и особенно экзотично его происхождение. Богатство есть колониальный клад, который в силу ряда запутанных кровавых обстоятельств оказался в метрополии. Второй (хронологически, а согласно нарративу – первый) акт этой драмы происходит уже в Британии – и заканчивается потерей этого богатства. Скромная жизнь героев остается почти столь же скромной; сокровища прошли как бы стороной.

Собственно, это удивительное предвидение того, что произойдет с Великобританией после распада империи: господство «сервисной экономики»; страна, битком набитая выходцами из колоний; мир, где обитают «бывшие люди», эстеты-кокаинисты и декаденты. Ну, и, конечно, это мир, населенный людьми, совершенно дезориентированными морально; справедливость и другие похвальные качества можно обнаружить только случайно – да и то у людей, которых в обычной жизни сложно заподозрить в наличии оных.

Вторая черта. Это странный мир, существующий только по краям, только на поверхности, ad marginem. Сердцевина его пуста, ни намека на «буржуазные ценности», на религию, общественную мораль и патриотизм, – ничего. В то же время такой мир невероятно устойчив – наверное, оттого, что, немного переиначивая великую борхесовскую притчу о сфере Паскаля, поверхность его – везде, а центр – нигде.

Да, это по-прежнему викторианская эпоха, но в «Знаке четырех» викторианизм не торжествующий, рациональный и полный позитивистского оптимизма, отнюдь. Перед нами драма «позднего викторианизма», растерявшегося, шизофренического[25], утратившего свои ясные ориентиры, стыдящегося своей былой (да и настоящей тогда еще) мощи (и особенно, ее источника – индустрии и больших городов), прячущегося в крайний эстетизм и экзотизм, предчувствующего свой конец.

Поздний викторианизм, как он явлен нам в «Знаке четырех», есть триумф края, поверхности, победа колонии над метрополией. Но ведь это Оскар Уайльд сказал, что только поверхностные люди не судят по внешности (то есть поверхности). Артур Конан Дойл был всего на четыре года младше Уайльда, они вместе обедали в августе 1889-го и печатались в одном издании.