Сергей НОСАЧЕВ  

 

Профдеформация

 

РАССКАЗ

 

Кому-то стало плохо. Это было понятно еще на подходе к маршу перехода. Поток людей огибал это место, чуть замедляясь, и затылки на мгновение оборачивались лицами. Ветрова возмущала эта стадность, тормозившая всех, и, почувствовав в себе зарождающееся любопытство, он постарался задавить его, пообещал себе не смотреть. Но, дойдя до места, не удержался. На ступенях лежала женщина. За голубыми спинами санитаров нельзя было охватить ее всю разом, только осколки: неестественно раскинутые ноги, одна босая; тут и там – разбросанные пятна крови; сумочка; утерянная туфля... Мертвая? Неясно. Вот наконец в просвете между спинами взгляд выхватывает лицо: красная пена вокруг рта; глаза испуганно смотрят куда-то вверх и вдаль, мимо оцепивших место полицейских, мимо суетливых санитаров. Жива, но что-то в ее лице, в движениях медиков подсказывало – ненадолго.

Ветров отвернулся и ускорил шаг: поезд уже стоял на платформе, а ждать следующего еще минуту не хотелось. Картина с умирающей под ногами прохожих потускнела, развеялась, и он снова стал смаковать мысль о предстоящей командировке.

Ветров регулярно ездил на съемки в другие города, но каждый раз недалеко, и поездка занимала меньше суток. Пять часов тяжелой дремоты в душной машине, три-четыре часа работы и мучительная дорога обратно. После таких выездов ныли спина и шея, и хотелось отлежаться дома, но нужно было гнать в офис и разбирать отснятый материал. Командировка казалась более цивильной, полным романтики путешествием. Правило было простое: находишь героя – едешь снимать. Но Ветрову никогда не везло. Герои либо находились поблизости, либо в таких местностях, куда шеф – ведущий программы, где Ветров работал корреспондентом, – не прочь был слетать самолично.

С новым выпуском повезло: пластическая хирургия. «Индустрию красоты» с липосакциями, подтяжками и силиконовыми имплантами раздали девчонкам: мол, им проще будет разговорить героинь о том, зачем и почему они раздувают свои округлости. Ветрову досталась «реконструкционная пластика». Быстро нашлась клиника МЧС в Питере, где людей буквально собирают по кусочкам. Завотделением быстро согласился на съемку и даже помог с героиней – девушка после аварии, реконструкция лица.

– То, что надо, – хлопнул в ладоши шеф, и Ветров стал торопливо оформлять командировку.

Само слово «командировка» отзывалось в нем томлением и завистью к тем счастливчикам, кто регулярно в них ездит. Но вот Ветров стал одним из этих избранных. Он разом оказался выше и важнее себя вчерашнего. Важность эта проявлялась во всем: в том, как сухо он заказывал билеты, как небрежно выписывал командировочные, как значительно кивал, получая наставления от шефа и редактора по предстоящей съемке; даже говорить Ветров стал громче, а ступать увереннее.

Ветров едва не проехал свою станцию. Пришлось проталкиваться через встречный поток входящих в вагон. Когда он ступил на марш перехода, перед глазами снова появилась недавняя умирающая и разлеглась на лестнице: бессмысленный блуждающий взгляд и пятна крови вокруг. Ветров тряхнул головой и заторопился домой: нужно было еще собраться.

На кровати были аккуратно разложены все необходимые вещи: распечатанные билеты, наличка, паспорт, набор мыльно-рыльных, смена белья, ридер, пара пачек сигарет и походная аптечка – милая, заботливая Ксеня. Такая внимательная, что иногда хочется накричать на нее и отвесить звонкую пощечину. Злясь на собственный неблагодарный сволочизм, Ветров покидал скарб в рюкзак, быстро умылся и лег. Только улегся – хлопнула входная дверь: вернулась Ксеня. Разувшись, она осторожно заглянула в спальню. Разговаривать не хотелось, и Ветров притворился спящим.

Проснулся от будильника. Он оборвал его верещание на первых нотах, но Ксеня уже проснулась и таращилась на него детским, растерянным со сна взглядом. Ветров погладил ее по волосам и поцеловал:

– Спи. Как приеду, позвоню.

Ксеня попыталась увлечь его в горячие сонные объятия, но Ветров уложил ее руки обратно на одеяло:

– Мне пора. Спи.

 

Оператор кемарил на лавке в зале ожидания. Он отгородился от снующих по залу людей заборчиком из сумок и чехлов с оборудованием. Ремни сумок были перестегнуты между собой на случай, если кто-то решит обворовать уснувшего простака.

– Ты прям крепость тут построил.

Дима нехотя приоткрыл глаза:

– Привет. Да блин, все ноги оттоптали. А я не спал толком: только утром из Крыма прилетели.

– Давай просыпайся. Пока дотопаем, уже посадку объявят.

Вокзальная суета, перезвон, предварявший каждое объявление, горьковатый запах жженого каменного угля бодрили и обещали нечто захватывающее. Но стоило Ветрову оглянуться на кислую рожу Димы, навьюченного кофрами, как вся грядущая поездка тут же превращалась в непримечательную рутинную съемку.

– На тебя смотреть больно. Вон, бабы уже по сумкам шерудят, ищут, чем бы тебя накормить.

– Иди ты. Говорю же – не спал полтора суток. Даже не знаю, что снимаем.

– Операцию.

– Пластика?

– Ага.

Дима остановился. Ветрову показалось, что оператор сейчас бросит сумки и пойдет домой.

– ?

– Нет. Реконструкция лица. После аварии.

Дима покачал головой:

– Хорошо. Хоть что-то серьезное. А то полторы недели одни – тошно уже.

– А шефу нравится.

– Ну ему-то с бабами не спать.

Оба рассмеялись.

 

Расположившись в купе, Ветров задумался о предстоящей съемке. Интервью с девушкой, слезно благодарящей доктора за спасенную красоту, рассказ хирурга о том, что пластика – это не только липосакция и ринопластика, и, конечно, сама операция.

Необходимость присутствовать на операции отзывалась в Ветрове боязливым отвращением. Тут же вспомнился перелом, не подействовавший наркоз и шевеление зажимов и скальпелей под кожей. Запястье мгновенно отреагировало на призыв памяти, заныло, во рту появился металлический привкус. Ветров убеждал себя, что это шанс увидеть нечто новое, закалить нервы. Но как только представлял открытую сверкающими зажимами кожу и кровавое жуткое нутро раны, отвращение пересиливало.

 

Никитин встретил их на проходной и по лабиринту дорожек провел по обширной территории к корпусу своего отделения. Ветров привык к сильно пьющим хирургам, вечно сутулым, плохо выбритым, уставшим какой-то глубинной усталостью духа. Одного взгляда на Никитина хватило, чтобы понять: он совершенно другой. Загорелый, поджарый, крепкий мужик. Видно было, что ему около пятидесяти, но хорошая кожа, до пошлости белые зубы и белки глаз легко скидывали ему десять-пятнадцать лет. Ветров без труда представил врача в дурацких коротких шортах, с полотенцем на шее семенящим с теннисного корта в бассейн. То ли новая формация врачей, то ли дань специализации: вряд ли пациент захочет делать пластику у привокзального алкаша в белом халате. В общем, Никитин производил впечатление профи, не готового просрать все из-за бестолковых пристрастий к сигаретам и дорогому коньяку.

– У нас возникли небольшие трудности, – сказал Никитин, когда они расположились в его кабинете.

Ветров нахмурился.

– Мать пациентки передумала. Не хочет, чтобы их снимали.

– Съемка операции в силе?

– Да.

– Хорошо, – протянул Ветров и закусил губу.

Отказавшиеся в последний момент герои – не редкость. Но если он не привезет нормальный материал, ему открутят голову. Уволить, конечно, не уволят, а вот денег снять могут: командировка в Питер – это не покатушки по Подмосковью.

– Но вы же нам присылали подписанное согласие.

Врач достал из ящика листок и протянул Ветрову. Бумага меняла ситуацию. Что бы они ни сняли и что бы ни говорила женщина, юридически к ним не подкопаться. Ветров довольно кивнул:

– Тогда начнем с вас. А дальше будем разбираться с этим. – Он тряхнул листком.

 

– Пациентка поступила к нам через три месяца после ДТП. Хирурги «скорой» закрывали раны наспех, заботясь о том, чтобы девушка просто выжила. В результате часть лицевых мышц не работает. В частности, плохо закрывается левый глаз. Сегодняшняя операция должна восстановить эту функцию. Пациентка сложная. Она уже перенесла больше десяти операций, в том числе реконструкцию черепа. Нам предстоит сделать как минимум еще столько же, чтобы восстановить лицо. Насколько это возможно.

Было видно, что Никитин дает интервью регулярно: говорит спокойно, уверенно, не обращает внимания на снующих по коридору людей. Когда он сбивался, брал паузу и начинал предложение сначала. Он экономил время, а сейчас это было очень кстати: до операции нужно умудриться найти способ поговорить с пациенткой и уговорить ее. Репортер ощутил дерзновенный охотничий задор.

Ветров постучал в палату. Оттуда выскользнула женщина. Дверь она открыла нешироко, чтобы едва можно было протиснуться, и тут же осторожно и бесшумно притворила ее за собой. Она бросила быстрый взгляд на оператора, стоявшего у противоположной стены коридора, потом жалобно посмотрела на Ветрова.

– Мальчики, вы извините, но мы не можем. Очень тяжело. – Она обратилась к оператору: – Не снимайте, пожалуйста.

– Галина Сергеевна, не волнуйтесь, он не снимает. – Ветров состроил понимающую гримасу. – Я просто хотел поговорить с вами. Мы только ради вас из Москвы приехали. Нам очень хочется, чтобы вы с Таней рассказали, как попали в эту больницу, почему и зачем.

– Как попали… Спасибо вот Алексей Алексеевичу… взял нас. Без него бы мы что? Ей же двадцать пять всего… – Женщина взвыла, но, оглянувшись на дверь, зажала рот руками и продолжила беззвучно реветь. – Не могу, мальчики, милые. Сами же видите…

Ветров краем глаза заметил, что Дима направил болтающийся на груди фотоаппарат на них. Заметила это и Галина Сергеевна.

– Не снимайте, ради бога.

– Дим! Не снимай! Что ты как маленький. – Ветров одобрительно подмигнул оператору.

– Я не снимаю, – пожал тот плечами.

– Галина Сергеевна, я вас понимаю. Но ведь вы сами говорите, что Никитин вам очень помог.

– Да, да, – закивала женщина и стала торопливо утирать слезы. – Очень! Золотой человек! Очень, очень большой врач. Удивительный!

– Вот видите. О таких специалистах нужно рассказывать. Об их работе.

– Ну так рассказывайте, миленькие! Мы-то вам зачем?

– Галина Сергеевна, так вы-то и должны рассказывать! Вы и Татьяна.

– Нет, мальчики, миленькие. Ей-богу, сил нет. Это я баба старая. А Таня – ей же двадцать пять лет. Молодая совсем. Сын. Как она в таком виде на всю страну? А Васька увидит маму? Нет, мальчики, ребятушки. Ну поймите. Она и так плачет целыми днями.

От причитаний женщины Ветрова стало потряхивать. Несговорчивость матери все больше раздражала. Нужно было сменить тактику. Дима уже снимал их открыто, но женщина перестала обращать внимание на камеру: ей стало слишком важно добиться сочувственного понимания Ветрова.

– Галина Сергеевна, давайте вы сейчас еще раз попробуете поговорить с Татьяной. Объясните ей, что нам очень важна ее история. Оператор не будет снимать ее, если она не захочет. Поснимает палату, обстановку, вас.

– Ой, нет, меня-то зачем?

– Ну, значит, вас не будет, – оборвал ее Ветров. – Узнайте, вдруг она передумает? Нам очень важно показать, что пластическая хирургия – это не только силиконовая грудь. Что для многих это шанс на нормальную жизнь. Хорошо?

– Ой, мальчики… Ой, не знаю, ребятушки.

– Поговорите с Татьяной, – почти приказал Ветров.

Женщина скрылась за дверью палаты. Ветров подскочил к оператору:

– Снял?

Дима кивнул.

– Звук был?

– Немного скрипела петля. Об свитер. Постарайся не сильно крутить плечами.

– О’кей. Смотри. Я попробую войти в палату. Тебя, скорее всего, не впустят. Пиши весь звук. Снимай дверь. Если получится тихо, попробуй приоткрыть дверь и хоть каких-то планов палаты набрать. Пусть непонятных – пофиг. Вроде скрытки сделаем.

Галина Сергеевна вышла через пять минут.

– Ну что?

– Нет, ребятушки. Извините. Она сразу плачет. Нет. Вы уж не обижайтесь…

Ветров принял скорбный вид:

– А если я один зайду? Попробую переубедить? Не согласится, ну и бог с ним. Хоть познакомимся.

– Думаю, ничего страшного. Но я сначала спрошу, ладно?

 

Жидкий зимний свет из окон и мерцание телевизора слегка разбавляли полумрак палаты. Застоявшийся липкий телесный дух смягчался резким запахом лекарств. Ветров глянул на кровать Татьяны, и его замутило. На подушке лежала Голова – декоративная, составная, от середины лба укрытая шлемом бинтов.

Половина лица была человеческой, вторая – сырец из глины, смятый, бесформенный, как будто материала не хватило. Под одутловатой цветастой прозрачной кожей, исполосованной грубыми топографическими рельсами швов, разбегались изящные фиолетовые линии сосудов. Голова эта была такой сложной, что выглядела самоцельной, вещью в себе. Ужасной, отвратительной вещью. Она отменяла необходимость остальной постели, делала ее пустой. Ветрову хотелось повернуться и убежать, но вдруг не осталось сил даже на это. Надо бы разжать челюсти и что-нибудь спросить, только вот что? И что, если она, Голова, начнет отвечать?

Правая половина Головы открыла глаз, и от этого слишком живого взгляда Ветрова начало трясти, как если бы этот глаз распахнулся в стене. Глаз смотрел измученно, испытующе, доверчиво: Голова ждала разговора, ради которого к ней напросился Ветров, вопросов. Ветров оцепенел. Не стоило ему приходить и заставлять Голову ожить; будить этот ужас было совершенно не нужно, дико.

Ветров вдруг вспомнил о микрофоне, операторе за дверью и понял, что до сих пор не сказал ни слова. И Голову вряд ли будет слышно: он стоит слишком далеко. На ватных ногах Ветров подошел к изножью, и тут с Головой произошла еще более странная и страшная перемена. Приоткрылись влажные отекшие губы, и наружу полезли звуки, почти похожие на человеческую речь. Ветров с удивлением отметил, что угадывает даже некоторые слова.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Ветров и похолодел от ужаса. Но быстро собрался: здесь каждый вопрос будет крамольным.

Татьяна отвечала. Беседа разошлась. Иногда Ветров смущенно поглядывал на мать и та переводила. Вскоре он и сам неплохо уже понимал значение тех или иных звуков, но виду не подавал. Каждый взгляд на подушку давался слишком непросто – все равно что сунуть руку в костер и поворошить пальцами угли. И Ветров старался чаще смотреть на мать.

Скоро Татьяна устала и умолкла. Закрылся и этот ужасный глаз. Ветров был искренне благодарен Голове за эту милость. Теперь дышалось как будто легче и исчезло тупое онемение в затылке.

Мать рассказала об аварии, о перипетиях путешествий по клиникам страны.

– Ее сюда взяли, потому что сотрудник. Она знаете какая была – ух! Отличница. Уже капитан полиции.

Услышав, что говорят о ней, Голова снова ожила. По щекам покатились слезы. Не была! Есть! Я – есть!

Застиранный пододеяльник зашевелился, и Голова со странной внезапностью обрела тело. Она неуклюже выпростала руку, открыв грудь, молодую, белую, зовущую. Ветров вдруг понял, почему одинокий глаз лица смотрит так жалобно. Не отдавая себе отчета, он приблизился, прикрыл грудь Татьяны одеялом и взял ее за руку.

– Таня, вы не волнуйтесь. Все будет хорошо. Не переживайте. С Галиной Сергеевной и Алексеем Алексеевичем вы не пропадете.

Татьяна больно вцепилась в его ладонь, но Ветров не отнял руки, а ответил таким же жарким и многозначительным пожатием. Девушка задыхалась от слез. Ветров чувствовал, что и сам плачет и продолжает что-то приговаривать, нашептывать с таким чувством, словно она – его возлюбленная и они не в больничной палате, где лекарства, капельницы и мать, а в лугу, голые, распаленные.

Он вышел из палаты, едва не падая от опустошения. Дима показал большой палец – мол, все отписал, супер, но Ветров отмахнулся. Он сел у стены и спрятал лицо в колени. Хотелось не просто уехать – исчезнуть. Чтобы исчез весь мир и любая связь его с Татьяной. Нельзя было давать этот материал в эфир. Нельзя…

Всю операцию Ветров просидел в углу операционной. Было все равно, что снимет Дима. Даже если совсем ничего – плевать. Исчезнуть. Прямо сейчас. Хотя бы убраться подальше от больницы, от Татьяны, от ее матери.

Из больницы ехали молча. Перед поездом зашли в кабак. Еда и алкоголь вернули Ветрову уверенность. Татьяна стала призрачной, кадром из фильма.

– Я тут подумал, лучше бы мы снимали, – грустно хохотнул Дима. – Жалко девчонку.

Ветров кивнул.

– Что делать будешь? Материал-то шикарный получился. Не будут потом скандалить?

Ветров пожал плечами:

– Скажу, чтобы помягче. Но так-то – согласие есть, что мы снимаем, она видела…

Дима бормотнул что-то невнятное и заказал еще водки.

С вокзала они поехали в редакцию: нужно было отчитаться и сдать материал. Ветров подробно рассказал, что удалось снять. Вскользь упомянул, что в последний момент герои отказались, но тут же отобрал у своих слов вес, выудив из рюкзака согласие.

– Скандалить не будут, что скажешь? – поинтересовался шеф.

Ветров покачал головой:

– У них на это нет сил.

 

Дома он разделся прямо в коридоре и пошел в душ – смыть с себя запахи поезда и копоть прогоревших чужих эмоций. В глубине души шевелились отзвуки их разговора с Татьяной. Ветров пытался ухватиться за них, пережить еще раз, но те ускользали.

Татьяна таяла, исчезала. Ветров теперь ощущал ее сначала просто взбалмошной героиней, а позже – чудесным образом ожившей глиняной Головой, вещью. Было стыдно. Он плакал, но слезы шли по приказу, а не от переполненности. В конце концов Ветров решил, что ему достаточно жаль девушку и ее мать и доказывать это незримым наблюдателям ни к чему.

Ксеня вернулась раньше обычного:

– При-вет! Я по вам соскучилась!

Ветров дождался, пока она сама подойдет, и подставил губы для поцелуя.

– Ты мне рад?

– Рад, – натужно улыбнулся он.

– А почему не говоришь?

Ветров пожал плечами: действительно, почему?