Юрий Зарецкий (р. 1953) − историк культуры, профессор факультета философии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Москва). Автор книг «Ренессансная автобиография и самосознание личности: Энеа Сильвио Пикколомини» (2000), «Автобиографические “Я” от Августина до Аввакума: очерки истории самосознания европейского индивида» (2002), «Индивид в европейских автобиографиях: от Средних веков к Новому времени» (2011), «Стратегии понимания прошлого: теория, история, историография» (2011).

Все заключается в трех словах: быть верным истине,

беспристрастным и скромным. Обязанность историка

трудно выполнить: вы знаете, что он должен казаться

человеком без отечества, без веры, без государя. […]

Все, что историк говорит, должно быть строго истинно,

и никогда не должен он давать повода к

возбуждению к себе подозрения в лести.

Герхард Фридрих Миллер

Историки и документы

Историю пишут по источникам. Это трюизм давно известный историкам − да и не только им. Действительно, как может быть иначе? Если в рассказе о прошлом не опираться на его собственные свидетельства, то это будет не наука, а литература − скажем, исторический роман, в котором авторская фантазия ничем не ограничена и от которого никто не ожидает правдивости.

Чаще всего свидетельствами, с которыми имеет дело историк, являются письменные документы − как рукописные, за которыми нужно идти в архивы, так и печатные, опубликованные кем-то, в этих архивах уже побывавшим и эти документы уже державшим в руках. Но каждый историк, конечно, мечтает о том, чтобы быть первооткрывателем, то есть, разбирая пыльные папки какого-нибудь архива, обнаружить что-то очень важное, не замеченное предшественниками и позволяющее совсем по-иному взглянуть на то или иное историческое событие или явление. Увы, сегодня такие удачи случаются все реже и реже: тысячи исследователей в архивах уже основательно покопались и либо использовали свои находки в собственных трудах, либо опубликовали их в сборниках документов.

Впрочем, не обязательно − все зависит от того, что считать важным, а это в свою очередь зависит от того, что именно интересует историка: ценность документа для него во многом определяется тем, с какими вопросами он обращается к прошлому. А поскольку вопросы эти меняются, новые открытия в архивах продолжаются. Если говорить, например, о досоветской России, то здесь вряд ли стоит рассчитывать на сенсационные находки, связанные с политической или дипломатической историей, − поколения дотошных специалистов проделали огромную работу, чтобы разыскать и выставить на всеобщее обозрение главные документы, относящиеся к этим традиционным историографическим направлениям. Но вот если взять сравнительно новые − например, изучение повседневной жизни простых людей или того, что Арон Гуревич называл «картиной мира», − открытия в архивах, похоже, только начинаются[1].

Признание особой ценности документов для исторического исследования привело к складыванию идеальной модели работы историка, согласно которой, на всех ее этапах он должен действовать самостоятельно, ни на кого не полагаясь. То есть сначала найти материалы в архиве, потом разобрать их содержание, отобрать самые нужные, подвергнуть их критическому анализу, сопоставить с другими, расположить в хронологической последовательности и только после этого использовать в своем труде. Только на таким образом добытых сведениях историк сможет составить для себя максимально точную и непредвзятую картину прошлого и затем рассказать своим читателям о том, «как было на самом деле».

В наши дни такое представление о работе историка выглядит, конечно, во многом наивным. Однако привлечение архивных (то есть неопубликованных) документов не потеряло своего значения − сегодня это по-прежнему считается несомненным достоинством исторического исследования. А если говорить о диссертациях по истории, то часто даже негласным требованием к ним. На практике, однако, последовательно реализовать этот идеал в большинстве случаев просто невозможно: что, например, если историку приходится опираться в своем исследовании на десятки или даже сотни документов? И к тому же, если они находятся в архивах, разбросанных по разным городам и странам? Или если эти документы написаны на языках, которыми он не владеет? Другой вопрос, как быть, если они уже опубликованы? Разумно ли не доверять своим ученым коллегам и снова идти в архив, чтобы перепроверить их работу? Последнее случается нечасто: историки, экономя свое время и силы, предпочитают использовать научные публикации документов, дополняя лакуны собственными находками.

Документы по истории Московского университета

Все эти общие соображения самым непосредственным образом связаны с нашим сюжетом − историей Московского университета в XVIII веке. Каково состояние, если пользоваться профессиональным жаргоном, «источниковой базы» ее изучения?

Общеизвестно, что эта база небогата. Прежде всего вследствие печальной судьбы университетского архива, бóльшая часть которого сгорела в пожаре 1812 года. Уцелевшие документы, исключительно важные для понимания начального периода его истории, долгое время оставались неопубликованными − вплоть до 1960 года, когда вышла первая книга трехтомника «Документы и материалы по истории Московского университета», подготовленная к печати Ниной Пенчко − главным библиотекарем Отдела редких книг и рукописей библиотеки МГУ. В основу издания, завершившегося в 1963 году[2], легли материалы так называемого «Снегиревского» собрания рукописей из рукописного отдела библиотеки: в основном протоколы заседаний университетской Конференции, распоряжения кураторов, рапорты директоров и некоторые документы Сената, относящиеся к работе университета.

Подготовка издания стала результатом многолетней работы составителя и ее безусловным научным подвигом. А выход трехтомника из печати превратился в важнейшее событие не только для МГУ, но и для всех, интересующихся начальной историей главного университета страны. Впервые широкому кругу исследователей и просто любознательных читателей были представлены снабженные комментариями и переводами (выполненными, кстати, самой Ниной Пенчко) документы о его деятельности c 1756-го по 1786 год. Теперь они могли не только уточнить сведения, сообщенные Степаном Шевыревым в его известном труде по ранней истории университета, приуроченном к его столетию[3], а также составителями вышедшего одновременно с ним двухтомного биографического словаря университетских профессоров и преподавателей[4], но и существенно их дополнить.

Публикация трехтомника способствовала и появлению новых работ − хотя нельзя сказать, что многочисленных: первые десятилетия после основания университета не вызывали особого интереса в советской историографии. Прежде всего из-за безусловного доминирования в ней возродившегося во второй половине 1930-х годов направления, которое Павел Милюков называл «патриотически-панегирическим»[5]. Сторонники советской версии этого направления исходили из того, что «период засилья иностранцев», наступивший после основания университета Ломоносовым, не является в его истории значимым. Такая интерпретация была усилена присвоением университету в 1940 году имени выдающегося русского ученого, подъемом патриотических настроений в годы Великой Отечественной войны и после ее окончания кампанией по борьбе с космополитизмом. Позднее она была канонизирована в книге Михаила Белявского, приуроченной к двухсотлетнему юбилею университета[6]. Другой причиной был ограниченный круг документов университетского архива, относящихся к этому периоду. Поскольку в трехтомнике Пенчко было опубликовано практически все, что от этого архива осталось после пожара, считалось, что поиски документов в других архивах малоперспективны и не смогут привести к значительным открытиям − и, соответственно, внести новые акценты в сложившийся канонический рассказ.

Такое положение вещей стало меняться только в последнее время. Исследователи начали проявлять живой интерес к самым разным сторонам ранней истории университета, задаваться новыми вопросами и в поисках ответов на них идти в архивы. В результате появилась целая серия фундаментальных работ об университетах России второй половины XVIII − начала XIX века, центральное место в которых, конечно, занимал Московский университет[7]. Однако открытия новых архивных документов в этих работах носили спорадический характер и не меняли общего представления о скудости сохранившихся исторических свидетельств.

«История Московского университета (вторая половина XVIII − начало XIX века). Сборник документов»

Но тут появляется исследователь, который обнаруживает, что такое представление ошибочно: в различных архивах нас продолжают ждать многочисленные полузабытые, а иногда и до сих пор неизвестные документы, которые не только частично восполняют безвозвратно утраченное во время пожара, но и существенно расширяют круг источников по ранней истории университета. А это значит, что есть возможность воссоздать ее гораздо полнее − или даже (кто знает?) полностью переосмыслить.

Эта убежденность приводит ученого к идее грандиозного проекта: разыскать и опубликовать все основные документы по истории Московского университета за первые пятьдесят лет его существования − кроме изданных Пенчко. С самого начала было понятно, что для этого потребуется не один том. Но, сколько именно, оставалось неясным. Первоначально предполагалось, что каждый том будет включать документы за 2−3 года, но вскоре выяснилось, что этих документов так много, что томов в итоге может получиться едва ли не пятьдесят: по одному на каждый год. Однако масштабность проекта не остановила историка, и начало публикации многотомника было положено[8].

Уже первые два тома, вышедшие под редакцией Евгения Рычаловского в 2006-м и 2011 годах, явно указывали на то, что новое издание имеет все основания называться академическим: его отличают тщательный подбор материала, скрупулезный археографический анализ, подробные комментарии, исчерпывающая библиография. И, конечно, остальные атрибуты научного издания такого рода: списки архивных фондов, опубликованных источников, сокращений, словарь терминов и два указателя имен (исторических и мифологических персонажей). Сверх этого, в справочный аппарат каждого тома включен перечень архивных документов, не вошедших в публикацию, − как бы приглашающий других, если у них появится такая необходимость, углубиться в детали.

Структура томов однородна: основная часть (разного происхождения документы, непосредственно относящиеся к работе университета) и две части дополнений. В первой из них воспроизводятся малотиражные печатные издания университета: объявления, речи профессоров, заметки об университете в периодической печати (преимущественно в «Московских ведомостях»); вторая содержит письма (в основном переписку профессоров университета с конференц-секретарем Академии наук Герхардом Фридрихом Миллером). В третьем томе, впрочем, появляется и еще одна часть дополнений: поименные списки студентов университета и учащихся его гимназий за 1757 год − итог кропотливого анализа и сопоставления составителем десятков архивных документов.

В итоге каждый том содержит материалы, дающие представление о работе университета с самых разных сторон: документы Сената и Академии наук, распоряжения кураторов, переписка по поводу приглашения в университет профессоров, их речи на университетских торжественных собраниях, аттестаты учеников гимназии и еще десятки документов самых разных типов. Так же, как и в сборнике Пенчко, все иностранные тексты приводятся сначала на языке оригинала, а затем в русском переводе. Что касается комментариев, то они более развернуты и обстоятельны − как будто в каждом случае их автор ставил перед собой задачу использовать всю главную литературу и все главные источники. И похоже − во что трудно поверить, − он с этой задачей справился.

Внимательный читатель заметит, что во втором и третьем томах биографии упоминаемых в документах персонажей (в основном это университетские и гимназические преподаватели) становятся более развернутыми, часто превращаясь в самостоятельные очерки на несколько страниц − причем очерки строго документированные. Реконструируя события жизни своих героев, Дмитрий Костышин упрямо следует идеальной модели работы историка, о которой шла речь в начале этой статьи: пройти весь путь от начала до конца самостоятельно, строя свой рассказ исключительно на основании проверенных документальных свидетельств.

Примером сказанному может служить биография выпускника университетской гимназии и впоследствии профессора университета Матвея Афонина (1739−1810), которая занимает в третьем томе больше десяти страниц (с. 583−594). Как сложились жизнь и карьера этого человека? Костышиным дотошно прослеживаются все их главные повороты. Родился в дворянской семье, в 1758 году окончил гимназию с золотой медалью, однако получить ее не успел, так как по распоряжению куратора университета Ивана Шувалова был направлен на учебу сначала в Кёнигсбергский, а затем в Упсальский университет «для обучения горным наукам и земледелию». «По причине дороговизны в Швеции» размер его жалования там был удвоен и составил триста рублей в год. В Упсале он слушал лекции по натуральной истории, изучал пробирную науку (искусство определять состав и количество металла в руде), металлургию и практическую химию, минералогию, галургию (соляное дело). А 17 мая 1766 года на медицинском факультете защитил написанную под руководством Карла Линнея докторскую диссертацию о пользе естественной истории в общественной жизни. Как потом свидетельствовал сам Линней в выданном Афонину аттестате, «при единогласном одобрении и рукоплесканиях всей аудитории». По возвращении Афонина в родной Московский университет, однако, его встретил неожиданный прием: в соответствии с распоряжением куратора Василия Адодурова для получения профессорской должности ему были назначены экзамены по всем (!) наукам, обучение которым он успешно завершил в одном из лучших университетов Европы того времени. Эти экзамены молодой доктор успешно выдержал и был зачислен экстраординарным профессором, однако его дальнейшая карьера сопровождалась постоянными притеснениями со стороны куратора − вплоть до 1777 года, когда он был вынужден подать прошение об отставке «по причине слабого здоровья». После этого Афонин десять лет служил в разных ведомствах, занимая в них почетные должности, в 1786 году ушел в отставку и закончил свои дни в Николаеве. Здесь он занимался археологией, земледелием и вспоминал о том, что некогда был «близок к бессмертному Линнею».

Но вернемся к общей характеристике сборника, точнее, имеющихся на сегодняшний день первых трех его томов. Что можно добавить к уже сказанному? Прежде всего, что опубликованные документы позволяют гораздо полнее, а иногда и по-новому представить многие стороны работы университета в его первые годы. В частности, яснее увидеть характер взаимоотношений между его руководством и верховной властью, узнать имена его студентов и гимназистов, погрузиться в «структуры повседневности» университета, оценить роль Миллера в его становлении, ближе познакомиться с организацией преподавания и проблемами, с которыми сталкивались университетские профессора и учителя гимназий, с природой возникавших между ними споров и многим другим.

Кроме того, эти документы создают контекст для более глубокого осмысления материалов, опубликованных Ниной Пенчко, а подробные комментарии к ним − особенно детальные биографии профессоров и преподавателей − рисуют «человеческую» картину не только университетской жизни второй половины XVIII века, но и российской действительности в целом. Нельзя не добавить, что эти документы вносят также весомый вклад в избавление ранней истории Московского университета от старых клише «патриотической» историографии, представляющей ее как поле битвы «немецких» и русских профессоров: никаких свидетельств этому в них просто не встречается.

Если значимость выбранных для публикации материалов, их организация и уровень археографической подготовки в этом издании вряд ли могут вызвать серьезные критические замечания, все же нельзя сказать, что в нем все бесспорно. Но, как это часто бывает, одни и те же характеристики могут рассматриваться и как достоинства, и как недостатки. Например, подробные комментарии, в том числе и биографии, о которых только что шла речь, − не утяжеляют ли они издание? Может показаться спорным и состав «Словаря терминов» в третьем томе. Нужно ли, например, пояснять читателю, что такое геодезия, геральдика и гидравлика? Если это, скажем, студенты-гуманитарии, то эти пояснения скорее всего будут не лишними; хотя их профессорами они явно будут встречены с ухмылкой.

Где же обнаружил составитель все эти сокровища? Большую их часть − в Российском государственном архиве древних актов, давно и хорошо известном всем историкам России XVIII века. Но также и в других, в том числе и зарубежных: Архиве внешней политики Российской империи, Государственном архиве Российской Федерации, Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки, Национальном архиве Республики Татарстан, Отделе письменных источников Государственного исторического музея, Отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки МГУ, Российском государственном историческом архиве, Российском государственном архиве военно-морского флота, Российском государственном военно-историческом архиве, Санкт-Петербургском филиале архива РАН, Центральном историческом архиве Москвы, Universitätsarchiv Tübingen, Burgerbibliothek Bern.

Нет сомнений, что документы, которые будут опубликованы в следующих томах издания, расширят этот список. И так же нет сомнений в том, что из этих документов нам предстоит узнать много нового об истории главного университета страны.

Тогда и теперь

Начатая этими первыми тремя томами новая публикация материалов по истории Московского университета − несомненное событие. Не меньшее, чем сорок лет назад был сборник документов Нины Пенчко. И так же, как и первый сборник, − образец высокого профессионализма и самоотверженного труда. Однако между обоими изданиями невозможно не увидеть и отличий, во многом продиктованных временем и обстоятельствами их составления.

«Документы и материалы» вышли в свет в период тотального господства марксистской идеологии советского образца, требовавшей классового подхода к рассмотрению исторических явлений − и, несмотря на декларируемый интернационализм, особого акцента на «великих заслугах русского народа». Не удивительно, что эти требования в полной мере нашли отражение в предисловии и комментариях к опубликованным документам. Новый сборник появился уже в другое время: над исследователем больше не довлеет официальная идеология, и он может руководствоваться исключительно собственными представлениями о том, что дóлжно. Безусловно, именно это мы и видим в первых трех томах сборника документов «История Московского университета». Их составитель явно стремится к тому, чтобы, следуя завету Миллера, «казаться человеком без отечества, без веры, без государя». Факты, только факты − и никаких пристрастий. Свои оценки и умозаключения (которые, конечно, как и у каждого человека, у него присутствуют) он держит «при себе». Избегает и обобщений − пусть это делают другие. Его дело − дать им для этих обобщений достоверные материалы. Впрочем, за многолетней невероятно кропотливой работой по поиску, критическому анализу, воспроизведению и комментированию документов сборника видится и пафос иконокласта: до сих пор мы мало знаем об истории Московского университета XVIII века, написанное о нем историками полно неточностей, а многое вообще в действительности было совсем не так.

Остается сказать об авторе и единственном исполнителе этого грандиозного научно-исследовательского и издательского проекта. Его зовут Дмитрий Костышин − независимый исследователь, член Российского общества по изучению XVIII века. И сделать еще одно добавление: ни в одном из опубликованных трех томов нет упоминаний об источниках финансирования проекта. Может быть, исследователь осуществляет его за собственный счет?

Об эпиграфе

Приведенные в самом начале этой статьи слова первого русского историографа взяты из «Истории Императорской академии наук» Петра Пекарского, вышедшей в 1870 году[9]. Они хорошо известны и не раз цитировались и интерпретировались исследователями. Сегодня, за редким исключением, их понимают как кредо Миллера-историка, борца за торжество критического разума и независимости научного знания[10]. Однако мало кто из исследователей обращал внимание на то, что Миллер говорит здесь не об истории вообще, а как раз об истории Московского университета. И совсем единицы − на то, что Миллер обращался к человеку, который хотел ее написать. У Пекарского приведенной цитате предшествуют слова:

«Я весьма одобряю ваше намерение составить историю московскаго университета. Так как вам угодно мне доверить разбор ея, то позвольте вам предварительно высказать мои мысли на счет составления такой истории»[11].

Кто был этот человек? Историки до сих пор удовлетворяются сведениями, сообщенными Пекарским: письмо было адресовано неизвестному корреспонденту и датируется примерно 1760 годом.

Но вот в архив приходит Костышин, копается в знаменитых «Портфелях Миллера» и все проясняет: письмо написано 24 апреля 1760 года и является ответом Миллера Филиппу Генриху Дильтею − первому профессору истории Московского университета[12]. С обоими письмами можно будет ознакомиться в одном из следующих томов, которые сейчас готовятся к печати.

Остается надеяться, что это случится скоро.