Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Октябрь » №11, 2018

Анна ЖУЧКОВА
Токсичная толерантность

Анна ЖУЧКОВА 

 Токсичная толерантность

 

Где твердь среди этой хляби? На что опереться, с какого утеса процитировать любимое из Лютера и Мандельштама «Я здесь стою…»?

А. Агеев

 

Литература эволюционирует то медленно и плавно, то (по Тынянову) через «смещение, сдвиг». Последние десятилетия ее штормит. Премиальный Пегас мнет ковыль со степными кобылицами. Великанов литкритики победили карлики книжной. Даже школьная литература вошла в жесткий flutter борьбы за стандарты. И лишь бы не в пике, поскольку предлагаемые новаторами школы компетенции «самостоятельного восприятия, осмысления, оценки» и понимания того, «что такое литература и литературное творчество вообще»[1], утопичны сегодня, когда, как показала история с книгой Анны Старобинец «Посмотри на него», даже члены литературного сообщества затрудняются ответом на этот вопрос.

Книга Старобинец – история аборта по медицинским показаниям. В России героине поставлен верный диагноз и дано направление на прерывание, но она летит в Германию ради этикетного сочувствия и комфорта, выказывая презрение «неразвитости» русских и пиетет «развитости» европейцев. Как проявление европейской гуманности описано помещение трехсотграммового мертвого малыша в украшенную искусственными цветами скорлупу страусиного яйца и настойчивая просьба «посмотреть на него».

На обложке – «штамп качества» от Г. Юзефович: «Невероятно болезненное и вместе с тем возвышающее чтение». Возвышающего, однако, здесь нет – духовность и катарсис отсутствуют[2]. А вот болезненность есть, особенно если читать будут женщины с подобными травмами, которые завязаны на гормонах и плохо зарубцовываются. Ретравматизация их, действительно, очень болезненна и к тому же антигуманна.

В связи с выходом книги в финал литературной премии «Национальный бестселлер» возник вопрос: к литературной или внелитературной области бытования слова она относится? «100 % DOC», указанный на обложке, – это нон-фикшн (расширивший в последнее время границы литературы) или бытовая самопрезентация, такая же как реклама, интернет-пост или надпись на заборе?

Книга публицистична и эмоциональна. Но ее определенно нельзя назвать литературой нон-фикшн, так как реальные факты здесь опущены и искажены: информация о системе здравоохранения черпается с женских интернет-форумов, объективные показатели замалчиваются, зато выпячиваются незначительные и экспрессивные детали. По мнению В. Пустовой, это не литература doc, а эго-документ проживания горя.

Подобными книгами, по свидетельству переводчика А. Завозовой, полон рынок англоязычной литературы: «Это совершенно отдельный и очень востребованный жанр, который всегда нужен, пусть и хотя бы одному читателю, у которого тоже умер ребенок», – пишет она у себя в фейсбуке.

Значит, это жанр психотерапевтический, нужный «хотя бы одному читателю». Но как в таком случае книга оказалась в финале «Национального бестселлера»?

«Используемый в литературе внелитературный материал только тогда может быть введен в орбиту научного исследования, когда будет рассмотрен под углом зрения функциональным» (Тынянов Ю., Якобсон Р. О литературной эволюции).

В чем же функциональность этого текста?

Говорят, в публицистической силе: книга разрешила женщинам открыто проживать свое горе. Мол, до нее в России не принято было сочувствовать женщинам, потерявшим нерожденных детей. Все отворачивались от них, называли ребенка «плод» и замалчивали проблему. Теперь все должно измениться. Но публицистический эффект книги – модус вероятностный. Ни доказывать, ни опровергать ее волшебное влияние на систему здравоохранения мы не будем. Нас интересует функциональность художественная, а именно: к литературной или внелитературной области относится эго-документ Старобинец?

Ведь интереснее даже не книга, а созданный прецедент: обсуждая ее в фейсбуке, литературоведы и критики не смогли вырваться из-под власти эмоциональных восприятий, different voices. Вместо анализа эмотивность, вместо критериев сопереживание: «Книга Анны подлинна для меня не потому, что документальная. А потому, что получилась. Она задевает меня за живое» (В. Пустовая); «она ставит передо мной определенный этический барьер, связанный с оценкой личного опыта. Опыта травматического – и невольно останавливающего в оценке» (Б. Кутенков).

Ситуацию полной потери критериев отражают слова А. Венедиктова на церемонии объявления победителя «Нацбеста-2018»: «Литература – дело совсем вкусовое. Помните, государь Павел Петрович говорил: “В этой стране дворянин тот, с кем я говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю”. В этой стране литература то, что я читаю или вы читаете, до тех пор, пока вы ее читаете».

 «Когда литературе трудно, начинают говорить о читателе», – писал Тынянов в статье «Промежуток». Но наука о литературе «не может быть основана на учете субъективных психологических реакций. <…> Изучение этих восприятий, в том числе и экспериментальное, само по себе является интересной и важной задачей, но не следует смешивать ее с изучением произведения», – возражала Л. Гинзбург.

«…Возникает вопрос: куда нам плыть? И я скажу: нам плыть по знаниям», – резюмировал В. Шкловский.

Ситуация обращения литературы к внелитературному факту, по мнению Ю. Тынянова, сопутствует всем кризисам литературы. Последние десятилетия мы и переживаем такой сдвиг в сторону быта и документа, усиленный отталкиванием от предыдущего стершегося канона – литературы вымысла. То, что было бытом, входит в сферу литературы: нон-фикшн успешно конкурирует с художественностью, появляется автопсихологический герой, делающий литературным фактом собственную биографию (Сенчин, Снегирев, Козлова), культивируется документальность.

Само обращение к документу еще не делает его искусством. «Не надо думать, что искусство одноэтажно», – замечал Шкловский. Оно многомерно, диалогично, построено на противоречиях. И если документ входит в сферу искусства, он должен эту многомерность приобретать. Литература doc преодолевает одномерность, раздвигая границы восприятия сообщением фактов «с другой стороны», как это делает в книге «Зимняя дорога» Л. Юзефович. Но не делает А. Старобинец.

В философском аспекте преодоление одномерности приводит к установке на «разность», ставшую новой парадигмой мышления, новым способом ориентации человека в мире. Переход общественного сознания от поиска «подобия» к принятию «разности» обозначили в 70-е годы ХХ века основатели НЛП: «Минимальная единица психики – различие. Откуда берется новая информация? Она возникает из расхождений, из различий. В полной аналогии с возникновением ощущения глубины при сопоставлении двух расходящихся образов. Новый класс информации возникает в результате синтеза двух разных описаний»[3].

В парадигму «разности» заложен серьезный гносеологический потенциал: «Если вы способны распознать различия без автоматического скачка к оценке, то мир сам собою открывается вам в своем богатстве. Мы созданы для распознавания различий и работы с ними. Не для оценки!»[4]

А. Старобинец пренебрегает диалогичностью и разностью. Все, что не вписывается в ее карту реальности, объявляется отвратительным и мерзким: русские врачи, не произнесшие ритуального «сорри», более удачливые женщины: «беременюшки» и «экошки». Аксиологический аспект ее текста жестко сцеплен с эгоцентрической оценкой. Этот эффект распространяется и за границы книги. Выдвигается требование непременного читательского сочувствия и запрет на иные модусы восприятия, что отражается в активной борьбе автора против критиков. Не напоминает ли это проблему распоясавшейся толерантности, от самозащиты перешедшей к требовательной агрессивности? «Ваши овцы… стали такими прожорливыми и неукротимыми, что поедают даже людей, разоряют и опустошают поля, дома и города…» (Т. Мор)

Гуманистическая психология (К. Роджерс, В. Франкл и др.) учит принятию разности через теорию множественности выборов. Она говорит: человек всегда выбирает лучшее для себя, реализуя изначальное стремление к социальной самоактуализации и системному взаимодействию с миром. Откуда же берутся злодеи? От искаженного представления об ограниченности выбора. Здесь же начало толерантности, которая искажает уверенность в том, что человек свободен в своем выборе.

Веру в человека, уважение к силе его духа она подменяет воспеванием слабости слабого, исключая его из системного взаимодействия с миром. Есть паралимпийцы, безрукие художники, безногие танцоры, но толерантность учит другому: «Ты слабый, убогий, ты родился таким и лишен своего пути. Заставь других признать твою слабость, заставь их жалеть тебя!»

Если у человека понос – толерантно ли гадить в публичном месте? Должны ли окружающие поддержать его в проявлении его природы? Толерантность токсична, когда пропагандирует право «слабого» не учитывать законы системного взаимодействия. Это существование раковой клетки, работающей на себя. Гуманизм верит в человека, толерантность жалеет его. От многомерности она уводит к одномерному восприятию мира, делая человека «токсичным»: «Всякий раз, когда индивидуум погружается в обиду на мир и жалость к себе – он становится toxic. Когда он начинает чувствовать, что ему должны, и предъявлять претензию видом, словом или другим пассивно-агрессивным делом – он становится toxic. <…> Когда он или не верит, что может что-то изменить, или не хочет утруждаться. <…> Это очень портит творческую атмосферу, и вместо хороших историй получаются кривые зеркала» (фейсбук Л. Ким. Про beingtoxic).

Такое «кривое зеркало» – книга Анны Старобинец.

«Литературная личность» (если воспользоваться введенным Тыняновым понятием) А. Старобинец инфантильна, лишена рефлексии и эмпатии. Из трех ипостасей личности: духовной, душевной и физической – она реализует последнюю. Ей не свойственны ни поиск целесообразности бытия, ни теплота к ближним. Муж, дочь, родители, подруги существуют для удовлетворения потребностей автогероини, первейшая из которых – защита от враждебного мира.

«Литературная личность» интересна внутренней историей, сопряженной с историей народа. Автогерой Р. Сенчина – даже с «биографией насморка» – герой литературный, потому что тексты Сенчина построены на извлечении человеческого корня из быта. Старобинец же из всего извлекает голую эмоцию жалости к себе. «Подлинность» ее текста состоит в жалости к внутреннему ребенку и «задевает за живое» тех, чей внутренний ребенок грустит в одиночестве – без внутреннего взрослого и внутреннего родителя. Эти «дети», обнявшись, плачут, но каждый о своем. «Литературная личность» Старобинец паразитирует на биографии читателя и ни эстетически, ни ментально (как нон-фикшн) не преображает мир.

Искусство – эстетическое преображение реальности. Нельзя считать главным его фактором воздействие на эмоции, присущее и неискусству: репортаж с места катастрофы тоже «задевает за живое». Но только искусство дает «код расшифровки» явленного автором «образа мира», который всегда «завязан» на личность. «Мир произведения включает в себя не только материальные данности, но и психику, сознание человека, главное же – его самого как душевно-телесное единство. Мир произведения составляет реальность как «вещную», так и «личностную»[5], – писал Хализев. Мы читаем книги, чтобы увидеть привычный мир по-другому, расширить свое представление о нем. И если очень юный Лермонтов расширяет наше представление о мире, то взрослая Старобинец предельно сужает его. Она рисует мир эмбрионального сознания, сосредоточенный в утробе: мы знаем, что героиня ест, пьет, как спит, когда хочет писать, как ощущает УЗИ. Даже выздоровление от травмы приходится у нее на «дикую аллергию на что-то из съеденного и выпитого». Мы не видим ни глаз, ни лица героини. Не видим рук, протянутых людям: ласкающих ребенка, готовящих обед, обнимающих мужа. Контакта с миром нет. Искаженный и фрагментарный мир показан через призму инфантильного сознания: Россия – плохая и все в ней плохо. Германия – хорошая и все в ней хорошо. В лишенном перспективы пространстве, как в восприятии младенца, выпуклы отдельные предметы: бахилы, шприц, мусорный бак на улице Усачева. Люди тоже различимы лишь в непосредственном приближении к героине: муж принес еду – хороший, врач повысил голос – плохой. «Другие» здесь даже не персонажи-маски, а персонажи-функции, призванные обеспечивать героине комфорт. «Особенность незрелых людей – пытаться владеть другими людьми, сделать их своим продолжением»[6]. Образ мира у Старобинец стянут в воронку собственного «я». «Страдающие инфантильностью гуманисты любят наше “я” расхваливать – мол, это наша “самость”, “будь тем, кто ты есть”, “люби себя” и т. д. Ну так вот – это путь в бездну» (фейсбук А. Курпатова. О книге «Красная таблетка»).

Но, быть может, воронка собственного «я» – типичный способ изображения мира в стремящейся к статусу документа автопсихологической прозе? Рассмотрим для сравнения автопрозу А. Снегирева. В литературном произведении, и автопроза не исключение, «наличествует дистанция между персонажем и автором»[7]. Даже если персонаж – условный «ты сам», дистанция все равно нужна, она дает перспективу, пространство для рождения художественного мира. Снегирев по отношению к создаваемому им миру выступает как демиург, помещающий условного «себя» в Зазеркалье художественного пространства. Из этого вглядывания в оппонента, из пародийного контраста между автором-творцом и автогероем, как в бесконечной анфиладе отражающих друг друга зеркал, возникает художественная многомерность текста. Оба «Снегирева», и автор-творец, и автогерой, воспринимают мир как изменчивую вариативность, а человека – как его конструктивную функцию, так же бесконечно изменчивую. В игре ракурсов и контрастов мир Снегирева стремится к безграничному расширению.

У Старобинец он стремится к схлопыванию. В ее дискурсе одна-единственная точка отсчета и ни грана самоиронии. А ведь именно ирония позволяет человеку быть «хозяином противоречий», – говорил Т. Манн. «Надо смеять истину», – продолжал У. Эко. Может, в страдании Старобинец нет места иронии? Так ведь и Снегирев пишет не только о птичках и фактами личной биографии мог бы «померяться» с ней. Но его «литературная личность» не паразитирует на жалости, а пародийное остранение закладывает перспективу роста.

Пародия, писал Тынянов (в статье «О литературной эволюции»), «служит для прикрепления внелитературных фактов к литературному ряду». Возможно, есть и иные, пока не отрефлексированные способы ввода эго-документа в художественный текст. Ясно одно: при вхождении в литературный ряд одноплановый бытовой факт должен получить многомерность внутренней перспективы. А в статье «О пародии» Тынянов говорил, что пародия, оперирующая «сразу двумя семантическими системами, на одном знаке», дает этот эффект. Стиль блога, избранный Старобинец, нет.

Отличие литературного текста от нелитературного в функции слова. В бытовом общении слово заключено в жесткую контекстуальную определенность. Оно стремится быть однозначным, стать равным вещи. Стол в быту – это стол, стоящий на нашей кухне. Художественное слово обладает множественными валентностями. «Письменный верный стол» М. Цветаевой – и друг, и конь, и мул, и дуб, и храм, и маг… Художественное слово стремится ко все большему числу контекстуальных пересечений, мерцает расширяющимися с каждой новой литературной эпохой оттенками смыслов и образов. «Живое слово не обозначает предмета… и вокруг вещи блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела»[8]. Вавилонская башня, наверное, и была нужна для того, чтобы люди поразились многомерности слова. Но слово Старобинец не обладает многомерностью, не подразумевает пересечения контекстов и вариативности прочтений. Оно буквально, плакатно и плоско.

Помимо способности «затрагивать за живое» у литературного произведения есть внутренняя структура функционально значимых элементов, где доминантными (сегодня) являются образ мира, язык (стиль) и литературная личность. Художественная слабость и функциональная неразвитость этих факторов в книге Старобинец подводит нас к выводу, что «Посмотри на него» факт не литературы, а быта.

 



  Анна Жучковародилась в Москве, живет в г. Лыткарино Московской области. Училась в Российском университете дружбы народов, работает там же доцентом кафедры русской и зарубежной литературы.  Как литературный критик печатается с 2015 года в журналах «Вопросы литературы», «Знамя», «Октябрь» и др.

[1] Павловец М. Битва канонов. Литераторы комментируют интервью Дмитрия Быкова // Текстура от 21.04.2018. URL: http://textura.club/bitva-kanonov

[2] Как видно из обсуждения книги, часто путают катарсис и, так сказать, катексис, где катарсис – очищение, освобождение через страдание, а катексис – «удержание», высокий эмоциональный накал переживания. А. Старобинец, похоже, тоже не различает эти понятия (Анна Старобинец – о книгах, которые переворачивают душу и разум // Еsquire от 19.04.2018. URL: https://esquire.ru/articles/49872-books-we-love-4)

[3] Гриндер Дж., Делозье Дж. Черепахи до самого низа. Предпосылки личностной гениальности. – СПб.: Прайм-ЕВРОЗНАК, 2005. – С. 53.

[4] Там же. – С. 122.

[5] Хализев В.Е. Мир произведения // Теория литературы. – М.: Высшая школа, 2002. – С. 194.

[6] Митина Е. Риск никогда не повзрослеть // elenamitina.com.ua/publications/risk-nikogda-ne-povzroslet-kak-ne-poterpet-fiasko-v-zhizni.html

[7] Хализев В.Е. Указ. соч. – С. 206.

[8] Мандельштам О.Э. Собр. соч. в 3 тт. Т. 2. – М.: Прогресс-плеяда, 2010. С. 53.



Другие статьи автора: ЖУЧКОВА Анна

Архив журнала
№12, 2018№11, 2018№10, 2018№9, 2018
Поддержите нас
Журналы клуба