Александр БУШКОВСКИЙ 

 

РЫМБА

роман

 

 

Глава 1. Рымбо и Волдырь

 

«…В лето семь тысящ трицать осьмое от сотворения мира пришли топорники через леса на берег озера-моря и принесли на плечах свои лодьи, кои называли ушкуями. Берегов у моря-озера не видно, а вода чистая и сладкая, как в колодце. Два дня и две ночи гребли ушкуйники против ветра и парус не ставили. Спины гудят, руки повисли. На третье утро увидели остров и решили пристать, на тверди земной постоять.

 Встретили их лесные люди-людики, добрые охотники и рыбаки. Дали топорники им меду и квасу, угостили вяленой козлятиной. А людики отдарились грибами и рыбой. Кланялись медвежьим головам на лодьях, дивились бородам гостей кудрявым и их вострым топорам. Сказали гостям, что все вокруг – рымбо. И остров, и море, и небо.

А остров лесист, и море богато. И что значит “рымбо” – никто из гостей не понял. Стали жечь костры, менять меха на топоры, меды-квасы пить и рыбой с грибами закусывать. Радостно стало и гостям, и хозяевам, замутнело в головах, плясали у огня от заката до рассвета и попадали усталые, кто где стоял. Мертво спали целый день и всю ночь, а утром открыли хозяева глаза, ан гости уж вовсю топорами стучат, бревна корят, венцы подымают, нагеля забивают. Только щепки летят…»

 

 * * *

В одной деревне Рымба, на острове, старики говорили, что деды им рассказывали, будто жил здесь еще до революции батюшка, поп, нерусский какой-то, то ли грек, то ли мордвин, так тот читал из старинной книги, как давным-давно, при темном царе, пришли сюда с разных сторон люди и стали жить. Заставлял прихожан, мужиков и баб, а особенно детей, учить эту книгу наравне с Евангелием и Псалтирью. Так говорил: «Если хотите, людики, знать, что будет с вами дальше, сначала узнайте, что раньше было». Тут даже остался живой один человек, которого в детстве прадед заставлял на слух целые былины из этой книги затвердить. Тому самому, видно, розгами по малолетству учение вбили, вот он и считал нужным внуку его передать. Но только рассказывает оный человек всегда нетрезвый (трезвый молчит) и, выпивши, вставляет свои шутки. Поэтому за точность ручаться нельзя. Зовут же этого живого человека Волдырь. Володя Неверов. Владимир Николаевич.

Волдырь хоть и стар, но пока крепок. Родился он прямо здесь, на острове, в прошлом веке, до войны. Жива была еще деревня. Женщины в банях рожали. Были у Волдыря и братья, и сестры. Отцу его Николаю исполнилось двадцать пять, когда призвали его на фронт матросом, и попал он служить то ли на линкор «Отважный», то ли на торпедный катер «Отчаянный» – точно теперь не вспомнить. Все мужчины тогда ушли из деревни воевать, остались одни пацаны да калеки.

 Рымбу враг оккупировал. Волдыреву деду Мите было за пятьдесят, он партизанил в лесах. На фронт его не взяли: был одноногий, еще в первую кампанию оторвало германской шрапнелью. Да он бы и с ногой не пошел, считал, что война – дело молодых, и дочку с внуками боялся оставить без присмотра, сиротами. По ночам таскал им отнятые у мертвых оккупантов рыбу и муку. Но оккупанты, остававшиеся в живых, повесили его жену Любу за связь с лесными людьми. На мысу повесили, с южного берега, для острастки и от ужаса. В качестве акта возмездия и террора. Только им это не помогло.

 Подошел как-то раз к южному берегу линкор «Отважный», а может, торпедный катер «Отчаянный» или еще какой-нибудь кораблик с морской пехотой на борту, и загорелась земля у врагов под ногами. Тлела-тлела да и вспыхнула. И, как говорил одноногий моряк, те из них, кто остались в живых, позавидовали мертвым. Кричали, плакали, умоляли скорее убить. Морпехи в конце даже патронов не тратили, штыками их кололи да пыряли.

 А мыс с тех пор так и называется – «Партизанка». Возле него ряпушка в нерест хорошо ловится.

Деда Митю после победы отправили в каторгу за то, что прятался на вражьей территории, пока остальной народ выбивался из сил на передовой и в тылу. Вернулся он только тогда, когда помер великий полководец, победитель врага. Но радость от Митиного возвращения в семью скоро прошла. Митя вернулся безумцем. Пил брагу, курил самосад, пел песни похабные, работать и слушать никого не хотел. Ни стариков, ни ветеранов. Прятался в своих лесах, и его даже одноногого поймать и снова посадить, теперь уже за тунеядство, не могли. Вешать же родню за это органы победившего народа не стали. Не тот грех.

 Надежда, Митина дочка и мать Волдыря, в оккупации, как могла, старалась прокормить детей, грибы-ягоды по болотам собирала, на нерестах мережи в ламбах[1] держала, а после войны еще и на ферме работала. И четверых на ноги поставила. И сама всегда опрятна да причесана, не простоволоса, даром что ладони в мозолях.

 Волдырь же с братьями и сестрами, пока мать работала, оставался под присмотром прадеда Ивана, с ним и дружил, а тому было за восемьдесят. Скрипучим голосом прадед рассказывал былины и небылицы. Волдырю казалось, они даже от голода помогали. Интересные. Прадед, как и сказки его, был мрачен и добр.

Повезло Волдырю: отец вернулся живым, через четыре года после победы. Раньше командование не отпускало: служить некому. Радость была на всю округу. Еще бы, один живой из семерых ушедших. Вслух он о войне не вспоминал. Отремонтировал дом. Стал бригадиром. Рыбачил в бригаде с подростками и стариками. Волдыря учил.

Сначала отвез его ненадолго в школу. На том берегу, на большой земле, стояла в деревне школа, но туда каждый день нужно было ездить на лодке, а маленькой лодки у отца не имелось. Отец немного повозил Волдыря на своей, пока тот буквы с цифрами не выучил, а после стал брать сына вместо школы на промысел. Там было интереснее, хоть и тяжело. И рыба жирнее, чем в школе, да и запивать ее казалось лучше отцовским киселем из морской капусты, чем школьным чаем из брусничного листа.

Отец у Волдыря был человек веселый и недоверчивый. В том смысле, что в Бога Николай не верил, да и на слово тоже почти никому. Вообще, старался больше улыбаться. Считал, что горя да слез и так хватает вокруг, зачем же их еще и множить унылым лицом. В Бога не уверовал, так как родился во времена неверующих. Церкви были закрыты или использовались под овощехранилища. Православная вера держалась тогда в тайне, настоящие батюшки в тюрьмах сидели, ненастоящие служили другим силам и их органам. Таинства совершали старушки. По крайней мере детей крестили дома, втихаря. Отец по-доброму над ними смеялся. Не верил он в женщин-священников, даже и со святой водой. Зато к суевериям относился с опаской, видел, что и при кресте, и при звезде бабки-знахарки грыжи да зубы заговаривают, сглаз снимают-наводят и много еще чего могут. А если колдун – дед, то к нему потихонечку едут болящие из градов и весей и ссориться с ним никто не желает. Даже и начальники.

На слово отец перестал верить людям после войны, сказав Волдырю под хмелем, что все, кому он доверял, остались в морской пехоте. В море, как в поле. Что это значит, Волдырь не понял, но выспрашивать почему-то не решился.

На промысле Волдырю нравилось. По малолетству его сильно не запрягали, а к трем своим обязанностям, «вода-дрова-помойка», он давно и дома привык. Скоро научился рыбу чистить, мыть посуду, дрова колоть, даже уху варить. Кухарки-то на лову не было. Отец как бригадир и моряк не доверял женщинам ни на воде, ни на берегу. Справедливо полагал, что женщина – скандал в мужском коллективе. Хотя дома с женой Надеждой жил мирно. Волдырь привык спать в промысловых избушках на нарах, дыша табаком и укрываясь фуфайкой, рано вставать, привык мокнуть под дождем, вялиться на ветру, счищать с лодок снег и выпутывать из сетей рыбу. Лицо его потемнело, руки огрубели от соли и воды, ноги и плечи окрепли в работе.

Весело было рыбачить с отцом! Таких кумжин видал подчас Волдырь – по пуду, а сёмжин – по два! Жаль, что все приходилось сдавать в рыбсовхоз. Себе из государственной рыбы оставляли только чуть-чуть ряпушки. Ее же, ряпушку, оставляли для наживки. Круглый год держали в тайне самоловки и переметы. И рыбу разную тоже ловили и пробовали. Порой без хлеба икру есть приходилось деревянной ложкой.

Но не это вспоминает на старости лет Волдырь. Вспоминает он ястреба в озере. Рассказывает, что ехали как-то они вдвоем с отцом на лодке с похожки[2], везли домой улов. Осень, вечер, холодно, тихо. Закат за тучками багровый, вода как свинец, тускло отсвечивает. Отец на веслах, парус висит. Волдырь по сторонам глядит.

Видит – что-то вдали на водной глади качается. Лесина? Почему как живая? Собака? Не так собака плавает, гребет чаще и голову высоко не высовывает. Подгребли с отцом поближе, а это ястреб с собаку ростом. Крыльями машет в воде, как в небе, а не летит. Оттолкнуться не от чего, по плечи только и может выдернуться. Молодой еще, говорит отец. Хоть и крупный. Видно, утку бил на воде, да по неопытности не рассчитал – окунулся в атаке. Взлететь не смог, так и гребет. Устал уже, последние силы тратит.

Вытащил отец весло из уключины и протянул ястребу. Тот, ни секунды не медля, вцепился когтями в лопасть. С трудом поднял его Николай из воды и опустил в лодку, рядом с корзиной рыбы. Ястреб обтекал, опустив голову и бросив крылья. Крупно трясся. Ишь, измучился, сказал отец, поднял с носовой скамьи фуфайку и накинул для тепла на птицу. Только голова осталась торчать. Волдырь смотрел с кормы, опасливо поджав сапоги. Ястреб был мокрый и красивый. Воткнул он пронзительный взгляд куда-то в пространство перед собой и не шевелился. На острие клюва дрожала капля.

Лодка уткнулась в песок на берегу. Отец крякнул и поднял фуфайку вместе с птицей. Отнесу на чердак, сказал он, авось оклемается. Ястреб не сопротивлялся. Отец положил его прямо в фуфайке на опилки чердака и открыл окошко. Если сможет – улетит. По совету отца Волдырь принес в миске куриное яйцо, надколол его и поставил миску перед самым клювом.

 На следующий день ястреб уснул с полуоткрытыми глазами, не притронувшись к пище. Так и не проснулся. Голова упала, глаза помутнели. Отец убрал его в мешок и с помощью Волдыря закопал на краю огорода. Видно, переохладился, не смог очухаться, вздохнул отец. Волдырь не плакал, но ему сильно хотелось, прям так, чтоб навзрыд. Очень уж красивый был ястреб. Крылья шире, чем руки отца, когти опасные, и перья переливаются. И что это за смерть? Не в бою, не от старости, а от воды холодной… Нечестно.

Часто потом вспоминал Волдырь этот случай. То в армии, сидя на броне «мотолыги»[3] (СНОСКА) и наблюдая с горы парящего внизу, в тумане ущелья, орла. Тайно радуясь, даже гордясь его силой и свободой. То на целине, где приходилось задирать голову и щурить глаза от яркого, жгущего степь солнца, чтобы разглядеть беркута в синеве. И даже в лагере, на лесоповале, когда нужно было убедить бригадира, старого урку, не рубить сосну с гнездом тетеревятницы.

Раньше, до старости, Волдырь был выше всех в деревне ростом и сильнее всех. Потом время прошло, он подсох, остались одни жилы да еще морщины, будто трещины на темном лице. С тюремных времен тускло блестят во рту зубы из бронзы. Потому блестят, что он все время улыбается или беззвучно смеется, сощурив глаза. Но чтобы радоваться, ему всегда нужно быть хумалас, то есть, по-местному, пьяненьким. Достижением этой цели он и занят. Нет у него ни жены, ни детей, родители лежат на погосте. (А погост хороший – тихий, под елями.) Есть родня, но в городе живет, давно не виделись. Дальние родичи на остров не приезжают. Часто пустует его бревенчатый дедовский пятистенок, большой, о двух этажах, и темный, как лицо Волдыря. Покосился он, наклонился над водой, хоть ныряй с резного балкона.

Ночует Волдырь на печи, если хмель не застанет его где-то в другом месте, а утром выходит на поиски халтуры, работы за бутылку и закуску. Волдырь может все. Сеять, пахать, боронить, с лошадьми управляться. Корову подоить. Кабанчика заколоть. Разделать-освежевать. Лес рубить и строить из него, а также из камня и кирпича. Охотиться, правда, не любит, хотя ружье и спрятано на темный день, зато рыбачить может всеми способами. Удочкой, блесной, капканом. Сетью, мережей и неводом. Острогой, в конце концов.

Жизнь научила не попрошайничать, но и копить привычки не дала. Свои пол-литра в день Волдырь как-нибудь да выудит, а больше ему и не надо. Выпьет Волдырь склянку, закусит сухарем или чем бог пошлет и рассказывает побасенки Сливе, своему другу и собутыльнику, который живет у него в старой бане. Тем и счастлив.

Добавить надо, что это Слива прозвал Волдыря Волдырем. Скрестил он имя Володя со словом «колдырь», то есть, по-нашему, «пьяница». Так и прилипло.

 

 

 Глава 2. Крест и Слива

 

«…Удивились хозяева-людики, призадумались, почесали в затылках. Земля эта хоть и рымбо, но все же наша, сказали они ушкуйникам. Однако можем и потесниться. Платите за место. Выпили они с гостями еще по чашке меду, решили брать по три топора за дом. Гости согласились. Дали сразу девять лезвий. Заложили три избы. Сели тут людики в лодки и погребли по своим промыслам. Вернуться обещали. Долго ли промышляли, коротко ли, неизвестно, а вернулись – стоят три избы по берегу, окнами на юг. Новенькие, желтые. Сосной пахнут. И на пригорочке крест деревянный вкопан. Высок. Аж из четырех бревен собран. Одно вкопано, два поперек и одно наискосок. Говорят топорники людикам, мол, это нашему Богу крест. Людики поглядели, покумекали меж собой и прикатили из лесу каменное колесо. Всё во мху от старости. Поднатужились и надели колесо сверху на крест. Аккурат на вершинку влезло. Это, говорят, нашему богу колесо. Заволновались было топорники, поглядели на свои топоры, но атаман их успокоил. Велел обождать, норов унять. Вынесли бабы квасу да меду, снова кир на весь мир. Утром прочухались людики с топорниками, глядь, а колесо на земле лежит, и крест из колеса торчит, будто пророс. Ну не чудо ли? Все удивились, но переделывать пока не стали. Головы трещат, требуха дрожит, надо бы бражкой отпиться. Отпились, снова глянули – а может, и так сойдет? Никто вроде не в обиде. Махнули людики рукой, в лес пошли. А топорнички взяли да и приладили на крест крышу из досочек двускатную, чтоб колеса каменные от греха подальше скатывались. Так и началась деревня Рымба…»

 

 * * *

Кожа на лице у Сливы бурая, борода – как у лешего, нос картошиной, со сливовым оттенком. Фамилии его никто не знает, а зовут Славой, вот Волдырь и прозвал его Сливой за сизый от пьянства нос.

Было это недавно совсем. Стояла осень темная, со штормами. Весь ноябрь свистел ветер то с севера, то с востока. А тут вдруг затихло на денек, даже солнышко блеснуло, но потом снова так раздуло, что волны прямо в Волдыреву баню забили. Тучи набежали, небо потемнело.

Деревня Рымба маленькая, всего три дома жилых и осталось. Вообще-то, их девять, домов, но в остальных шести люди живут только летом, а на зиму разъезжаются кто куда, где зимовать легче. Осенью, под дождичком да на ветру, никто особо не шастает. Тем более втемнах.

Только Волдырь и шел домой, на удивление трезвый. Хотя ничего и удивительного, если подумать. До земли на лодке не добрался, рыбу наловленную не продал, на самогон не сменял. Возникает законный вопрос, отчего Волдырю своего самогону не завести? Ответ простой. Чтоб самогон выгнать, нужна брага. Хорошая брага три недели ходит. Тепло нужно, сахару гора да дрожжи. В крайнем случае морошка забродившая. Совокупности всех этих компонентов Волдырю вовек не добиться. Ни сахару у него, ни дрожжей. Морошку собирать он не любит. Ленится возиться. Да и сколько ее соберешь и сохранишь? А три недели чтоб печь была теплая, такого у Волдыря отродясь не случалось. То на земле он загуляет, то на промысел уйдет, вот изба и простынет.

 Митя с Любой, муж да жена из соседней избы, те крайне редко выпивают, некогда им, на Пасху разве да на Рождество, и у них Волдырь просить стесняется. Всю работу в доме да в поле Митя и сам делает, руки правильно заточены. Любаня тем более женщина строгая, у нее не забалуешь. Дети их и вовсе не пьют. Старший сын Федор – студент, в городе учится на строителя, а младший Степан еще только школу закончил, служить собирается. Ездит на лодке работать в село, учится у плотников. Каждый день. Физкультурник, готов к труду и обороне. Дочка еще у них есть, Вера-Верушка, хорошая девушка, почти близняшка Степкина, но она домоседка, очень плохо видит, слепенькая. Свет от тьмы только и отличает. Матери по хозяйству помогает. Потом доскажем, почему «почти».

В крайней же избе, на отшибе, живет старуха по прозвищу Манюня. Ровесница Волдыря. Костлявая, черноглазая, седая. Слышит туговато (а может, притворяется), зато видит, как во тьме неясыть. К ней куча внуков приезжает на лето, не боятся же такой ведьмы.

Что Манюня ведьма, здесь все знают. У нее и мать, и бабка заговорами по-тихому детей лечили, коров-лошадок тоже, даже репу от жучка и яблони от гусениц. Женам мужей из загула возвращали, если надо. А вот со своими мужиками им не везло. Хоть бабы все видные да статные – одинокие были. Вот и у Манюни отец на войне погиб, а муж Илья, лепший друг Волдыря, пропал на рыбном промысле. И трех лет с молодой женой не прожил. С тех пор Манюня одна, детишек сама подымала…

У той запасы всегда есть. Самогон добротный. Но с Волдырем она не очень контачит, только в крайних случаях. Когда надо поле под картошку перевернуть. У нее огород. Все растет. Виноград даже есть, хоть и зеленый, орехи разные, табак. Сливы. Правда, не сильно сладкие, все же не Кавказ. Раньше Манюня корову держала, Волдырь и зимой ей нужен бывал, чтобы сено в санях привезти с покоса. Теперь сил мало осталось, корову убрала (тоже с помощью Волдыря), и требуется он ей только весной раз да осенью другой. Вспахать поляну, подготовить огород. Лошадей теперь в хозяйстве не держат. Землю пашут мотоблоком, сено возит снегоход. У Мити все есть, выручает подчас. Еще бы, Волдырев родной племянник. Волдырь, конечно, не в унынии. Бывает, в стужу навяжется иной раз Манюне дров кольнуть за чекушку, ну а летом в деревне и без нее халтуры хватает. Дачников много. Зимой же бегает Волдырь через пролив по льду на большую землю, в село. А там уж каждый день к вечеру он сыт и пьян и нос в махорке. Ковыляет обратно, покачивается. Присказки свои бормочет. Сам себе смеется.

Но тут он шел тверезый и молчал. На острове халтуры нету, на землю не попасть: штормит. Завечерело. Глядит Волдырь: лежит на берегу куль, мочалит его прибоем. Вдруг что полезное? Подошел интересоваться, глядь – человек! Живой ли?

Хоть и не оторопел Волдырь, а на секунду стало не по себе. Мертвяка еще не хватало! Всякого видал он на веку, но с мертвыми возиться не любил. Да и кто их любит? Тяжелые, вонючие, гроб стругай, яму рой, рубаху чистую надень. Еще и родня плачет, и Писание читают…

И мимо не пройдешь: вдруг живой? Закряхтел Волдырь, спички вынул. У него в горсти спичка горит, как свеча в церкви, никаким ветром не задует. Осмотрел утопленника: возможно, что и жив! Да, скорее живой, чем наоборот… Глаза закрыты, челюсти сжаты, дыхания не слыхать, и проверить нечем. Борода мокрая, а кожа все ж не каменная, хоть и задубела. Ткнул пальцем. Заодно подумал, что к Манюне ближе бежать за самогоном. Мимо нее как раз и тащить этого пловца. Ишь ты, нательная рубаха-то – казенная. Такие солдатам раньше выдавали. Да и штаны ватные, а вот сапог нет, скинул, видать, в воде. Шапку тоже волной, наверное, сбило – грива длинная, сырая.

 Расстегнул Волдырь пару верхних пуговиц на рубахе у человека, чтоб не задушить, ухватился руками за ворот и попробовал тащить. Не, не осилить. Напрягся, кое-как отволок на шесть шагов от прибоя, бросил.

Свет у Манюни еще горел – «летучая мышь». Волдырь загоцал каблуками по крыльцу, трижды дал кулаком в двери.

– Кого там?.. – спустя минутку звонко спросил голос из-за дверей.

«Вот ведьма, голос – как у молодой!» – мелькнуло в голове у Волдыря, и он громко ответил:

– Вечер добрый, Марь Михална!

– Кому добрый… Чего тебе, Вовка?

– Там, на берегу, утопленника выкинуло, вроде живой... – Тот замолчал, держа паузу.

– Ну!

– Надо в чуйство привести. Вот такой енегдот.

– Ну!

– Бутылку дай в долг, ну! Мань, не замай! Авось оклемается мужичок, нам с тобой грехи на том свете спишут.

– Ну, гляди, коли брешешь…

Волдырь облегченно вздохнул и затоптался на месте. Через минуту дверь приоткрылась.

– Надо в дом тащить, беги, Митьку зови. – И в щель просунулась бутыль с пробкой в горлышке.

– Уже бегу.

Волдырь сунул бутылку в карман фуфайки и поспешил к берегу, слегка прихрамывая. «Гудит волна под ветром, видать, не скоро стихнет, – размышлял он на ходу, – да и Манюня озадачилась, поверила, видит, что я трезвый».

 Полоса прибоя тускло белела в сумерках. Там, возле лежащего на боку тела, он выдернул пробку и наклонился. Нащупал ладонью подбородок и надавил. Кажется, есть щель между зубами. Волдырь плеснул в нее немного и чуть подождал. Через несколько секунд человек вдруг дернулся, как от удара током, и снова застыл.

«Выживет, однако. Не будем пока добро переводить», – подумал Волдырь, заткнул бутыль и поспешил к Мите. Надо взять у него мотоблок с телегой и самого в подмогу.

Митина собака Белка радостно заскулила, когда Волдырь открыл калитку.

– Цыть, профурсетка! – поздоровался тот с ней и толкнул дверь в избу.

Хоть и торопится Волдырь, все же немножко придется ему обождать, надо ведь рассказать коротенько об Мите с Любой. Чтоб потом яснее было, легче понимать, что да как и почему все так, а не иначе.

 

 

 Глава 3. Женитьба и спиртик

 

«…Много ли времени прошло с тех пор, как срубили гости на острову первые три избы, никто уже не скажет, а только стало их теперь в три раза больше. Разрослась деревня Рымба. Крест сосновый потемнел под крышей, каменное колесо мхом поросло, почти целиком в землю ушло. Рядом с ними часовенку поставили, но попы с монахами сюда еще пока не добрались.

 К первым топорникам родня подселилась. Хорошо жили. Сытно и мирно. С хозяевами гости не ссорились. Коров завели. Гусей домашних. Рожь посеяли, ячмень-горох. Морковь и лук полными лодками возили продавать на материк, в село на ярмарку. Торговали там и с людиками, и с ливвиками, и с весью, и с русью.

Была в Рымбе девка на выданье. Звали ее Таисья. Скромная девушка. Полюбил ее один охотник с дальнего берега по имени Урхо, из людиков. Встретил на ярмарке и глаз отвести не смог. Подарил беличьи рукавички на зиму. Смутилась Таисья, а Урхо осенью сватов и прислал.

Те на лодке пригребли, мужики крепкие, у всех на поясах ножи, все старше жениха, дядья его. Отцу-матери Таисьиным подарки привезли – шали-сапоги, младшим братьям-сестрам – сласти да игрушки, а Таисье – шубу рысью.

Топорники – люди вольные, девки у них сами решали, за кого замуж идти. И Таисье Урхо нравился, ростом вышел, лицом чист, глаза добрые, волосы сивые. Да вот боялась она в лес к нему перебираться, с острова уезжать. Вы, сваты дорогие, говорит дядьям, скажите ему, пусть сам ко мне придет да избу для нас срубит, а рымбари, мужики наши, помогут. Тогда и пойду за него. Да, мужики? Рымбари серьезно брови сдвинули, кивнули, поможем, мол. А чё, крепкие руки не лишние.

Урхо тоже был свободный охотник и ловкий рыбак. Не привыкать ему, где и как в своем родном краю жить и промышлять. Такому собраться – только подпоясаться да рот закрыть. Сложил он в туес опорки да ремки, стрелы да крючки и причалил к острову в лодочке-долбленке.

Пришел к отцу-матери Таисьиным, те поглядели, вздохнули. Отец с облегчением, мол, этот не подведет, а мать с печалью – уходит дочь к лешему, креста на нем нет. Хоть с виду и честный, кто знает, что у него на уме? Но все же благословила и перекрестила. Таисья в ноги родителям поклонилась, Урхо голову склонил.

Свадьбу гуляли где-то неделю. Православного батюшки не нашлось поблизости, так ушкуйский атаман Митрофан (такая борода не у каждого архимандрита) молодых святой водой окропил. Хорошо, воды в Крещение набрали в иордани. В часовне еловые ведра полны стоят до нового мороза, потом по избам разольют.

С местными топорниками все окрестные людики брагу пили, мясо ели. Толпа собралась со всего лесу. Митрофан с невестиными родителями со счету сбились. Не ожидали, что их так много. Как муравьев на солнцепеке. Правда, все с подарками прибыли и со своими закусками.

Даже ливвиков позвали с северного берега. Там тоже большая родня оказалась. Причапали на лодках из цельных сосен, в лосиные шкуры одетые. Притянули осиновой дранки целый воз для крыши будущего дома. А в подарках шкуры лисьи, желчь медвежья, оленина копченая и морошка моченая. Струя бобра и в туесах икра.

Даже столетнего шамана с собой привезли. Тот был из лопарей, ан все ж таки сродник через вепсов и саамов. Вынесли дедулю из лодки на руках, он глаза на волю щурит, два последних зуба скалит – радуется, что позвали. Костер развел, мухоморов наелся и в бубен забил заячьей лапкой. Костер дымит, шаман завывает. Привели Урхо и Таисью. Дед измазал им лица оленьим жиром, печной сажей и семужьей кровью. Велел взяться за руки и связал им ладони красной нитью. Дунул, плюнул и отпустил на все четыре.

И пошло тут гулянье такое, что многие, с Митрофаном и шаманом, не помнят, чем оно кончилось.

Гости разъехались, ладошкой взяла Таисья Урхо за палец и привела к мужикам-рымбарям. Раскатили топорники бревна, запасенные для будущей избы, и пособили людику срубить ее до снега.

По-новому построил Урхо дом, по-топорницки. Окнами в озеро, на юг, овином и глухой стеной на север. Только на коньке вместо кисти резной медвежью голову выдолбил.

Старый ушкуйник печь им сложил русскую, в четверть избы. Кирпичей из красной глины налепили, насушили-обожгли, печь известью с мелом побелили, голышами прибрежными под со сводом забутили, живи да грейся. Шанежки-калитки пеки. Как раз у родителей Таисьиных корова отелилась, рыжую телочку молодым подарили. Стали зиму зимовать.

Молодым зима – что родная мама, а печь – как пуховая перина. Урхо рыбачит – сети-крючки подо льдом. Охотится – капканы на тропах. А ночами темными дома с Таисьей нежится. Долго так продолжаться не могло, слишком уж ладно…»

 

 * * *

…Редки теперь на свете крепкие семьи, но иногда еще встречаются. Если и есть такая, так это у Святкиной Любани с Митей Неверовым. А почему? Потому, что совпало.

Служил Митя Неверов в армии рядовым солдатом-пограничником. Честно служил, не тужил. Знаете, как говорят: «Кто честно служит, тому нечего бояться». Или: «Служи по уставу – завоюешь честь и славу». И так далее. Однако бывает, что и у здорового сопля выскочит.

Охранял Митя южные рубежи нашей империи, самой необъятной на свете. А империя возьми и развались в одночасье. Теперь, конечно, через многие годы, стало ясно, что неспроста рухнул колосс, но тогда обычному человеку невдомек это было.

Погнали в тех местах чужих солдат с юга на север и всех русских – из домов на улицы темнолицые бородачи-муджахеддины. А кто не хотел или не успел уйти, стали перед выбором: рабство или смерть. Порой события развивались так быстро, что приходилось русским пограничникам спасать своих соплеменников от этого выбора да и самим спасаться, из окружения вырываться.

Сначала на Митину заставу пришли баба Зина с внучкой Любой, шестнадцати лет, а потом заставу окружили горные мужчины с оружием.

Зина была замужем за таджиком Рузи, что означает «счастливый». Давным-давно Рузи привез ее с севера, когда служил там солдатом на аэродроме, в диком лесу, где летом нет ночи, а зимой – дня. В соседней деревне на танцах он с ней познакомился, даже дрался из-за нее с местными пацанами. Она полюбила его, стала таджичкой, почти забыла свой язык, поскольку говорить на нем в кишлаке было не с кем. Даже глаза потемнели, не говоря уж о лице. Муж заболел и умер, а сын ее, полукровка Закир, поехал на север, на заработки, вернулся без денег, но с беременной женой, светловолосой русской девушкой Ниной. Родилась у них дочь Любаша. Она носила тунику и шаровары, тюбетейку или платок на голове, а дома говорила с мамой по-русски. И вот однажды город, где жила Любаша с родителями, заволновался.

Что стало с родителями, Люба не знает, потому что они привезли ее накануне к бабке, а сами уехали, и в горах началась стрельба. Зина удивилась и обрадовалась, что внучка так хорошо говорит на ее давнем языке, но испугалась, что та слишком похожа на русскую да к тому же еще и красива.

 Не стала она дожидаться, пока кто-то из знакомых вспомнит, что и они из неверных, и с узелком на голове и с девчонкой за руку ночью пошла к русской заставе. Вовремя успела. Посты тут же вступили в бой и отошли под прикрытие опорного пункта, теснимые превосходящими силами противника.

Из оружия у горцев были автоматы и пулеметы Калашникова, гранатометы, был и снайпер с английским «буром». Даже минометик был, паскуда. Три дня и две ночи застава вела бой в окружении, а на третью ночь, когда в живых осталась треть личного состава и по одному боекомплекту на ствол да и помощи ждать было неоткуда, командир отдал приказ прорываться к своему отряду.

Все трое суток Люба набивала патронами магазины Митиного ручного пулемета, ошалела от грохота, стала серой от пыли и пороха, измочалила все пальцы и до сих пор не выносит число сорок пять[4]. Еще она перестала верить, что Аллах велик, когда ее посекло осколками того же гранатометного выстрела, который убил бабу Зину.

Мертвых прикопали, как могли, двоих тяжелораненых потащили на себе, и к рассвету Бог миловал. Все же вышли к соседней заставе, а потом и в отряд.

Начальник расстрелянной заставы, капитан двадцати шести лет, сидел на полу и плакал навзрыд, закрыв черное от пыли и копоти лицо изодранными ладонями, снова и снова повторял имена и фамилии своих убитых солдат и сержантов, а супруга командира погранотряда гладила его по голове, шепча: «Ничего, Сережа, ничего, мой хороший...» Командир орал открытым текстом в телефонную трубку: «Где поддержка с воздуха, хотя бы вертушки?! У меня тут девятнадцать “двухсотых”, я уж не говорю о раненых!!!»

Остальные молчали.

Люба потеряла семью, и Митя не отпускал ее дальше вытянутой руки. Он был уже дембель, ему хватило денег на два билета до дому. Мать была не против невестки, девка-то неприхотливая и сильная. Тем более что сын с нее глаз не сводил. Спорить с ним и больной отец не стал. Митя был как шальной. Люба стала ему и невеста, и медсестра, и второй номер у пулеметчика в ночных кошмарах. Потом успокоились. Выправили ей новый паспорт, где она взяла девичью фамилию мамы, Святкина, и добавила себе два года, чтобы выйти замуж за Митю.

Время шло, на запросы о Любашиных родителях ответа не было. Митин отец умер, мать уехала в город к старшей дочери, оставив избу Мите с Любой.

Ни он, ни она не хотели уезжать с острова, так было им тут тихо и спокойно. Соседей раз-два и обчелся, а больше никого и не надо. Им хватало друг друга. Спустя нужные месяцы Люба родила Мите сына Федора, серьезного мальчишку и задумчивого. Он не плакал, не пищал, занимался своими делами. В три года стал книжки читать.

А Люба в это время собралась рожать второго. И родила, и снова мальчика. Приехали Митя с Федькой за ними в город, в роддом, а Любаша встречает их, глядит глазами карими и говорит: «Митенька, муж ты мой любимый, не могу я смотреть на это. У нас тут одна мамаша девочку оставила. В детдом сдадут. А она здоровенькая, хорошенькая, только с глазами беда, не видит почти. Давай возьмем себе. Молока у меня на двоих хватит, я уже и кормлю их обоих…» Отвечает Митя: «Эх, Люба-Любонька, целую тебя в губоньки. Что ж, где двое, там и трое, да, Федор? Вижу, ты и решила уже все сама. Где бумаги-то подписывать на удочерение?..»

Назвали мальчика Степаном, девочку Верой. Потому она только почти близняшка Степке. Светловолосая росла, вся в Митю.

В это время в государстве власть была, небось, только в кремлях, а в наших краях, на озерах да в лесах, ее не стало. Ни тебе егеря, ни рыбнадзора. Даже участкового не найти. Колхозы и совхозы развалились, начальства не осталось. Всяк сам распоряжался. Кто-то ныл, что нет работы, и потому пил. Главное, интересно – работы нет, а на водку всегда найдется. Кто-то крал что попало. Потом краденым торговал.

Митя ни красть, ни пить не стал. Как уже сказано было, руки-ноги у него правильно выросли. Голова, хоть и контужена, соображала исправно. Да и Любаша в помощь. Жили они натуральным хозяйством, и неплохо жили. Корова Зорька, поросенок Борька. Это из крупных. Из мелочи – куры, утки, гуси. Собака Белка да кошка Пышка. Белка потому что белая, а у Пышки шерсти богато.

Со временем мотоблок купили, с культиватором и сенокосилкой в придачу. На зиму снегоход. Люба детей растит, хозяйство ведет, заодно приглядывает за огородом. Митя летом сено косит, картошку окучивает, осенью грибы-ягоды, зимой лес пилит и рыбачит сетным промыслом. Со всеми в округе договорился, отцовские места застолбил.

Дядя Волдырь рыбачить помогает, сети охраняет. Из отцовского карабина однажды с берега ворам лодку прострелил, голову у мотора отколол, больше никто не зарится.

Довольно-таки много рыбы Митя ловит и продает, хватает и на бензин для моторов, и на аккумуляторы. Электричество-то на острове автономное. У каждого свое.

За восемнадцать лет двор окреп. Жизнь по накатанной колее пошла. Старший сын в институт поступил, младший – школу закончил, спортсмен и отцу помощник, а дочь Верушка, славная девушка, хоть и едва свет от тьмы отличает, но весь дом на ощупь знает, не хуже матери все умеет. И готовит, и стирает, и посуда, и полы. Из горницы в избу, из избы в сени чуть ли не бегом бегает. При необходимости может и воды из озера принести на коромысле, нигде не запнется. Благо до берега рукой подать.

С первых дней Митя Веру за родную принял, а Люба и вовсе едва ли не больше Степки ее лелеяла. Платья, сарафаны ей шила. Косы заплетала. Митя книжки детям читал по вечерам, а когда Степана в школу определили, накупил учебников для слабовидящих и сам стал с Верой заниматься. И братья ее любили, особенно Степка. И она их. Никто уже и не помнил, что она приемная. А сама она и не знала до поры…

 

…Когда Волдырь вошел в избу, семья заканчивала ужин. Над столом горела лампа в зеленом плафоне. По радио тихо маяковали «Подмосковные вечера». Люба допивала чай из синей чашки. Вера убирала со стола, а Митя размышлял, глядя на оплывающие в тарелке ломтики сала да на плошку тертого хрена, не предложить ли жене махнуть по рюмке. Хоть повода и нет и до праздника далеко, но с устатку, для профилактики. Третий день опять вот север дует, сырость и тоска за окном…

– О, на ловца и зверь! – обрадовался поводу Митя. – Заходь, дядя Вова. Откуда в потемках?

– Хлеб да соль честной компании, – заторопился Волдырь. – Я по делу.

– Присядь, расскажи. Редко у нас бываешь. Может, стопарик для сугреву? Любонька, достань-ка нам по рюмочке…

– Любушка, не беспокойся! – остановил Любу Волдырь. – Тут, Митрий, спешить надо. На берегу, против Манюни, утопленника выкинуло. Надеюсь, живой. Хочу в дом отволочь, в чуйство привести… Не пугайся, Веруня, двум смертям не бывать.

Вера дернулась, звякнув посудой, и обернулась к Волдырю. Глаза ее, обычно полуопущенные, отчего она часто казалась смущенной, сейчас широко раскрылись, и Волдыря снова, как всегда в таких случаях, остро кольнула жалость. «Вот ведь жизнь, – подумал он, – девке бы на белый свет радоваться, глазки парням щурить, а они у нее – как ледышки…»

– Ишь ты поди ж ты! – Митя встал из-за стола. – А я в сумерках гляжу, чья лодка у Партизанки на мысу валяется, полузатопленная? Думал, чью-то ветром оторвало от причала. Мотоблок, что ль, заводить? Куда потащим?

– Ко мне, знамо дело. У меня печь с утра натоплена, да и не помешает никому этот… коли выживет… – Волдырь огляделся. – А где Степка ваш? Пособил бы, здоровый жеребец. Фонарь не забудь, Митрий.

– На соревнованиях жеребец, с командой от бригады, – на ходу ответила за мужа Люба, быстро и ловко заплетая косу, – послезавтра только явится. Дядь Володь, я с вами пойду, помогу. Взять чего с собой?

– Ну, разве спиртику возьми чуток, вдруг растирать придется?

– Сала с хреном прихвати, Любаша, – добавил Митя, – а уж спирт я не забуду. Оживет – напоим, а помрет – помянем.

 

 

 Глава 4. Ослопенголь и слезный дар

 

«…Только разговелись на Пасху рымбари, только распаленье льда минуло, только понесли весну дальше на север птицы из Сарацинской земли, приплыли на остров, как цветы по пролуби, царские лодьи. А в них стрельцы с секирами да в красных кафтанах, дьяк-писарь и боярский сын, молодой, но дерзкий. Прибыли они из Московского приказу – Новгородской чети.

 Собрали топорничков. Объявил барчук эту землю государевой, казенной. Раньше, говорит, были вы ушкуйники вольные, опосля местами этими, как своими, хвастался Селифошка Твердиславич, вор и опальный новгородец, а теперь будете вы у великого князя Московского в крепости. Как за каменной стеной. Никто вас зазря не обидит, но уж и вы не озоруйте, царскую долю не воруйте.

 Кликнули атамана Митрофана, стали с ним ходить по дворам, мужиков считать. Всех пересчитали, тягло наложили. Посевы и покосы обмерили, угодья лесные и рыбные тони уточнили, а вместо часовенки велели всем миром церкву срубить. Батюшку вам православного, говорят, пришлем, чтобы в ересь и мракобесие не впадали.

Ну, и напоследок выбирайте, мужички, кто из вас пойдет в солдаты, на службу царскую. Рымбу вашу защищать. Так и быть, выбирайте одного, поскольку мало вас.

Совсем тут рымбари приуныли. У всех семьи, дети малые. У кого побольше дети, тот стар уже. Один Урхо молодой да бездетный. Поклонились ему – выручай деревню, парень.

Думал было Урхо в лес уйти, там-то уж солдатики городские его век бы не нашли, да не оставишь молодую жену на съедение псам краснокафтанным. На сносях уже Таисья, и деревню жалко. Еще туже петлю затянут царские собаки. Делать нечего, людик голову забрил. Повесила ему жена на шею крестик, а он ей отдал медвежий коготь на кожаном ремешке. Никого, говорит, не бойся, ни о чем не печалься, я вернусь вскорости.

Рыдала Таисья, рыдала, а все же вымолила у своего христианского Бога послабление. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Только встал Урхо в строй, тут и война приспела. То ли с крымским ханом, то ли со шведским королем, это теперь неизвестно. Лихо и ловко сражался Урхо-солдат, храбро и хитро, по-другому не мог. Не то у людиков было воспитание. Да и “урхо”, по-нашему, по-людиковски, значит “герой”.

Бабка ему в детстве рассказывала, что еще в древние времена появлялись в наших землях воры и разбойники. Всяких хватало, свеев, норгов, данов. Пригребали они с северо-запада на больших лодках с драконьими головами и полосатыми парусами. Грабили, резали, жгли. Баб и детишек в плен уводили. Так, бывало, допекут, что и в сказке не опишешь.

И вот однажды не стерпели лесные люди. Собрали в своих краях большое войско и отправились в погоню за врагами кто правды, кто мести искать. По пути с собой ливвиков прихватили и всю корелу. Те позвали чудь и весь да и лопарей не забыли.

 Кто по вражьим следам лесами шел, кто в малых лодочках их кильватерной струи держался, только догнали супостата на берегах северного моря. Фьордами прокрались незамеченные до самых до ворот их мрачной столицы, называемой Ослопенголь, и на вражьих спинах прорвались сквозь крепостные стены. Устроили им небо в алмазах и рубинах, расцветили его заревом, только не полярным сиянием, а красным петухом. Порубили в капусту. Не ждали свеи такого поворота, отпору дать не смогли. Рассеялись, кто вырвался, по островам, по тундрам.

Дотла лесные люди сожгли Ослопенголь. (Покуражились, конечно, немного.) Главного свейского шамана, римского епископа, тюкнули обушком по темени, чтоб не проклинал, хулы не изрыгал, слюной не брызгал. Да чуток не рассчитали, поп испустил дух. Что ж делать, война спишет. Пленников, своих соплеменников, освободили, а железные ворота города сняли и с собой увезли вместе с добычей. Потом новгородским купцам продали, те их в Новгороде приспособили, на храм Святой Софии.

С тех пор в местах сиих есть поговорка: “Карел с ножом страшней берсерка, а три карела – Божья кара”.

Хоть и говорится, что смелого пуля боится и штык не берет, но про осколки ничего не сказано. В одном сражении прилетел от неприятеля фугас, и выбило нашему Урхо осколком правый глаз. Как дальше воевать, как целиться?

 Списали подчистую. Дали медальку, он ее в карман сунул. По дороге где-то потерял. Вернулся домой без глаза, зато на своих ногах и с обеими руками. А то невдомек командирам и начальникам, что людик-охотник и с левого глаза не хуже прицелится. Не промахнется.

И Таисья меньше любить его не стала. Может, даже наоборот.

 Урхо когда во двор вошел (через глаз повязка, через скулу шрам), она как раз воду несла с озера. Утро было, вода розовела. На круглых плечах коромысло с полными ведрами. Платок на голове – женщина-то хоть молодая, а замужняя.

Остановилась как громом пораженная. Но ни капли воды не пролила. Да и он замер. Ноги ослабели. А она коромысло тихо наземь опустила и в дом бегом. Совсем опешил Урхо, но ничего, ненадолго. Выбежала Тая на крыльцо, а у нее на руках дите сидит, в одной рубашке мальчишечка. Урхо-младший.

Что тут скажешь? Нечего добавить. Разве что подарок ей привез, бусы янтарные. Одна капля крупнее другой, солнышком сияют. В срединной капле мушка увязла, может, тыщу лет назад, а может, мильен.

Ну и сыну штык трофейный в сидоре нашелся. На будущее, авось пригодится…»

 

 * * *

…Завел Митя мотоблок, прицепил «телегу» – металлический прицеп. Волдырь с фонариком пошел впереди, дорогу показать. Люба за ними. Прибой все так же гудел под ветром. Звезды кое-где проступили из-за туч.

– Кажись, светится что-то, – пробормотал Волдырь, но Митя с женой за мотором и за ветром не расслышали, – или показалось?

Разглядывали недолго. Обычный мужик, не старик еще. Лицо широкое, веки запали, борода вся в песке. Лицо как у спящего. Люба вытащила зеркальце и приложила к губам человека:

– Дядь Володя, посвети! Дышит вроде. Еле-еле…

– Точно! Знать, не захлебнулся! Не надо и воду с него сливать!

– Сейчас разберемся! Николаич, хватай за правую ногу, – скомандовал Митя, – Люба, ты за левую! Я за подмышки. Грузим в кузов!

– Легкий, видать, не дохлый! – кряхтя, заметил Волдырь.

– Дай бог! – И Митя со стуком опустил ношу в кузов.

До дома Волдыря было недалеко. Через несколько минут таким же способом втащили тело в избу и опустили на дощатый рундук возле печи.

– Зажгу лектричество ради такого дела. – Волдырь пошарил под столом и накинул провод на клемму. Над столом тускло загорелась лампочка, чуть разогнав по углам темноту.

Обстановка была скромной и простой, но не убогой. Темный стол из струганых досок, без клеенки. На столе огарок свечи в пол-литровой железной банке, полной парафина, и коробок спичек. Больше ничего. Темный пол из толстых и широких плах, без половиков, чисто подметен. Стены в старых, когда-то зеленых обоях, а потолка в темноте не видать. Печь тоже темная, хотя раньше и белилась. В избе было тепло.

– Посвети, Любаша, срежу с него рубаху, – сказал Митя и, не церемонясь, стал рвать по швам-рукавам материю, помогая себе вынутым из ножен ножичком.

– Можно и так снять, вон он какой мяккой, – придержал его Волдырь.

И точно. В тепле бесчувственное тело быстро обмякло. Одежда снялась, как с мертвецки пьяного, Волдырь поправил только полусползшие темно-синие трусы с белой полоской на боку. Сатиновые.

– Динамовец, что ли? – удивился Волдырь.

Ноги холодно белели в полумраке, а тело выше пояса, как камуфляжем, было покрыто татуировкой – рисунками и узорами разных темных цветов.

– Якудза! – догадался Митя. – Сердце послушаю… – И он приложил ухо к груди человека. – Не пойму. Но не мертвяк, не совсем ледяной.

– Какая якудза, гля, у него крестик на шее и рожа-то рязанская! – заспорил было Волдырь, но его перебила Люба:

– Потом узнаем, якудза или динамовец, сейчас надо, чтоб в себя пришел! Три спиртом! – Она протянула Мите склянку.

Митя сдернул крышку, плеснул на ладонь и шлепнул на грудь незнакомца. Стал жестко тереть вверх-вниз, крест-накрест, а потом и кругами. По избе поплыл запах алкоголя. Волдырь сглотнул:

– Глухо пока. Надо ноги растереть и уши.

– Ставь горсть и растирай, – отозвался Митя. – Любаня, потри ему уши.

Все трое принялись молча тереть.

– Без толку, – спустя полминуты констатировал Волдырь, – может, леща ему?

Волдырь нацелился было на хорошую пощечину, но Люба удержала его, наклонилась, сложила пальцы кольцом и резко щелкнула мужчину по носу. Веки у того задрожали и чуть приоткрылись. Люба отпрянула назад.

– Тихо! – беззвучно крикнул Митя и поднял указательный палец.

Все трое напряглись до звона в ушах.

В тишине прошло несколько секунд, потом серые губы мужчины разлепились, будто треснули, и спасатели услышали сиплый шепот:

– Слава… Слава…

Глаза его снова закрылись, а губы слиплись.

– Доставай стаканы, дядя Вова! Ожил твой утопленник! – громко заявил Митя. – Слава, видишь ли… Надо и Славе налить. Быстрее очухается. Любаня, накрой его тулупом, вон, на печке лежит.

Люба за полу сдернула с печи тулуп. Волдырь достал из темного угла, из старого буфета с непрозрачными стеклами, пару граненых стаканов и звякнул-поставил на стол:

– Было бы чего налить, а из чего выпить, найдется. Люба, рюмку тебе достать?

Люба отмахнулась, прислушиваясь и разглядывая с фонариком рисунки на груди и плечах бородача.

– Давай болящему спиртику пляснем, а сами вот. – И Волдырь поставил на стол Манюнину бутылку. – Чего медицинский препарат переводить зазря…

Митя пожал плечами и разлил самогон по стаканам.

– Ну, Славик, или как тебя, выздоравливай! – сказал он весело, – нам тут лишние упокойники ни к чему. Люб, приподними ему голову, пусть лекарство примет.

Волдырь тоже выпил, выдохнул шумно, занюхал рукавом и вставил свое обычное в таких случаях присловье:

– Крепка советская власть! Что там за сюжеты, Любаша?

– Иди сам глянь, дядя Вова. Надо его подсадить чуток, голову закинуть и зубы разжать, чтоб внутрь затекло.

Так и поступили. Митя приподнял бородатого за плечи, Волдырь нажал ему на подбородок, удерживая голову откинутой, а Люба залила в образовавшуюся между губами трещину полстакана спирта.

– Утек вроде бы, – сказала она, и пациента уложили обратно.

– Да-а! – протянул Волдырь. – Тут картинная галерея прямо. Баталии, патреты, цельный натюрморт.

– Оживает, кажись, – перебил его Митя, щупая пульс на шее якудзы-динамовца. – Только больно уж быстро он оттаял да помягчел, а? Чудеса…

– Чудеса, да и только. Я подходил – он трупом лежал, а теперь уже теплый весь. Будто батарейку новую вставили. Казус какой-то… Феномен, одним словом. Налей-ка, Митенька, еще маленько.

Митя налил. Люба поставила на стол блюдце с салом и села на лавку у стены. Мужики выпили, Митя крякнул, Волдырь похвалил его:

– Всяк выпьет, да не всяк крякнет.

– Ладно, дя Вова, пойдем мы. Вроде оживает мужичок. Завтра загляну. И ты заходи, держи в курсе. Интересно же, что за крендель…

– До завтра, дядя Вова, – попрощалась Люба, и они ушли, освещая дорогу фонариком.

– Сало оставили, – пробормотал Волдырь.

Наступила тишина. Он встал, наклонился над лежащим человеком, разглядывая татуировки, и вдруг увидел, как у того из-под вздрагивающих век быстро текут слезы. Из глаз попадают в уши и вязнут в жесткой, как медная проволока, бороде.

– Эка! Еще не легче. Милай, слышишь меня? – напрягся от неожиданности Волдырь.

Человек всхлипнул и плавно открыл глаза. Слезы блестели в них и продолжали течь. Лицо вытянулось, словно от удивления.

– Слышу… – просипел он.

– Попей воды, не будет беды! – брякнул Волдырь первое, что пришло в голову, налил в стакан самогону, потом приподнял мужику голову и влил жидкость в рот.

– Значит, Славой тебя зовут?

– Наверное, Славой…

Говорил он медленно и тихо, да оно и неудивительно. «Хорошо хоть по-русски понимает, – подумал Волдырь, – не якудза. Не надо языку учить».

– Откуда ты взялся-то, друг?

– С Конского острова… В лодке... В шторм попал…

– Да-а, не ближний свет. Из монастыря, что ли?

– Угу.

– Монах?

– Не. Трудник.

– А в лодку зачем полез в шторм?

Слава не отвечал. Из глаз его всё еще текли слезы. Он это чувствовал, но сил их вытереть, видно, не имел и потому лежал со сморщенным лицом.

– Что ж ты все плачешь-то, сынок? Радоваться надо, что жив остался, а ты…

– Плачу от водки. Потому и на Конский попал, что пил все время и плакал. Болезнь какая-то, наверное.

Говорил Слава связно и довольно осмысленно, заметил Волдырь, значит, не бич какой. Татуировки не тюремные. Видать, не каторжанин, что было бы понятно. Но все равно странная это ситуация… Хотя мало ли в жизни странных ситуаций, решил Волдырь в конце концов.

– Думал, сопьюсь на воле, изойду на сопли, остановиться не мог, – медленно продолжал тем временем Слава. – Решил Богу помолиться, но не у нас в городе: там я не верю никому. Поехал на остров, в монастырь. Слышал, что там Ианнуарий живет, мудрый монах. Хотел, чтоб он мне помог… Он меня в храм привел, служба началась, а у меня слезы еще сильней хлынули. – Слава замолчал, отдыхая.

Волдырь так же молча слушал. Надо бы его покормить, думал он, да чем? Сала ему сейчас не осилить. Каши, что ли, сварить? Эх, бульончику бы куриного…

– Батюшка отец Ианнуарий, да и вся братия тоже, говорит, что слезы – это хорошо, божий дар, а у меня голова трещит от плача и весь ливер болит – сердце, печень, селезенка. Терпел-терпел, потом в храм перестал ходить… Тоска напала, работать не мог, выпить захотелось, аж зубы сводило... Как раз батюшка уехал в город на пароходе, я в лодку – и на веслах к берегу за водкой. Ветром унесло. За десять минут из штиля буря нарисовалась…

– Это верно, у нас так. Раздует волну, чирикнуть не успеешь, – поддакнул Волдырь. – Хочешь самогону еще?

– Хочу.

– А слезы?

– Ничего, меньше пописаю. Зато голова не болит.

– Нос у тебя синий, Слава. – Волдырь уже прилично захмелел и радовался возможности поговорить. Он налил самогон в стаканы, из одного выпил, а второй поднес к губам рассказчика. – От водки небось?

– Вероятно, – ответил тот и выпил.

– На сливу похож. Тебя точно Славой зовут, дружище?

– Славой, Славой, слава тебе господи. Да и какая разница? Главное, живой остался…

– Эт точно! – Волдырь икнул, быстро пьянея. – Но чё-то мне не верится, что тебя Славой зовут… Я тебя буду звать Сливой, ладно?

– Хоть персиком, – вздохнул Слива.

Слезы все текли по его скулам, но лицо от самогона порозовело и разгладилось.

– Может, ты есть хочешь? Больно быстро оживаешь. Чудеса…

– Не знаю. Видимо, еще не все здоровье пропито… – Слива помолчал и добавил: – Мне ведь Богородица сегодня являлась, помогла. Я, когда тонул, думал – всё. В глазах темнеет, сил больше нет. Рук не поднять, ног не чую… Вспомнил Ее, Пречистую Деву, перед смертью. Волной накрыло, и вдруг понимаю как во сне, что меня волной этой по дну катит. Из последних сил пополз – и темнота… Потом раз – и свет включили. Голубой такой… Идет по песку женщина, тоже вся в синем, красивая. Кругом солнышко светит, даже птички чирикают… «Ну что, раб Божий Святослав? Хочешь жить, дурашка?» «Хочу, Матушка!» – говорю. «Живи, раз хочешь», – говорит... А голос – как у Светки Ильиной из девятого «Б». Мягкий, будто вельвет. Перекрестила меня, ладошку теплую на темечко мне положила и пошла. Опять все вокруг потемнело, ветер задул, гляжу, а вместо Девы старуха уходит, седая и страшная. Очухался уже здесь…

– Вон оно что! – пьяненько усмехнулся Волдырь. – Я было подумал, что ты захмелел и бредишь, а теперь понял. Это Манюня тебя раньше нас попользовала. Без нее не обошлось. Не ожил бы так скоро. Зато сейчас все ясно… Так как насчет каши?

Но Слива уже спал. Ладно, утро удалее, подумал Волдырь, сдернул клемму и ощупью полез на печь.

 

 

 Глава 5. Смута и подарки

 

«…Пришла рымбарям пора платить царским сборщикам налоги. На большую землю надо ехать, везти пять коробей ржи и овса, куньи шкурки или медные деньги.

Делать нечего – почесали мужички в затылках, покумекали и решили, что легче заплатить и жить спокойно, чем придут и отберут. Не с руки бодаться с царской, а значит и с Божьей властью. Всякая ведь власть от Бога. Да и церковь не мешало бы построить, а то негде с Богом говорить. Не язычники же мы, чтобы камню в лесу молиться.

За весла сели, песню запели. Паруса к ветру поставили, лодки к берегу направили.

А на берегу опять тревога: воевода из Корелы ополчение собирает, снова война, говорят. С ляхами или с литаками – все одно опять со свеями. Те всегда рядом, граница острогами щетинится. В общем и целом, налоги забрали, еще больше велели собрать. Мало того, приказали троим топорничкам явиться в войско на своих лошадках.

 Бабы повыли, старики покряхтели, дети покричали. Проводили защитников в поход, жизнь труднее стала. Рук не хватает.

Тут холодный год выдался. Снег лежал до лета, а в сентябре снова выпал. Земля не успела родить, голод подступил. Надеялись на охотников, а лось с острова уплыл, и пушной зверек куда-то подевался. Вороны ближе к деревне перебрались.

 Перебивалась деревня одной рыбой, а в октябре мороз ударил снова, сети подо льдом остались. Побежали гонцы деревенские по льду на материк, муки купить на остатние заначки, а там уж голод, мор и черные вести. Никто из ополченцев не вернулся, все как один полегли. Вместо них свейские рейтары Ганса Мунка приближаются, последнее забирают. У кого нет ничего, вместе с избами сжигают.

Едва успели гонцы восвояси убраться. И как назло, свежего снега за ними не выпало, метели не выдалось, остались за рымбарями следы до самого острова. По ним и явился отряд, как черти из преисподней.

Деревня ворота закрыла, так рейтары первых три дома сожгли, мужиков-хозяев на штыки, на алебарды подняли, у остальных все подчистую вымели. Молодежь деревенская за околицей молчком отсиделась. Иначе всем бы смерть.

Потек народ из наших мест кто на Русь – на юг, кто в лесах хорониться. Дома бросают, поля волчанкой заросли, покосы ивой.

Урхо и Таисья старые уже были, некуда им было бежать да и незачем. Жили-доживали, держась друг за друга. Старший сын их, Урхо-младший, в лес ушел. Он удачливым был охотником, в отца, чем мог – родителей подкармливал. Дочь их молодая, Лийса, замуж вышла в Новгород, а оттуда ни слуху, ни молвы.

Тут царь державу разделил хитро. Половину оставил боярам, половину отдал на разор своим холопьям, опричнине. Те хуже врагов народ драть стали. Теперь уже остатний люд не на юг, а на север побежал, с Ладоги через наши места в Лопские погосты, в глушь и пустынь.

А опричники резвятся, последних купцов да дворян без суда на кол сажают да и простых посадских и земских разоряют. Налетают, как татары, как рейтары, избы жгут. Пугают православных собачьими головами. Совсем не стало жизни в наших землях.

Нечего и удивляться, что снова год голодный выпал. Зимой земля промерзла до камней и до костей, а летом от засухи растрескалась под солнцем.

Но не всё еще горе людики вычерпали. Пришла беда – открывай ворота. Дошли известия, что разбиты царские войска и вся наша пятина свейскому королю принадлежит теперь по договору. Вот уже свеи в наших землях хозяевами разъезжают. Прислали своих переписчиков, народ считать, налогом облагать. А народу-то и не осталось. В прибрежных селах девять душ из десяти пропадом пропали, даже в Рымбе, на что уж друг за друга все держались, и то больше половины люду сгинуло.

Всё же и сюда добрались на лодках. Прошлись солдаты по деревне, а в деревне три дома жилых, остальные три – брошенные. И три пепелища черными трубами. Вот и вся деревня. В первой избе вдова ополченца с тремя детьми допризывного возраста, в другой – инвалид на одной ноге, с кошкой и собакой, а в третьей – Урхо с Таисьей.

Когда военные переписчики вошли в дом, дед с бабкой сидели на лавке в углу под образами.

– Кто с тобой живет еще, старик, кроме твоей старухи? – спросил по-русски офицер в шляпе и кирасе.

– Никого более.

– Где твои дети?

– Ушли.

– Потрудись называть меня “господин капитан”. Куда они ушли?

– Бродить, господин капитан.

– Что есть “бродить”?

– Ходить туда-сюда…

– Господин капитан!

– Господин капитан…

– Зачем ходить туда-сюда?

– Хлеба ищут, господин капитан.

– Когда вернутся?

– Не знаю, господин капитан. Может, никогда.

– С виду ты не голоден. Что ты ешь?

– Есть немного ржаной муки, вяленой рыбы и сушеных грибов, господин капитан.

– Покажи.

Урхо показал.

– Это все? – удивился тот.

Урхо кивнул.

– Sök! (Обыскать!) – велел офицер солдатам.

Те полезли в подпол и на чердак, затопотали по сараю и в пустом хлеву. Старики сидели, опустив глаза.

– Det är tom, Herr Kapten! (Пусто, господин капитан!) – доложил унтер.

– Сколько детей у тебя, старик?

– Сын и дочка, господин капитан.

– Сын – взрослый мужик? – Офицер говорил “мужик” с мягким “ж”.

– Постарше тебя, господин капитан. И дочка взрослая, замуж отдал. Давно уже. Нет вестей.

– Если через три месяца ты не заплатишь налог за дом, он будет гореть. Нам не нужен еще один дом для партизан. Ты меня понял?

– Так точно, господин капитан. Понял.

– А сейчас будет гореть ваша языческая часовня. Вы должны молиться на нашем языке, Лютери Реформация. Подумай об этом. Прощай.

Солдаты ушли, записав стариков в свой гроссбух. Часовня на мысу закоптила черным дымом среди елей и вспыхнула.

– Я тебе говорил про свою бабку Суоятар? – спросил Урхо у жены, когда лодки скрылись за мысом.

– Тысячу раз говорил ты мне про эту ведьму.

– А говорил я тебе про ее деда Лембо?

– Говорил и об этом колдуне.

– А говорил, что он мог бурю выпросить у Укко?

– Нет, не говорил такого.

– Лембо по-нашему значит леший. Когда великий бог Укко создал весь мир вокруг, – закряхтел Урхо, а Таисья перекрестилась, – ему нужны были помощники, чтобы смотреть за лесами и водами. В Морях жил Ахто, сын Укко, а в Лесах – Тапио, брат Ахто. В каждом озере и ламбе Ахто назначил водяника, а Тапио в каждом лесу – лешего лембо. Как-то раз поссорились леший с водяным. Казалось бы, что им делить? Один в лесу, другой в озере. Однако ссора вышла из-за богатых свейских кораблей, что везли из наших лесов по нашему озеру жирную добычу от разбоя. Оба хотели забрать ее себе и взмолились Укко о буре. Укко не возражал. И вот ураган выбросил свеев с кораблями на песок и на камни между лесом и водой. Ни водяной, ни леший достать их сразу не смогли. Что делать? Наслали они тогда на свеев ужас. Казалось свеям, что кругом, и в камнях, и в волнах, подстерегают их души мертвых людиков и столько их, что волосы зашевелились у свеев в бородах. Бросили тогда свеи корабли с добром, взяли себе на спины только деньги и пошли пешком через лес. Лишил Укко свеев разума, кто же идет в лес с деньгами вместо хлеба и мяса? Вот и разделили водяной и леший между собой добычу. Озеро подмыло песок волнами, стащило в бездну корабли с награбленным, а свеев с деньгами лембо из леса не выпустил. Кого в болотную трясину заманил-засосал, кого накормил вместо клюквы да черники вороньим глазом да волчьим лыком. Сгинули все до одного. Лембо эту историю вместе с молитвой о буре прадеду моему передал, прадед деду, дед отцу, а отец мне. Только давно это было, я подзабыл. Но ничего, нужда заставит, вспомню.

И пошел из избы на берег.

Через некое малое время добрался на остров Урхо-младший с братьями-ополченцами. Принес отцу с матерью сала, крупы, свечей восковых и валенки на зиму. Дров наколол. Вдову с детьми и инвалида с кошкой тоже не забыл.

 Рассказал, что прибило свеев бурей к северному дикому берегу, погребли они вверх по реке, а дороги не знают. Чаща кругом непролазная. Встретили свеи его, Урхо, на рыбацкой утлой лодочке, всего рыбьими возгрями перемазанного. Поймали, схватили за сивые космы, веди, говорят, в столицу. Надо волоком тащить, по другой реке сплавляться, отвечает им Урхо, но тут волочь недалеко, три дня лесом. Потащили свеи свои лодки ламбами-протоками, ночевали у костров, проводника на ночь связывали, чтоб не утек. Измучились, но вышли в другую реку, быструю и темную. Скалы по берегам – как стены. Урхо встал на носу головной лодки и фарватер показывает. Гр-сплавляются, вокруг озираются. Течение все быстрее. Хотели уже весла убрать, так Урхо не дал. Скорее надо, говорит, тут по берегам ополченцы-разбойники. Свеи давай грести во все спины, слышат – гул впереди.

“Вот они, разбойники!” – кричит Урхо, указует перстом в чащу берега, а сам прыг за борт, враги даже пальнуть не успели. Потому что водопад. Гирвас – лосиный водопад, знаешь ведь, отец? Страшный и высокий. Из пены – камни острые, как рога. Пытались свеи лодки развернуть, да куда там! Все в щепки. Тех, кто выплыл, ополченцы-людики из ружей-самопалов добили, а остальных ниже по течению налимы обсосут и корюшка догрызет…

…Долго еще потом не было покоя в этих землях. То прилетят известия, что снова мы с Русью, что враг отжат от наших краев и нас милостиво освободили от налогов аж на десять лет. За верную службу, видать. Или чтоб народ на приграничную землю вернулся.

 А то опять война разгорится, и враг не только Новгород – и Москву возьмет. И новый царь, Василий, сдаст с потрохами все, за что сражались. Да еще и на помощь себе в борьбе за трон призовет на Русь лютых ненавистников.

 Все смутные годы Урхо партизанил в лесах. В трех ополчениях участвовал. Так и ходил бобылем, не до женитьбы ему было. Отца с матушкой поддерживал, а потом время пришло и похоронил обоих рядом. На мысу, под елями.

Сестра его, Лийса, с мужем и детьми вернулась на остров из Новгорода, спасаясь от захватчиков. Муж ее, Илья, рукастый был мужик, кузнец новгородский. В одно из перемирий брошенную избу починил, рядом кузницу построил, домницу слепил. Болота у нас рудой богаты, стал Илья породу рыть, железо плавить, топоры, насошники ковать, разный другой инструмент. Старшего сына Николку начал учить кузнечному ремеслу.

В это время вся Русь поднялась против захватчиков, у нас в лесах воевода Богдан Чулков третье ополчение собрал и гонял по ним казаков-черкасов, польских наемников из окраинских земель. Знали казацкие банды, что недолго им осталось грабить безнаказанно, оттого и лютовали, воровали-разбойничали, ни баб, ни детей не щадили.

Увидели однажды рымбари черный дым вдали, на материке. И тут же прибежал на остров мужичок из прибрежного села, из последних сил пригреб в челне Ивашка Харлашкин сын, весь черный от копоти. Догорает, кричит, село, жгут его черкасы. Совсем озверели, чуют свой конец. Со всех сторон жмут их ополченцы, скинуть в озеро хотят, так что могут запорожцы сесть в свои струги и нагрянуть сюда.

Только сказал, появилась на горизонте незнакомая лодья и прямо на Рымбу курс держит. Собрал тогда Илья-кузнец всех деревенских, а всей деревни трое взрослых да шестеро детей.

– Ты, Лизавета, и ты, Надежда, – говорит он бабам, своей жене и ополченской вдове, – берите детей и ступайте в лес. Ты, Лиза, лучше меня знаешь, где схорониться. Ты, Митрий, – говорит он инвалиду на костыле, – ступай с ними, им без мужика страшно. Побереги их. Вот тебе пищаль. Не мне тебя учить, как с ружьем обращаться. А ты, Иван, поступай как знаешь. Хочешь – дальше греби, хочешь – в лес иди, а можешь со мной остаться, гостей встречать.

– Обижаешь, хозяин, – отвечает Ивашка, – хватит уже греблей спасаться да по лесам шататься. Ну что же, встретим…

Лийса с Надеждой, слова не сказав, собрали детей, попрощались с мужиками. Повели детей в лес, Митрий на костыле и с ружьем через спину вслед заковылял. За ним собака с кошкой…

Огонь по гостям хозяева открыли тактически разумно, пока те еще не пристали к берегу. Илья стрелял из бани, прямо от уреза воды, а Иван прикрывал его из брошенной избы. Противник не ожидал такой встречи, понес первые потери, однако все же сумел высадиться, поскольку обладал перевесом в огневой мощи.

Долго заряжать самопалы, в бане не продержишься. Илье пришлось отступить в свою кузницу. Из двух ее окон хорошо простреливалось все пространство перед избой, где засел Ивашка, а тот в свою очередь прикрывал подход к кузнице. Некоторое время защитники Рымбы держали неприятеля под перекрестным огнем, но вскоре тот определил численность обороняющегося гарнизона и то, что к избе подойти труднее. У кузни же задняя глухая стена оказалась незащищенной, ее-то и подожгли атакующие. Замысел их был такой: подавить огневую точку в кузнице, а потом окружить избу и тоже поджечь.

Когда огонь охватил кузницу, один из казаков попытался пробраться в избу через хлев, но получил пулю прямо из пламени. Не помогла даже кольчуга. Илья попал ему точно в бритый затылок. Казачок ткнулся лицом в лопухи огорода.

 Другой нападающий был ранен Ивашкой, он лежал возле изгороди и кричал от боли, все слабее и слабее звал на помощь, остальные залегли. Иван выжидал, карауля тех его товарищей, кто полез бы вытаскивать его из-под обстрела. Но таких не нашлось.

 Кузня разгоралась, пламя завыло. В бою же, напротив, наступило затишье. Ивашка понимал, что помочь Илье ничем не может, и сжал зубы, а казачки, гуси дикие, просто ждали, изредка постреливая. В это время с берега донесся крик дозорного:

– Братки, тикаем! Погоня!

После чего осада прекратилась и братки поползли в сторону своей лодьи. Ивашка, Харлашкин сын, добил раненого и продолжал стрелять вслед отступающим, бегая от одного окна к другому.

 На горизонте появились паруса. Бросив убитых, казаки в спешке отчалили. Иван побежал было к горящей кузне, но у той провалилась крыша, и к пожарищу стало не подойти.

Паруса на горизонте разделились. Два направились вслед казачьей лодке, а один – к острову.

 В этой лодье прибыл Урхо-младший с товарищами. Вместе с Иваном закопали они на берегу мертвых черкасов, привалили камнями, чтобы зверь не потратил. Остальная деревня вернулась из лесу, Урхо увел Лийсу с детьми от пепелища. Когда угли остыли, нашли мужики обгоревшие останки Ильи, совсем немного, завернули в рогожу. Потом вырубили гроб из сосновой колоды и похоронили Илью на мысу, на деревенском погосте, рядом с Урхо-старшим и Таисьей. Было это в Ильин день, второго августа.

Лийса с детьми вернулась жить в мужнин дом, а Урхо-младший – в отцовский. Помогал сестре детей растить, любили его племянники. Ивану, Харлашкину сыну, возвращаться было некуда, сгорело на берегу его село. Остался он в Рымбе, прижился у Надежды, ополченской вдовы…

 

 

 * * *

Ночью Волдырю во всей красе приснились те картины, что он успел разглядеть на теле Сливы. Только были они как живые.

 Два ворона, сидящие на ветках приземистой полузасохшей сосны, каркают и сучат лапками. Трава у корней шевелится под ветром, а берег оврага, на котором она растет, осыпается в медленную реку. Корни, обнаженные осыпью, свиваются под дерном в новый ствол, и ствол этот уже своими корнями уходит в воды реки. Из осыпающегося песка торчат сломанные человеческие кости и черепа с дырами пробоин, ржавые мечи и гнилые древки копий.

На левом плече Волдырь увидел голову старого воина в стальном шишаке. Вместо правого глаза у него шрам, длинная седая борода заплетена в косицы, на концах которых болтаются маленькие, как костяные нэцкэ, змеиные головки с живыми глазами. Воин устало морщится. Борода его оплетает всю левую руку Сливы до кисти, а рука правая так же полностью, с плечом, покрыта пейзажем речного дна, видимым сквозь толщу воды. На дне камушки, песок, ракушки и слегка мутит воду меж водорослями огромный чешуйчатый карп с пустыми глазами.

«Хороший кольщик его расписывал», – подумал Волдырь и открыл глаза. Было уже светло. Слива сидел на лавке спиной к Волдырю, упершись локтями в колени и держа голову ладонями.

– Ты чего, мил человек? Не спится? – заговорил с печи Волдырь и отметил про себя, что тот даже не вздрогнул при звуке чужого голоса.

– В туалет мне надо, отец, и рубашку мою найти бы да штаны, а то неудобно перед вами.

– Перед кем «перед нами»? Я один тут вроде.

– Извините, я на «вы»…

– Можешь на «ты», не князья, чай. Зови меня дядя Вова. А ты Слава, никак?

– Слава.

– Штаны и рубаха вон, сохнут висят. Выходишь в коридор, там дверь на сарай, там и туалет найдешь. Сможешь сам?

– Смогу.

 Слива с трудом поднялся и снял с печи одежду. Медленно, через силу, натянул рубаху, спрятал разрисованное тело. Штаны положил на рундук и, шатаясь, пошел к двери. «Не мелкий, однако, мужик, – глядя на него, думал Волдырь, – как Митя, поди. И в одних годах. Гляди-ка, сам до ветру зашагал, не придется мне утку ему подавать. Молодец, “стальная воля”[5]».

Когда Слива вышел в коридор, Волдырь слез с печи, поежился – прохладно уже, достал из-под лавки щепок для растопки и привычно разжег в плите огонь. Потом налил в черный чайник воды из ведра и поставил его на плиту, сдвинув кружки. Запихивая ноги в валенки, стоящие у дверей, прислушался, что творится на сарае, и вышел за дровами.

Чугунный настил плиты быстро дает тепло. Когда босой Слива так же медленно, пошатываясь, вернулся с сарая, чайник уже согрелся, а Волдырь сидел на корточках у печной дверцы и курил папиросу, глядя в огонь. На столе лежало в тарелке вчерашнее сало и получерствый хлеб.

– Пей чаю с салом, а хошь – кури, – предложил Волдырь. – Чаю с салом – это меня хохлы научили, когда на стройке с ними в одной бригаде работал. На чае с салом целый день можно проканать.

– Спасибо. – Слива сел на табурет, от холода сарая его потряхивало. – Есть пока не могу, а курить бросил.

Долго молчали. Наконец, уняв дрожь, Слива спросил:

– Что это за место, дядя Вова?

– Это Рымба, сынок. Деревня на острове. От Конского тебя унесло верст на сорок. До города отсюда и того дальше. Ближайшее село вон там, на материке, час на веслах, полчаса на парусе. На моторе минут восемь. Только мотора у меня нет. У Митьки есть, племяша моего. По соседству живет. Вчера они с женой тащить тебя помогали, в чуйство приводить.

– Спаси Господь, – кивнул Слива.

– Манюню надо благодарить, она раньше нас тебя пользовала. Тоже соседка.

– И ей спасибо. Бог даст, отблагодарю.

Волдырь кивнул в ответ.

– А большая деревня?

– Девять домов. Три жилых, шесть дачных, хозяева только летом. И то не всегда. Церковь есть, старая, черная, семнадцатого века. Табличка висит, мол, культурно-исторический памятник, охраняется государством. А как охраняется? Священника нет, замок сломан, службы не проводятся. Туристы мимо едут – водку там пьют… Не, я все же каши сварю, тебя качает прям. Есть у меня геркулес где-то. Хоть на воде, а все сил прибавит.

Волдырь достал из комода мешочек, с полки чугунок, из ведра зачерпнул ковшом воды. Поставил на огонь. Слива сидел, глядя в пол. Снова молчали. Через минуту хозяин, в одиноком житье соскучившийся по беседе, заговорил, шевеля кочережкой угли в печи:

– Ты, небось, Славик, парень городской?

– В общем, да, дядя Вова. Дедушка в деревне жил, а я от него уехал в город.

– М-м…

– Ездил я к нему потом на лето. Давно это было, и далеко…

– Понятно… У меня дед лихой был, а прадед и того круче. В строгости нас, мальцов, держал. Учил грамоте… Дед у меня из местных, из людиков был. Помню, посадит меня, малого, на колено, как в седло, подбрасывает и приговаривает:

 

– Вот Вотя-вос,

Вотя-вос, вопитос.

Вове – сликки,

Вове – скокки,

Вос сис си!

 

Что сие означает, хоть убей – не вспомню. Деды с бабками померли, язык с собой забрали. Власть говорить не разрешала, я и позабыл почти все. Манюня еще, может, и помнит, так она ведьма, мы с ней редко.

Видишь, деревня-то уменьшается, как озеро хвощом зарастает, и язык, как ручей из озера, усыхает. Митька по матери помор, по отцу тоже людик, а языка совсем не помнит. Любаша – та полутаджичка, а дети их вовсе непонятно кто. Русские, одним словом… Хотя Митька, племяш мой, молодец мужик. Шапку ни перед кем не ломает, только вот шуток порой не понимает. Контузило в армии. Мозг с места сдвинут малость. Зато рукастый и самостоятельный. А Любка у него еще пуще молодца. Характер – кремень, хозяйка – золото, а уж красавица – не извольте сомневаться. Даже дочка ее, Веруня, против мамки не сдюжит. Хотя ей и неважно…

– Слушай, дядя Вова, там идет кто-то, женщина какая-то, – перебил его Слива, глядя в окно, – я, наверное, залезу за печку, а? Не по себе мне как-то.

– А как же каша? Готова почти…

– Потом, дя Вова…

Только Слива уковылял за печь, в дверь постучали.

– Заходи, Любаша! – пригласил Волдырь.

– Здравствуй, дядь Вова!

«Точно! Как у Богородицы голос!» – насторожился Слива.

– Здравствуй, матушка! Да ты, никак, с подарками к нам?

– Тут бульон в банке, бутылка молока и яиц свежих пяток. Как там твой купальщик? Пришел в себя?

– Приходит потихонечку. Твоими заботами скоро на ноги встанет.

– Ну ладно. Хорошо. Пойду я.

– Чаю хоть попей, Любаня…

– Спасибо, некогда. Митя хотел попозже зайти, проведать.

– Сейчас я Сливу покормлю да и сам к вам заскочу.

– Какую сливу?

– У нашего утопленника нос как слива. За печкой сидит, тебя боится.

– Ладно, пока, дядь Вова. Сливе привет!

 

 

 Глава 6. Церковь и огарок

 

«…На кухне – баба голова, а на деревне – церква. В дому хозяином мужик, а в приходе – батюшка…

…Всякое время кончается, кончилось и смутное. Не так, как чаяли, конечно, но все-таки. По Столбовому миру граница со свеями совсем рядом стала проходить. А все порубежье войной разорено – ни ремесла, ни торговли, ни промысла.

Годами в Рымбу не заглядывали ни власти, ни купцы. Начисто забыли. С берега ее дымов не видно, а на мандере[6] села и деревни впусте лежали, иван-чаем заросли. Пришлось нашим мужикам самим на отхожий промысел бегать. Знал Урхо-младший все леса и воды, как свои огороды. Младшего племянника Лембо да старшего Надеждина сына Ваньку охоте и рыбной ловле обучил.

Известно, что места наши пушниной богаты, а рухлядь мягкая везде за золото торгуется. Стали они втроем горностая-куницу ловить, лису-енота давить. Повезет, так и с рыси, и с барсука шубу снимали. Ну а уж медведя-волка брали редко, на заказ. Шкурки квасили-дубили, мяли-мыли-чистили.

Ворохами меха продавать возили. До южного бережка под парусом, потом речушками на веслах подымались аж до Пудоги, до Муромского монастыря. А там уж и с Вологдой, и с Новгородом, и со всей Русью северной торгуй. Мзды, конечно, не платили, обходили околицей и налоги, и таможню, и стрелецкую стражу. Домой возвращались с городскими подарками, бусами да тканями, порохом да пулями.

Иван, Харлашкин сын, грамоте и разным ремеслам оказался обучен, деревне полезен. Вместе с Николаем, старшим сыном Лизаветы и погибшего Ильи, срубили они новую кузницу, слепили в ней новую домницу. Опять руду роют, железо плавят. Молоточек с молотом на весь остров звенят. Вечером весенним издалека слушаешь – будто капли с сосулек в лужицу капают. Дин-дон. Малая и большая. Дин-дин-дон. Две маленьких – большая.

Стала потихоньку Рымба оживать. Ведь как ни крути, деревня стоит на известном пути. Мимо нее течением и ветрами лодьи носит. Весной с севера синей водой на юг несет, а осенью серой – с юга на север.

Возвращаются к своим дворам с чужбины рымбари. Целыми семьями прибегают людики со свейских земель. И не только людики, а и ливвики, и даже финны с лопарями. Нету сил терпеть произвол господ и королевские налоги. Кто-то дальше на Русь уходит, а кто-то и остаться хочет. Все брошенные избы заселили, гари растащили, заново отстроили. В общем, жили дружно, когда выжить нужно.

Ну а с юга пробираются в поморье богомольцы, к Соловкам. Да и скупщики пушнины ищут через нас путей на северо-восток, к архангелу Михаилу, к коми-пермякам. А там уж за Уралом и Сибирь. Вольная земля. Всем земли и воли хочется.

Там, говорят, когда гуси летят, неба не видно. Если лосось на нерест в речки подымается, по рыбьим горбам с берега на берег перейти можно. Стадами лоси, как коровы, на лугах пасутся. Тетерками березы усыпаны, будто жуками в мае. Подходи да хватай, в мешок пихай. А уж зверя там пушного – за хвосты лови. В чащу с пояса стреляй – не промажешь. На деревьях вместо шишек и рябины – орехи да яблоки. В общем, земля обетованная… Вот только нам и дома хорошо.

…Сколько лет прошло спокойных, нам о том не сказано, а погост под елями разросся. Урхо-младшего рядом с родителями схоронили, у племянников его и свои дети уже выросли, а у тех – свои родились. Сестра Урхо, Лизавета, и Надежда, ополченская вдова, дряхлыми старухами состарились.

Атамана Митрофана праправнук, тоже Митрофан, вызрел богомольным отроком. Дед Иван, Харлашкин сын, по плотницкому делу его натаскал, заодно на Евангелии грамоте выучил. Сам в бозе почил…

Как-то на Преображение пристала к берегу лодка, а в ней два брата бородата, Нестор да Путята. Ликами темны, ладонями тверды, кресты на шеях деревянные. Топоры за кушаками, а в заплечных кошелях инструмент. Оказалось, зодчие.

– От Антихриста бежим, – говорят, – на Выг-реку пробираемся. Бог даст, и до Соловков догребем. Рубили мы церкви на Руси, во Пскове и в Рязани, да нагрянули слуги Никона, вражьего пастыря. В латинскую веру обратить нас пытались… Дух перевести у вас хотим, можем пособить избы починить. Срубы косые поднять, венцы гнилые поменять. Пустите?

Отчего же не пустить, мы, чай, тоже православные. Правда, наших рымбарей, кроме Митрофанушки, Антихристом не удивишь, видали в свейских землях и похлеще чертей лютеранских.

– Как это – в латинскую? – испугался юный Митрофан.

– Ты, парень, перекрестись, – велел Путята.

Перекрестился торопливо.

– Вот молодец! А они тремя перстами крестятся. И крестным ходом противусолонь идут!

А Нестор утвердил:

– Учат святые отцы: “Иже не крестится двумя перстома, яко и Христос, да будет проклят!”

Пока Митрофан кормил зодчих в своей избе, всё они ему и обсказали.

– Посолонь крестным ходом верные идут, вслед за солнышком, – оглаживал Путята квадратную бороду. – А царь Алексей со своим ересиархом Никоном велят против солнца иконы нести. Бороды ровнять не дают, хотят, чтобы мы, как турки-агаряне или как лешие, волосами заросли. Древние святые книги переписывают. Матушки святой Софии “Кормчую” сжечь хотели! – Он достал из туеса черную книгу, приложился губами и снова убрал, завернув в чистый плат.

Нестор кивнул:

– Сказано: не подобает святыя аллилуйи трегубити, но дважды глаголати “аллилуйя”, а в третий – “Слава Тебе, Боже!” Потому как “аллилуйя” и есть “слава Богу”. По одной славе Отцу, Сыну и Святому Духу. А у них четыре получается! Четвертую кому? Борову рогатому?

У Митрофана глаза ширились:

– Батюшки, отцы мои! Научите церковь поднять, сожгли часовню супостаты. Всей Рымбой поможем, умолю мужиков.

– Церковь до снега не успеем, весной надо было начинать, – отвечал Путята, – разве часовню… Литургию служить у вас пока некому, так хоть самим молиться. Будет поп, тогда и алтарь, и трапезную прирубите… А как явятся царские стрельцы в иноземных зипунах, как велят побожиться? Каким знамением себя осенишь? Двумя ли перстами?

– Двумя, батюшка!..

– Истинно, отрок! За это бесы никонианские могут нас ломтями настругать, но лучше пострадать за веру и пред ликом Исусовым в чистоте предстать, чем подвизаться у врага рода человечьего.

– Никон из “Символа веры” аз велел убрать и тем смысл его извратил. А мы за аз единый смерть любую примем, – подвел итог Нестор.

Остальных рымбарей эти тонкости не сильно волновали, однако часовню строить порешили всем миром. Вон на Клименцах-островах деревня в девять дворов, а церковь себе срубила. Порядную грамоту с зодчими-плотниками составила. Чем мы хуже?

Ударили по рукам. От нас кузнец Никола руку жал, от плотников – Путята. Договорились так: зодчие возглавят стройку, ее же завершат, работу деревне сдадут. Делать будут на совесть и споро, дабы успеть до снега. Деревня обязуется посильно помогать, кормить-поить, баню топить. Как закончат, медью расплатиться и в дорогу снарядить. Дать харчей, одежу зимнюю и проводника до Выгореции.

Строить начали на прежнем месте. Где ж еще? Там и фундамент остался, камни черные, в землю вросшие. Посетовал Путята, мол, рядом еще лучше место есть, выше и светлее. Но там карсикко стоит. Старая могучая сосна, вершинка еще в древности отрублена, потому она вширь и растет. Нижние ветви в десятки слоев лентами да платками перевязаны, многие тряпки истлели уже. В тени ее кроны замшелые могилы прячутся, еще до Рымбы у людиков здесь было капище.

 – Что за православные вы, рымбари, – удивлялся Нестор, – коли языческий идол срубить не даете?

– Новый Бог наш – Исус, но и старого Укко гневить бы не надо, – отвечали деревенские мужики. – Карсикко-дерево еще за сто лет и за сто зим до часовни тут росло, не засохло, не сгнило и в огне не сгорело. А кому мешает?

Рукой махнул Нестор. Поплевали зодчие в ладони, взялись за топоры. На старые камни постелили бересту, чтобы бревна не мокли, не гнили, а потом уж и первый венец закатили. Часовня, она ведь вначале та же изба. Тот же сруб – клеть, четверик. Окна, стены, все как там. Любой плотник справится. Да что плотник – любой мужик рукастый с топором.

А вот дальше дело зодчих. Восьмерик из бревен на клеть надеть, прирубить, высчитать, в квадрат вписать. Каркас шатра поднять, сам шатер ложоным тесом забрать.

– Из дерева, как из глины, лепить можно, – вытесывая ложок на доске, наставлял Митрофана Путята.

Тот слушал, кивал и счищал кривым скобелем смолистую шкуру с соснового ствола.

 – Одна сосна витая выросла, бревно из нее в сруб идет, – учил зодчий, – другая ровная, ее на плахи клиньями расколем, в пол уложим. Третья же мало что ровна, еще и высока, и годовые кольца одинаковы, в спиле красивы. Из нее красный тес для отделки получится.

Самое же важное – главка с крестом. Уже когда каркас шатра стоял в лесах, выбрал Нестор золотое от смолы бревно, отложил отдельно. Сверху донизу протесал его тщательно, от вершинки до комля.

– Знаешь ведь, отрок, почему открытые небу досочки мы стараемся топорами рубить, обтесывать? – спрашивал он парня.

– Чтоб не гнили, видать?

 – Верно мыслишь. Пила древесину треплет и грызет, волокна рвет. А острый топор при точном ударе режет-отсекает, за собой срез заглаживает. Поры затыкает, воду не пускает. Потому шов от пилы намокает и гниет, а затес от топора подсыхает-вялится. Топорные храмы и живут веками.

От верхушки до середки сделал Нестор бревнышко квадратным брусом, зарубил в нем пазы для восьмиконечного креста. Посредине бревна яблоко вытесал, круглый шар с юбкой по низу, чтоб вода дождевая стекала, а остатнюю часть ствола восьмигранным брусом закончил. Вставил перекладины. Верхнюю – малую, среднюю – большую, нижнюю – косую. Получился крест православный.

– На верхней перекладине, сынок, имя нашего Царя Славы было написано, Исуса, – объяснял по ходу дела Нестор, – ко второй его руки прибили. А на третьей должны были ноги стоять, да согнулась она у ромеев и тем Господу мук добавила.

Теперь крест водрузить надо. Всей деревней мужики за веревки на шатер его тянули, а Путята с Нестором наверху крепили. На восток лицом повернули.

Опосля кружала у основания главки врубили, на них барабан тесовый, чтобы главку опереть. На барабан журавцы, птичьими шеями изогнутые. А уж по восьми журавцам как серебряная чешуя – лемех осиновый. Заранее натесанный, гвоздиками прибили. Вот и главка белая засветилась по-над елями.

Ладная вышла часовня. Легкая. Высокая. С оперенным шатром и резьбой украшенная. Внутри, как заходишь, светом пронизывает. Потому как изладили зодчие небеса над головой, к Богу уходящие. От тесового круга-щита в высоте, в центре неба, расходятся к стенам вниз тябла-грани. А они, эти грани, затянуты доской иконной, точеной и шлифованной, на тугой шип собранной.

– Мал и одинок человек на свете, – вздохнул в конце работ Путята, – только в Божьем храме, под горними небесами, видит он свою дорогу.

– Вот такое наше ремесло, сынок, – добавил Нестор, зачехлил топор и убрал за пояс, – место для Бога на земле готовить… Нужен вам, однако, иконописец. Небеса и паруса расписать. Ничего, Господь управит, еще и батюшку пришлет.

Кузнец Никола из дому отцовскую икону в храм принес, “Огненное восхождение пророка Илии”, а тетка Митрофанушки, Варвара Митрофановна, свою любимую отдала, “Преображение Господне”. С них и начался иконостас часовни в Рымбе.

На такую красоту рымбари полюбовались, с братьями-зодчими медью рассчитались. Дали им с собой лосятины вяленой, ряпушки сушеной, соли и муки. Звероловы Лембо да Иван вызвались дорогу до поморья показать, по рекам и озерам до ледостава проводить. А то ведь осень на носу.

Вышли всей деревней провожать, а Митрофан и кинься зодчим в ноги, мол, с собой возьмите, батюшки! Хочу вашему ремеслу сполна обучиться и в святых местах Богу помолиться. Я, мол, обузой не буду. Могу на веслах грести, могу огонь развести. Рыбу ловить, кашу варить. У Митрофана руки к топору привыкли и душа просится…

Что ж, отвечают мастера, и ты, отрок, по нраву нам пришелся. Не ленив, сметлив, богобоязнен. Коль отпустит тебя деревня и родня, так и мы не против…

…На целых три года ушел Митрофан из деревни. Дошел с мастерами до Белого моря, работал в поморье у них на подхвате. Сподобил Господь и до Соловков добраться. По соленой воде, через ветер и качку. Трудничал там во славу Божию, монахи его привечали. А Нестор с Путятой остались в Выгореции, поскольку кончилось Соловецкое стояние, ушла с острова старая вера.

Сам архимандрит Макарий, игумен Соловецкий, благословил Митрофанушку учиться у братьев Спиридоновых, Семена и Василия, холмогорских иконописцев. Они как раз придел Зосимы и Савватия на острове расписывали и паперть Преображенского собора.

Митрофан им доски строгал, краски растирал, слушал размышления. Заодно Евангелия читал и жития святых. Иконописцы паче плотников духовно горели, только не о сугубой аллилуйе, а о жертве Господней.

 Через время малое дали ему богомазы попробовать написать небо, птиц и горы. Вышло славно. Потом змия и ангела. Оба получились у Митрофана. Потом Николу и лик Божий. Все похожи. А в конце и Матушку Его с печальными глазами.

– Можешь больше не учиться, парень, – сказал ему Семен Спиридонов-Холмогорец. – Бог тебя и так отметил, а в твоей Рымбе храм расписать у тебя таланта хватит. Знаний тоже. Видим, что желаешь, так что ступай и делай умно. Благословись у батюшки и иди… Разве что остаться захочешь, мыслишь стать великим богомазом?

– Нет, отче, не хочу. Гордыня это. Мне бы до дому Божий лик донести да себя пред Ним спасти, и хватит с меня.

 

В это время в Рымбу пришла лодья с новой властью. Опять стрельцы на веслах, опять дьяк указ зачитал. Только теперь вместо обычного тягла обязали мужиков тройное тягло тащить, если не хотят в солдаты. Ну а на закуску привезли попа. Велели к часовне алтарь прирубить, церковь изделать, отца Моисея всем миром содержать.

 Стоят мужики перед дьяком, глядят уныло. То на него, то на стрельцов, то на священника. Думают, как такие налоги платить да еще надо и батюшку кормить-поить, обхаживать.

А батюшка из лодки вышел: росту чуть не с версту, волосы – льва рыкающего грива сива, борода лопатой. Старый подрясник по животу ремнем солдатским перетянут, кулаки – как от киянок головы. На груди медный крест, на плече сидор. Берестяные лапти на ногах.

– Ноги у меня болят, ребята, – кряхтит мужикам, – застудил, по лесам шатаючись. Опухли вот. Сапоги, как у бояр, носить не могу.

– Как же ты, отче, их застудил? – хмуро спрашивает кузнец Никола, сам думает: “К такому не явись к обедне – по пояс в землю вобьет. А есть этот детина, небось, за троих может”.

– Был я раньше, сын мой, пушкарем, по распутице пушки таскал. Сил не стало, пошел Богу молиться. Думал, грехи замолю, легче станет.

– Стало легче-то?

– Пока нет, мил человек… Значит так, епископ Павел к вам меня отправил. Велел щек не раздувать, ереси не потакать. Бородой, сказал, не тряси, а стадо паси. Однако Духу Святого, как Господу нашему, мне не всегда хватает, потому не меч я принес вам, ребята, а только добрые вести. – Отец Моисей достал из сидора Евангелие. – И воды морские предо мной не расступаются, как перед тезкой моим, потому притек я в лодочке. Меча вам, слыхал я, досталось, и сорок лет по пустыне вас водить не вижу толку. Так что будем на Бога надеяться, а и сами не плошать, задачи решать.

На его речь почесали рымбари в затылках, по домам разошлись. Кузнец Никола отца Моисея к себе на постой пока взял.

– Как велишь креститься, отче? – спросил он у попа за ужином. – Двумя ли перстами? Тремя ли?

– А сам-то как желаешь?

– Да мне все равно, коль по-честному.

– Так и крестись. Главное, справа налево. Мыслю я так, что о вечной душе надо думать, а вот есть ли у нее персты, нам неведомо… Как, впрочем, и лево-право…

 

…Вернулся в Рымбу Митрофан, а та еле жива после пожара. Засуха-жара стояла, молния без дождя ударила. Избы почти все сгорели в одночасье в августе. Только кузня да часовня уцелели да еще пара избенок поблизости.

– Роптать и сетовать не время, – сказал отец Моисей погорельцам.

Рымбари, скрипя зубами, летом лес валить пошли. Батюшка со всеми вместе. Хоть и в подряснике, а топор в руках держать умеет. Ест, и правда, за троих, зато работает за пятерых. Бревна ворочает, как пушечные лафеты, камни аки ядра мечет, видать, не врет, что пушкарь.

Рымбари со всего острова хлысты строевые к берегам стащили, плоты под парусами на еловый мыс погнали. Мужики строят, Митрофан помогает, а по утрам, на рассвете, часовню расписывает. Молодость сил не считает.

– Ты, чадо, когда Илью-пророка в колеснице пишешь, лошадкам уши-то подкороти, а то они у тебя на лосей похожи, – заметил ему как-то отец Моисей. – Если так уж хочешь, лосишек-олешек снаружи рисуй, ага? На той стене, что к лесу повернута.

Алтарь Никола с Митрофаном уже по снегу прирубали, а сени с трапезной – ранней весной. Иконостас всей Рымбой собирали. Две иконы отец Моисей с собой привез, еще две от Лизаветы с Надеждой остались, а Богородицу Митрофанушка сам написал с отчего благословения.

Через год освятил отец Моисей церкву в деревне Рымба во имя пророка Илии, защитника от грома и молнии. А старики-людики в его же честь на белом камне у западной стены барана зарезали. Костер развели, в углях запекли, требуху в котле сварили. Батюшку благословить просили, тот рукой махнул и крестом осенил. Его угостили, сами ели, детей кормили. Остатки лешему и водяному выплеснули, чтобы всем хватило, никому обидно не было...»

 

 * * *

То, что Сливе некуда податься, выяснилось почти сразу.

Увидев принесенную Любой еду, он помрачнел еще больше. Есть, конечно, хотелось, но долго ли можно пользоваться гостеприимством?

Слива сидел за печкой и не мог придумать, что делать дальше. Запах яичницы с салом не давал сосредоточиться.

– Батька мой Николай, Царствие Небесное, говорил, – услышал он из кухни веселый голос Волдыря, – не решай ничего на пустое брюхо. Иди, перекусим. Люба от души принесла, а мы в долгу не останемся, отработаем после.

Сливе полегчало. За едой он признался, что в город возвращаться ему не к кому, а в монастырь незачем. Да и там, когда обнаружат, что он сбежал, искать не кинутся. «Мало ли таких, как я, – успокаивал он себя, – за всеми не набегаешься». Странно, но это помогало.

После того как они с Волдырем доскребли ложками сковороду и вымакали хлебом жидкое сало, Сливу прорвало:

– Я понимаю, дядя Вова, что звучит это дико. Позволь, однако, недолго у тебя пожить. Нет, не в избе, в избе я не готов, а хоть в сарае или вот в бане на берегу.

– С чего же не в избе-то? Горница пустая, там печь-лежанка. Живи сколько захочешь. Вижу, что одыбаться тебе надо… Глотни-ка бульону. Любаня думает, что ты еще пластом лежишь, а ты уже…

– Спасибо, дядя Вова, я все же в бане. Порядок гарантирую, чистоту. Работать буду что скажешь. Есть и мыться могу на улице, а если будешь недоволен – скажи. Я сразу уеду.

– С чего же на улице-то мыться и есть? Собака ты, что ли? Да и на чем ты уехать собрался? Не на моей ли лодочке, товарищ Слива? Видали мы таких гребцов. Одного вчера откачивали.

– Виноват. Не сообразил сразу.

– То-то! А лодка твоя на камнях у Партизанки полумертвая лежит, без весел. Митя видел. Ладно, короче. Баню топим раз в неделю. Моемся. Ополаскиваем и сушим. В бане ходишь босиком, сапоги-фуфайки в предбаннике. Спать можешь на полке. Есть будем в избе, на хлеб и на дрова дам тебе заработать. Какие, однако, сапоги-фуфайки? Ты ж гол как сокол. Погоди-ка… – Волдырь вышел в сени и скоро вернулся со старой фуфайкой и пыльными прохорями под мышкой. – Держи-ка, примерь! Я помоложе крепкий был тоже. – Он порылся в рундуке и достал застиранные портянки. – Лови. Наматывать умеешь?

– Приходилось. – Слива четко обмотал тряпками ступни и вдел ноги в сапоги. Примерил фуфайку – влез, около дела.

– Если на улицу выйти собираешься, держи шапку. – Волдырь кинул Сливе черный вязаный «плевок». – Сил-то хватит?

– Надеюсь… Дядя Вова, ты спроси меня, что хочешь знать, я отвечу. Не буду от тебя ничего скрывать. Нечего, да и смысла нет.

– А ты сам расскажи, что тебе нужно. Больше мне и не требуется.

Слива помедлил, перевел дух и начал:

– Обычная история. Сначала был солдатом, потом бандитом, потом грузчиком, потом бичом и алкашом. В тюрьме не сидел, врать не стану. Только на следствии немного. С женой в разводе. Дети взрослые. Сын и дочь. Жалеют меня, помочь хотят, я от них прячусь. Не от закона бегаю, а от себя. Злости во мне много, подлости и кайфа… Раньше все на риск, на водку и на дурь мерил, теперь сил мало, а страху много. Богу молиться не могу. С людьми общаться тоже. Боюсь их или не люблю, за что – сам не пойму. К детям только нормально, и то не ко всем.

Волдырь курил, убирал со стола, ковырял в печи кочергой и молчал, но Слива видел, тот слушает внимательно и, кажется, не удивлен.

– Никто, главное, не виноват ни в чем, а мне не легче, – заговорил опять Слива. – Везде подвох вижу. Вот рассуди. Работал я на одного хозяина. Плитку клеил во дворе, возле бассейна. Богатый хозяин. Умный. Образованный. Посмотрел, что я ровно кладу, говорит, дам тебе три рубля, как закончишь. А мне как раз три рубля надо было, последние алименты уплатить, дочке восемнадцать уже. Поклеил я, а он говорит, нет сейчас денег. Потом. Я говорю, как нет? А так. Нет, и все. Потом. Я подождал немного, не дает денег. Ну и залез ночью к нему во двор. Собака у него хорошая, алабайша, Матильдой зовут. Меня знает, не залаяла, я и разобрал всю поклейку обратно. В углу аккуратно сложил. Так же тихо и ушел, через забор. Как считаешь, прав я или нет?

– Плитку умеешь – это хорошо, – похвалил Волдырь.

– А отец Ианнуарий говорит, не прав. Говорит, надо было простить. Неужели тебе легче стало, спрашивает. Так ведь и правда легче! Откуда такая подлость?

– Собак, значит, не боишься – это хорошо, – ответил Волдырь.

– Весело с тобой болтать, дядя Вова, – усмехнулся нерадостно Слива, – умеешь беседу поддержать.

– Ага. Это я могу. – Волдырь в улыбке сощурился, глаза спрятались в морщинах. – Тренировали на собак, что ли?

– Да нет, они меня с детства любят почему-то. Не кусают. Я когда бичевал в городе, один парень молодой своего питбуля на меня, пьяного, травил-травил возле помойки, а тот хвостом виляет. Нюхает. Улыбается. Хозяин не выдержал, пинка ему дал. И мне заодно.

– Матильде-то попало от хозяина?

– Навряд ли. Он же знал, что меня не кусают. Да он и сам ее боится. Зверюгой называет. Жена-дети вообще не подходят…

 – Вот что, Слива-дружок, если силы есть, давай-ка дойдем до Мити. Смогешь?

– А зачем?

– Надо, значит. Заодно познакомлю с хорошими людьми.

– Мож, потом?

– Пойдем, говорю. На вот тельняшку, вместо исподней своей рубахи надень.

Снаружи дул ветер и светило солнце. Озеро под ним сияло. Было холодно, и видно далеко в прозрачном воздухе. С трех сторон, сколько хватало глаза, яркая синева неба отделялась чертой горизонта от темной синевы воды. С четвертой, северной стороны лес готовился к зиме, облетая листьями. Каменный мыс головой змеи вдавался в озеро. Ели чернели на нем, прятали в вершинах маковку церкви.

«На Бесов Нос похоже, – думал Слива и втягивал грудью холод ветра, – только лучше. Да! Это оно. То, что мне нужно».

Деревня косым строем вытянулась вдоль дорожной колеи по берегу. Волдырь повел Сливу в сторону Митиного дома. Слива с любопытством оглядывал избы с заколоченными окнами, уже закрытые на зиму, полуголые деревья за заборами, усыпанные прелой листвой огороды.

– Раньше, видишь, было стадо колхозное и поля под рожь, – по пути показывал рукой Волдырь, – покосы. Да на мельницу зерно возили. Дорога осталась от телег, от трактора. Колхоз давненько упразднили, мельницы нету, поля заросли, стадо на мандеру увезли. Митя с семьей для себя косит, скот-огород у них. С Любашей они душа в душу, трое детей. Старший в городе учится, на строителя, что ли. Степка с Верой близнецы: он спортсмен, она хозяюшка, мамке в доме помогает. Слабовидящая. Мы с ней по корешам. Заходит ко мне иногда, я ей сказки сказываю-вру…

По дороге Волдырь рассказал Сливе почти все, что знал о Митиной семье. Из-за дома с новыми окнами, куда они подошли, выскочила белая лайка с черным пятном вокруг левого глаза, пролезла под изгородью и подбежала к ним. На морде ее светилась улыбка.

– Знакомься, Белка, это Слива, – сказал ей Волдырь.

 Слива слегка наклонился, протянул руку и скрюченными пальцами почесал Белку по боку, ближе к хвосту. Та встала не шевелясь и чуть опустила голову, словно задремала.

– Вот шаболда[7]! – громко сказал Митя.

Он вышел на крыльцо в ярком комбинезоне, видно, собирался уехать. Высокого роста, широкоплечий, с небольшим пузцом.

«Сильный мужчина, – про себя отметил Слива, – под насадку стриженный».

– На охоту, вишь, редко беру, так ведь и дом не охраняет, – посетовал Митя. – Хоть бы гавкнула на незнакомого, Белка, едрит твою! Заходи, мужики! – Он толкнул изнутри калитку.

Во дворе пожали руки. Слива с трудом сдержал Митину лапу и его внимательный взгляд.

Митя радостно улыбался:

– Ты, Слава, железный человек, как я гляжу! Ночью без памяти лежал, а сейчас уже на своих ногах.

– Это вам с супругой спасибо и дяде Вове, – смущенно пробормотал Слива.

– Без Манюни не обошлось, – добавил Волдырь.

Митя словно не заметил реплики:

– Степка в окно издаля вас заметил, утром он приехал, раньше времени. О, говорит, Николаич утопленника ведет! А Веруня давай его пытать, мол, какой он из себя, страшный небось? Да не, говорит. Прикольный. На льва Бонифация похож. Как это? Ну, рожа бурая, грива сивая и тельняшка, как в мультике. Заходите, чаю-кофею пейте.

– Вот какое дело, Митрий. – Волдырь состряпал озабоченное лицо. – Я ж вчера у Марь Михалны бутылку в долг брал, самогону. На припарки. – Волдырь кивнул на Сливу. – Хотел вернуть поскорее, так мне за ней в село надо ехать, халтуру искать. Работа-то есть, но вот товарищ мой слаб еще, одного не хочется оставлять…

– Понятно, – перебил его Митя. – Там, в сарае, корзина с сетями. Надо перебрать. Сделаешь – возьми у Любани бутылку. Только самогона пока нет, брага еще не выходила.

– А что есть?

– Водка.

– Что за водка? – деловито уточнил Волдырь.

– Обычная водка. Русская, – строго пояснил Митя. – Из этилового спирта и воды. Что, не будешь брать, что ли?

– Буду, буду! – заторопился тот.

– Я сейчас уеду на берег, дела там обтяпаю, вечером вернусь. Бензин для дырчика надо привезти.

При слове «дырчик» Слива быстро глянул на Митю, и Митя это заметил.

– Вы уж, Дмитрий, обо мне на берегу не говорите никому, ладно? – попросил Слива.

– А если ищут тебя?

– Да кто меня может искать? Разве монастырские. Этим можно и сказать, мол, жив, здоров и лодку верну.

– Ладно, коли так. Сети завтра поставим. – Митя обернулся к Волдырю. – У Партизанки ярус снимем, на мысу похожнем. Грязью небось забило после шторма. Холод идет, ряпушка может шевельнуться. И рыба за ней. Ладно, хорош болтать, заходите в дом!

Зашли, сняли в сенях сапоги.

– Люб, кинь мои шерстяные носки, – громко попросил Митя, приоткрыв дверь в избу, – а то ведь гости портянок своих стесняются.

Люба вышла в сени с носками в руках. Была она в старых потертых джинсах и пестрой рубашке навыпуск с закатанными рукавами. Темные волосы собраны в большой хвост на затылке.

– Здравствуй, Люба! – разулыбался Волдырь. – Вот Слава, наш пловец, познакомься.

– Здравствуйте-здравствуйте. – Люба говорила серьезно, улыбаясь только карими глазами. – Проходите, хвастайте. С тобой, дядь Володя, виделись уже. Чайник горячий у меня, в печи стоит.

Интересно, во сколько же лет она родила, думал Слива, надевая носки и смущаясь под Любиным взглядом. В волосах седые нити, а на лице ни морщинки, и кожа чуть смуглая, с виду будто теплая. Высокая она, под стать Мите, стройная, чего греха таить, хоть и не худая. А лицо женщине делают красивые брови и ровные зубы, почему-то вспомнилось Сливе, когда Люба улыбнулась, приглашая в дом.

В доме было тепло от печи и вкусно пахло выпечкой. Да какой-то еще ароматной травой-приправой. На столе, на яркой клеенке, стояло блюдо с калитками и лепешками, чайник-заварник и чашки на блюдцах с синей каймой.

– Садитесь, не стесняйтесь, пробуйте лепешки, – предложила Люба, доставая с печного пода чайник, – с утра пекла. Детям нравятся, а вот мужу калитки подавай. Дядя Володя, налей человеку чаю, видишь, боится нас. Мы тут с Верой прибираемся.

– Привет, Веруня, радость моя! – обратился Волдырь к вошедшей девушке.

Митина любимица Вера ходила дома в трикотажном костюме, светлые волосы собраны в хвост, как у мамы. Росточку она была невысокого, но ладно и даже изящно сложена. Сливе подумалось, что за полуопущенными ресницами она прислушивается к чему-то, может быть, внутри себя.

– Здравствуй, дядя Вова. Здравствуйте, Вячеслав. – Вера от смущения порозовела.

– Здравствуйте, Вера! – вежливо ответил Слива и прокашлялся.

Он тоже сильно стеснялся. Но тут в сенях загрохотало, и в дом ввалился Степка, высокий, широкоплечий парень, лицом неуловимо похожий на мать.

– Об ваши сапожищи запнулся, дя Вова! – громко сказал он и засмеялся. – Сразу две пары не перепрыгнуть! Здрасьте!

– Здорово, мужик! – Волдырь с удовольствием оглядел Любиного сына и добавил, обращаясь к Сливе:

– Гляди, какой конь вымахал!

– Степан! – Тот протянул Сливе широкую, как у отца, ладонь.

«Хороший парень», – подумал Слива, пожимая Степану руку и улыбаясь в ответ.

– Слава.

– Отцу мотор в лодку отнес, чтоб ему спину не рвать, – продолжал громыхать Степка. – Ладно, давайте чай пить, а то мне еще потом всю скотобазу убирать.

– Что за выражения, Степа? – попыталась строгим голосом спросить Люба, но тот добавил, будто исправился:

– Прости, мамулечка, за телятками-свинятками прибраться. Это у нас такое распределение обязанностей, – объяснял он уже гостям. – По субботам мама с Веруней в доме порядок наводят, я в хлеву навоз собираю, а папаня в село уезжает, по делам. Кто на что учился!

– Не обращайте внимания, шутник доморощенный, – вставила Вера.

– Всё, ребя, я собрался. Поехал, – сказал из-за дверей Митя, – вечером вернусь. Ребенок, иди поцелуй меня.

Вера вышла в сени, слегка касаясь пальцами стены.

– Вот, Любонька, какие дела, – дуя на блюдце и держа в руке лепешку, заговорил Волдырь. – Слава пока у меня поквартирует. Такая у него жизненная ситуация. А что? Я не против. Мне веселее. Пусть остается. Парень крепкий. Не буйный вроде. Авось в деревне пригодится…

– Слава, а вы городской? – спросил Степан.

– До армии жил в деревне, потом остался в городе. – Слива немного успокоился, видя доброе отношение.

– Я тоже в армию собираюсь. Даже поступать никуда не стану, сначала отслужу. А там видно будет. – Степа мазал лепешку маслом, зачерпывал ложечкой варенье и отправлял в рот. – Слава, делайте, как я. Так мамины лепешки вкуснее всего.

– Спасибо. – Слива отломил кусок лепешки. – Очень вкусно. Настоящая кульча[8]…

Люба хотела было что-то спросить, но Степа перебил:

– А вы где служили? В каких войсках?

Слива помялся немного:

– В связи. Катушки мотал.

– А я хочу в десант. Или в морскую пехоту. В крайнем случае – в погранцы. Как батя.

– Что ж, дело хорошее.

– Только он все смеется. Иди-иди, говорит, на границу. Стрелять научишься, как ковбой, а бегать – как его лошадь. Но я стрелять уже могу: и батя учил, и в школе стрелковая секция. Да и бегать приходится, и на лыжах тоже. Только вот боксом бы позаниматься… Так тренера нет. Вы, случайно, не боксер? Нос вон кривой.

– Не, я не. Носом это я об стол упал. А так я больше специалист по метанию лепешек в рот. – И Слива отломил еще кусок.

Степан усмехнулся, и Вера, заходя в избу, улыбнулась.

– Значит, домой не к спеху? – все же спросила Люба и тоже улыбнулась.

– Ладно, спасибо, Любонька! – поблагодарил за угощение Волдырь, дав Сливе возможность промолчать. – Нам еще сети перебрать и Марь Михалне должок занести.

Чай допили быстро.

Из сосновой щепы двуручную корзину с сетями унесли с собой, в избу Волдыря, там сети растянули на вешалы и занялись их переборкой. Работа нетрудная, зато нудная. Поплавочек к поплавочку собери, колечко к колечку, ячею к ячее, узелок к узелку. По пути весь мусор вытряси, рыбьи возгри собери, полотно сполосни и на просушку.

Встали друг напротив друга, у Волдыря кольца, у Сливы поплавки. Волдырь закурил беломорину, стандартно смяв гильзу.

– Понимаешь, что делать? – спросил он.

– Пробовал, – ответил Слива.

Начали перебирать, и пошло неплохо. Слива почти не отставал от Волдыря, хоть поплавки мудреней ковырять, чем кольца.

– Что думаешь насчет шкалика? – спустя немного времени снова спросил Волдырь.

Слива в меру подержал паузу.

– Я за любой, если можно так сказать, кипеш, – осторожно проговорил он, – кроме голодовки.

– Тогда сейчас перебираем, пол-литра у Любы забираем. – Волдырь потер ладони друг о друга. – А Манюне вернем, но потом.

– А долг?

– Так ведь я у Михалны самогон брал, а у Любы водка. Митя брагу перегонит, отдадим самогоном. Или вообще отработаем. Ей вон огород перевернуть надо перед снегом. Как раз окучник протащим… Завтра.

– Как скажешь, дядя Вова.

За два часа сети перебрали, поплавки на рогатки насадили, кольца веревочками схватили. По ходу дела Волдырь рассказывал Сливе байки из деревенской жизни и потихоньку выспрашивал о нем самом. Слива коротко отвечал. Так Волдырь узнал, что татуировки на теле Сливы – синтез мазохизма, ошибок молодости, а также ложного понимания красоты и мужественности. Хотя причины эти можно расставить и в обратном порядке.

Слива же понял – остров могуч, деревня стара и живуча, люди в ней добры и веселы, а земли и воды вокруг кормят их и поят. Не ленись только, не жадничай и не гадь вокруг себя.

 – Теперь до Манюни, а как иначе? – утвердил Волдырь по окончании работы.

Они отнесли сети в Митин сарай, Волдырь зашел в избу, а Слива остался ждать у забора и огляделся вокруг.

 Белка, укрыв нос хвостом, лежала под крыльцом и делала вид, что не обращает на Сливу внимания. Кошка Пышка жмурилась рядом и уж точно внимания на Сливу не обращала.

Солнце медно краснело вдали и через разноцветные облака опускалось в озерную рябь. Тишина. Ни лодок на воде, ни чаек. Ветерок дул слабо и еле двигал воздух, но бодрил холодком. Бурые деревенские крыши впитывали солнечную медь и лоснились ею, как топленым маслом. Если б не жухлые листья, могло показаться, что на острове апрель, а не октябрь.

– Все при нас, – довольно сказал, выходя из калитки, Волдырь, – ща Манюню быстренько причешем – и до дому. Повечеряем с напитками.

Манюня в фуфайке и темном платке возилась во дворе, у крыльца. Граблями она собирала опавшие листья, и Сливе вдруг показалось, что она поджидает незваных гостей.

– Вечер добрый, Марь Михална! – еще издали приветствовал ее Волдырь, махнув рукой.

Слива выглядывал из-за его спины.

– Нечего вам тут делать! – так громко и зло крикнула в ответ Манюня, что они остановились.

– Топай домой, Вовка! – Манюня нахохлилась, как сойка. – И дружка с собой забирай!

– Так ведь должок… – попытался было встрять Волдырь, а Слива жестко напрягся от такой встречи.

– Топай-топай! – перебила Манюня, – и дружку скажи, пусть идет к Богоматери!

Тут она, по-мужицки широко замахнувшись, что-то перекинула через жерди забора, к ногам гостей. Слива наклонился и поднял огарок свечи.

– Идти надо, – угрюмо сказал он Волдырю, и тот послушно повернул обратно к дому. Ушли не прощаясь.

– Давай в церковь зайдем, дядя Вова, – предложил по дороге Слива усталым голосом, будто повторяя полученный приказ.

– Кто ж на ночь глядя?.. – засомневался Волдырь.

– Есть фонарик? – спросил Слива, не слыша и ускорив шаг.

– Спички есть, – ответил Волдырь, – а у тебя свечка в кармане. Разглядишь, коль так уж надо.

Быстрым шагом они прошли мимо Митиного дома, мимо дома Волдыря и вышли на мыс. Собака увязалась следом. Под елями стало совсем темно. Белка, словно поняв, куда идут люди, бежала впереди по тропе и светлым пятном указывала дорогу в сумраке.

У крыльца Слива тихо присвистнул, и собака подбежала к нему.

– Привязать ее надо, дядя Вова, – сказал он Волдырю, – а то в храм увяжется. Нельзя.

– Да ладно, я подержу, а ты иди, – ответил тот, – мне там делать все равно нечего. Я из всех молитв только одну и знаю: «Во имя овса, сена и свиного уха. Алюминь»…

– Тогда спички дай, а? – перебил его Слива и толкнул дверь в церковь.

Дверь отворилась без скрипа. «Смазана. Ходит Манюня», – подумал он, зажегши огонь.

Внутри было пусто, но не затхло. Слива оглядел храм, держа огарок перед собой. Икона Божьей Матери, новая, видно купленная в церковной лавке, одиноко висела на темной стене справа от Царских врат, а на них едва видны выцветшие лики. Ни утвари, ни скамеек.

Слива прилепил свечу к доске-полке под иконой, торопливо перекрестился и зашептал молитву. Почувствовал только горечь во рту, тревогу в животе и сухую резь в глазах. Быстро поклонился и вышел наружу, притворив двери.

 

 

 Глава 7. Колечко и промысел

 

«…Так уж в наших краях повелось, что как ни лодья, то новость, что ни новость, то худая. Без новостей живем – ржаной хлеб жуем, а привезут новостей – добавляй в муку костей. Хорошо бывает, коль рыбьих хватает, а то ведь и лебеду на пне рубили, в печи сушили, на мельницу возили. Так и время коротали – от весны до осени, от лодьи до новости.

В лето семь тыщ двести седьмое с разных сторон прибыли в Рымбу аж два каравана. Полдюжины лодок к мосткам причалило. Полсотни народу служилого на берег высыпало. Больше, чем людей в деревне. Дьяки да подьячие, стольники-стрельцы, даже иностранцы. Унтер-офицер от воеводы – сабля до земли. Указы царские по очереди зачитывали. Сначала земские, потом военные.

Объявили вот что: царь Иван ко Господу отошел, единолично царствует теперь брат его родной-единокровный, Великий Государь Петр Алексеевич. И се, он указом своим повелевает не со дворов теперь оброк собирать, а подушную подать ввести. Со всего мужеского полу. Посему мужиков всех в отказные книги вписать и деньгу с них получать. А деньжищи-то немалые – рубль с копеечкой! Обернулись рымбари к отцу Моисею, взмолиться хотели, а тот лицом почернел, спрятал его в бороду.

Окромя подати приказано было всем взрослым мужикам работать по три месяца в году на вновь открытых мануфактурах датского коммерсанта Бутенанта. Поелику сей Бутенант зело государю Петру мил и угоден. Уже со всей округи народ туда заводить стали, как в каторгу. Оттого мануфактуры заводами и назвали.

Будете руду железную копать, лодками в завод возить, в крицы превращать. Кто работать не явится, батогами того бить и в кандалах в цеха вести. Ну а коли кто сбежит, того ловить и тут же, при женах, вешать. Сам Александр Данилыч Меншиков, царский фаворит-любимец, лично приказал и в указ велел прописать.

…И ведь так светлейший князь, в завод прибыв, кричал и ругал мужиков, хоть и сам мужик, так кулаками тряс и ручками махал, что слетел с безымянного пальчика перстень (белого золота колечко с бирюзовым камушком) и на причал упал, покатился по досочкам и в щель меж ними булькнул. Вода под причалом темная, на дне бревна гнилые и коры сосновой сажень. Ныряли мужики заводские, ныряли, а ничего не нашли в такой мути. Только промерзли в сентябрьской воде.

И хоть у князя Меншикова на каждом пальчике по колечку, да не по одному на некоторых, все ж сильно огорчился. Мрачнее тучи уехал в Петровскую слободу, к государю на доклад. Обещал приехать вскорости, проверить, как идут работы и когда дадите пушек…

А чему вы, мужички, удивляетесь? Или взаправду не слыхали, что рубежи заполыхали и война опять начинается? Со всей Руси в заводы навезено народу, пригнан люд мастеровой из Тулы и Рязани, с Урала и Твери. Поскольку крайняя нужда у царской армии в пушках и пищалях, ядрах, ружьях и штыках.

Закончил подьячий указ читать, вышел унтер-офицер от воеводы. По другому царскому указу, говорит чугунным голосом, велено с каждых двадцати дворов по рекруту брать навечно в армию и во флот государев. Что получается? Получается с десяти дворов рекрут в армию, а с десяти других – во флот, так? Так точно! Так как нет у вас двадцати дворов, а только дюжина, забреем одного. Пусть сам выбирает, в пехоту или на галеры. Остальным же приписным три месяца работать на верфях, кои строятся по вашим берегам. Уже целое Поле Лодейное мачтами щетинится!

– Постойте, герр официр! – возник тут тонконогий иностранец-инженер в коротеньком камзоле и шляпе-треуголке. – По нашим сведениям, мужьики приписаны к железным факториям и брать их в армию и на верфи не можно!

– Тебе, сударь, кто это сказал? – Унтер опустил десницу на рукоятку сабельки. – Бутенан твой? Вот ему и жалуйся! А у меня приказ воеводы. Вопросы есть? Вопросов нет! Тебе же, отче, – обратился он к отцу Моисею, – велено передать от епископа Павла, чтобы окормлял ты берега сии с деревнями-селами вплоть до Шуйского погоста. Денег тебе дадено не будет, и так уже колокола на пушки переплавили, а епархия всю мзду и десятину отсылает на Москву. Наоборот, все, что с паствы соберешь, владыке доставишь. Вот грамота с печатью, коль не веришь.

Так оно и вышло как всегда, что деревня между молотом и наковальней оказалась. Бросили рымбари жребий, кому идти в солдаты. Выпал он сыну Николы-кузнеца, Митьке. Собрала ему матушка котомку, повесила на шею малую иконку. Отец вручил прадедов штык, в нож перекованный. Ты, говорит, пойко[9], от службы не бегай, на службу не рвись. Помни, чему тебя Рымба учила.

 Поклонился Митя отцу-матери, перекрестился на образа, котомку на плечо – и пошел на бережок. Там уже младшие братья в лодочке ждут, на мандеру перевезти. Девки поплакали, собаки полаяли, и простыл след солдата…

А деревня-то жилы напрягла не на шутку. Трое мужиков взяли кирки да лопаты, на железную факторию отправились, руду по “волчьим ямам” копать. Трое с киянками и топорами да в лодье под парусами на верфи пошли, корабли для царского флота строить.

Взрослых мужиков в деревне шестеро осталось на двенадцать дворов. При всем старании земли не обработать. Уж и бабы сохой пашут, и мальцы за бороной ходят, старики-старухи сено косят, ворошат, в стога мечут. Все одно не справляются. Без мужика не родит земля, зарастают поля, голод подступает. И налоги платить время поджимает. А еще ведь рыбачить кому-то надо! Солить-вялить рыбу на зиму. И пушнину на подать ловить!

Помолился отец Моисей, чтобы Господь его вразумил, как из положения такого выбраться, Рымбе загнуться не дать и чтоб приход не разбежался. Сел в лодку на кормило, взял на весла Митрофана, и погребли они на мандеру вдоль бережка по церквям да часовням службы петь.

На матером берегу не лучше положение. Села да деревни сызнова пустеют, хутора хиреют, церкви запираются. Новорожденных крестить отцу Моисею некого, новобрачных венчать – такая же печаль. Что уж дальше говорить, коль на исповедь народ перестал ходить, причащаться не торопится. Иногда с Митрофанушкой вдвоем служили литургию.

Зато в заводах Бутенантовых жизнь кипит. Мастеровых согнали со всей России. Рудознатцев-кузнецов, лесорубов-плотников. Каменщиков, столяров, гончаров, литейщиков. И разной другой твари по паре. А главное, две сотни мастеров-оружейников из Тулы.

От рассвета до заката по своим местам артельно трудятся. Лесорубы просеки под дороги чистят, лес сырой для стройки волокушами тянут. Бывает, конь не выдержит, встанет, голову опустив, бока мехами ходят, из глаз слезы, пена на губах. А мужик – тот ничего, он двужильный. Перекрестится, в ладони поплюет, лошадку выпряжет и вместо нее хомут на шею. Глядишь, бревнышко из грязи и вытянет. Если горб не треснет. В общем, лес валят – щепки летят.

 Плотники из того лесу цеха подымают, на скорую руку бараков нарубили, спят на нарах, по углам харчуются. Вместо церкви посреди слободы контору воткнули. Рядом кабак.

Рудокопы по пояс в болотах и в тучах мошкары породу роют. Из болот руду по речкам к озеру сплавляют, к заводским причалам в лодочках везут. Тащат к печам, в сыродутных горнах железо выжигают, в крицы его спекают. Сил не жалеют.

Дальше кузнецы тверские да уральские его плавят, молотят, прокатывают, только окалина летит. Бороды от жара курчавятся. А тульские оружейники пищали да фузеи изделывают – сверлят, нарезают да шлифуют. Искры ловят, опилки железные метут, пылью кашляют. Любо-дорого глядеть.

На верфях переклик мастеров, перестук топоров – корабли заложены, мачтовые сосны стоя сохнут, стружкой желтеют. Черный вар в котлах кипит, пилы дерево грызут. Такелаж из льняной пеньки на ветру звенит, паруса крыльями хлопают. Кораблями этими оружие для марсовых утех в войска повезут. Война на носу. Как гроза ворчит, зарницами сверкает, приближается.

Крестьяне же по обеим сторонам границы давно уже мирно меж собой живут, торгуют помаленечку. Кое-кто и породнился уже. А тут беда такая! Хоть и не желает порубежный народишко воевать ни с нашей, ни со шведской стороны, однако никуда не денешься – нужен государю Петру Алексеевичу выход к Балтике. Торговать с Голландией, Неметчиной и всей Европой. Что ж, ему виднее, он помазанник…

 

…Поутру вышли отец Моисей с Митрофаном в лодочке от одного старого креста берегового к заводу. Молодой гребет, старый рулит. Кормовым веслом курс поправляет. А кругом на белом свете лето убывает, осень приближается. Ветерок свежеет, холодает-подсвистывает, водица озерная темнеет, тяжелее становится. В борта волной постукивает, аж ребрышки у лодочки поскрипывают.

Что Митроша – не матрос, что святой отец – не штурман. Это, однако, приходится признать. Мыс кое-как обогнули, на ветер вышли, и понес их водогон не туда, куда мечталось, а вовсе даже в другую сторону.

 Сколько против ветра ни греби, спину ни рви, а обратно к мысу не причалишь. Скоро горе-мореходы руки себе отмотали, поту наглотались, брызгами промокли. Выходит опять, только и остается, что молитву творить. Я, говорит отец Моисей Митрофану, буду все же рулевым веслом нашу лодочку по ветру держать, а ты свои гребные можешь бросить да начать читать Богородице.

Так и сделал Митрофан, только видит, что не удержать отцу Моисею лодку носом к волне без его помощи. Пришлось снова на весла навалиться да еще и в полный голос молиться. Кое-как выровнялись.

С волны лодочка скатывается, словно детские санки со снежной горы, и теми же саночками на новую волну, как на сугроб, взбирается. Только сугробы те синие с чернотой, дна меж ними не чуется, а пропасть только, и, если не взберешься на гребень, держись за борта. Иначе вытряхнет из лодки, как крошки из горсти.

Все выше волны, все злее, все глубже меж ними ямы. Пару раз перехлестнуло гривой водяной, окатило с ног до головы, захлюпали лапти, нырнули обмотки по щиколотки в лодке. Побледнел Митрофан, укачало на носу, закружилась голова, да и отцу Моисею ком к горлу подступил.

 Уносит их от родного бережка в открытое озеро, к вологодским скалам и мелям, пескам-тростникам. Уж отец Моисей “Живый в помощи...” забасил, а ветер все крепчает. Резвые барашки-белыши по гребням волн заскакали.

Но мелькнул вдали парус. Или показалось? Креститься надо, если кажется. Закрестились. Нет, не блазнит. Точно парус! Только б мимо не пронесся, среди волн их разглядел!

Слава богу, в наших краях паруса на кижанках – как упряжь на телегах. Такелаж вожжами называется. Лодкой, как лошадкой, управлять можно. Перекинул вожжи с парусом на другой борт, руля круче заложил, и лодочка аж поперек волны пойдет в руках смелых да умелых.

Заметили ребятушки под парусом Митрошу с отцом Моисеем. Догнали, подошли, линь перекинули. Подтянули борт к борту. Оказались рымбари. Лица скорбные. Перепрыгнули батюшка и чадо в лодку к землякам, как козлята молодые через изгородь, а свою посудину на веревке болтаться оставили позади, за кормой.

И видят: добираются двое деревенских мужиков с верфи домой, везут третьего в гробу. Гроб сосновый в носу лодки стоит, лежит в нем Матвей, сын Степанов, в чистой рубахе, лицо белое, руки на груди бечевочкой связаны, на веках плоские камушки.

– Как преставился? – кричит батюшка сквозь ветер.

– Сосной убило, – отвечают, – валили сосны мы на мачты, да не туда одна пошла. Все врассыпную, а Матвей вот не успел. Задело вершинкой.

– Сразу дух вон?

– Не, еще помучился немного. Жалел, что нет тебя рядом, батюшка!

– Молились за него?

– А как же! Все, что знали, прочитали! Матвей прощения у всех просил, шептал Царю Небесному.

– Ладно, коли так, – вздохнул отец Моисей, – домой прибудем, в церкви отпоем. Струмента что-то вашего не видно…

– Так на три дня начальник отпустил, схоронить и возвернуться.

Под парусом да поперек волны качаючись, вкруг острова направились, пошли к деревне галсами. Народ деревенский лодку с челноком издалека приметил, на берег высыпал встречать. В Рымбе гавань тихая, мысом еловым от ветра укрыта.

До пристани добрались, причалили. Вон оно как вышло – уехал из деревни батюшка нечаянный приход окормлять, а домой вернулся с покойником. Вдова Матвея, Мирья, женщина скромная и тихая, из ливвиков из северных, выть и волосы на себе рвать не стала. Молча губы сжала и мертвого Матвея домой на телеге увезла. Дети да соседи помогли. Только мерный стук копыт да колесный скрип по дороге.

Дух перевел святой отец немного да и захромал по улице, отправился к покойнику в избу Псалтирь читать. Велел Митрофану в церковный подпол залезть, из ларя ржаной муки мешочек взять и следом поспешать. Сам зашел по пути к кузнецу Николе. Тот у батюшки благословился, попросил обождать маленько и вынес ему из подклети, с ледника, большущего налима:

– Передай вдове, отче.

– Спаси тебя Господь, Никола. Блаженны милостивые.

Зацепил отец Моисей налима пальцем за жабры и направился дальше.

А у Мирьи в дому к похоронам готовятся. Взрослые со всей деревни друг за другом идут, детей малых дома оставили. Несут кто овса на кисель, кто ершей на сущик[10]. Сыновья Матвеевы за хлевом костер палят, недоделанную отцовскую работу жгут. Из бересты корзины, бочку дубовую, мелочь всякую. Ложки деревянные, иглицы, чтоб сети вязать. Рукастый был хозяин, по дереву резал, бондарствовал. А недоделки оставлять нельзя – примета плохая. Будет маяться душа покойника.

 Мертвого Матвея, по-людиковски Матти, мужики из гроба вынули, раздели, в горнице на куолиан лауду, скамью мертвых, уложили. Старые бабки-соседки смертную одежу ему сшили, самого обмыли, тонкой струйкой воду лили, причитали тихо, приговаривали.

Соседский дед Лембоев во дворе гроб на козлы установил, справа в головах окошечко пропилил. Надо так. Дабы Матти-упокойник видеть мог, что вокруг творится. Потом оторвал дед Лембоев от крышки гроба доску, бросил в огонь, а на ее место взял доску из сеней избы. Надо так, чтобы усопший Матти по дому не тосковал. Под голову покойника тряпичную подушечку сшили, болотным мхом набили, мягче лежать будет, багульником пьянить.

Гроб готов. Сняли Матвея со скамьи, поставили на нее домовину. Обрядили мертвеца, обратно в гроб положили. На руки – рукавицы мехом внутрь, чтоб не мерзнуть на том свете, на ноги – новые коты из желтой сыромятины, вдруг в приличном обществе окажется? На голову куколь-колпак, на лицо платок до самого носа. Это чтоб зловредные духи не пролезли внутрь Матвею. Ну а пукко, Матвеев охотничий ножик, и его огниво тоже по бокам подоткнули. Самые нужные вещи в Туонеле, в лесах и на озерах страны предков.

 В избе огонь днем и ночью горит, печь топится, окна открыты. Это чтоб душа Матти не заплутала и из избы выход нашла. Бабы деревенские вдоль стен по лавкам сидят, мужики по избе ходят, с Матвеем, как с живым, разговоры ведут. Новости рассказывают, вечерять за стол зовут.

Не плачет никто, слез не льет, ведь на том свете, всякий знает, слезы дыры в душе прожигают, как искры из печи на фартуке хозяйки.

Возле самой Матвеевой избы догнал Митрофан отца Моисея. Увидала их Мирья в окошко, вышла встретить во двор. Стоит у ворот – лицо темное, глаза потухли.

– Позволь, Мирья, войти.

– Входи, отче. – И голос сер и глух.

– Вот тебе мука, а вот начинка для рыбника. Добрые люди прислали.

– Благодарствуй, батюшка.

– Ты, Митроша, ступай в избу Псалтирь читать. А тебя, матушка, хочу о помощи просить, удели мне малое время.

Отвел отец Моисей Мирью в сторону, сел с ней рядом на завалину. Вздохнул, спросил серьезно:

– Скажи-ка ты мне, мать, собираешься ли мужа отпевать?

Сморщила Мирья лицо, однако слезы удержала:

– Надобно бы, отче, крещеный ведь был Матти.

– То-то и оно, что надо. Тогда сказывай мне, сколько лет семьей живете, венчаны когда? Расскажи о Матти. О детках, где крещеные?

– Зачем тебе, батюшка? – вздохнула и та.

– Надо, коли спрашиваю.

Помолчала Мирья, проглотила ком:

– Восемнадцать лет как венчаны. На мандере нас венчали, в Шуйской церкви, на Покров… В моей-то деревне, Рага-Лампи, церкви нет, так Матти меня в санях повез до Шуйской слободы. За девять верст. Снежок летел пушистый. Батюшка кручинился, у матушки слезы капали, сестры старшие в голос причитали. Я ведь младшая. А братьев нет, только девки в семье. Матти, радостный, кобылу вожжой похлестывает, сам румяный, зубы скалит. “Ничего, – кричит, – отец, внуков нарожаем, будут тебе мальцы! А сестер твоих, Мирья-магуйсту[11],(СНОСКА) за моих братьев выдадим!” В церкви душно, свечи жарят, печи топятся, поп кадилою кадит… Еще когда Матти первый раз сватов прислал, мне он тогда не глянулся. Белоглазый да рябой. А потом вместе со сватами колдун приехал. Подошел ко мне – борода жидкая, усов нет, а глаз черен. Провел ладонью ото лба вдоль всей косы до самого до пояса, и сразу Матти стал пригож да люб мне…

– Вон оно как! – прокряхтел отец Моисей.

– Потом Пекка родился, потом дочь моя, Айно. Потом Матти-младший. Ты, батюшка, его крестил, мы уже здесь жили.

– Да, помню. Крепкий мальчик, как вцепился мне в бороду – думал я, клок вырвет!

Мирья с дрожью всхлипнула.

– Не грех тебе, милая, и поплакать чуток, – добавил батюшка, – я благословляю.

Мирья развязала платок, уткнулась в него лицом и беззвучно, мелко затряслась. Отец Моисей перекрестил ей голову и твердой ладонью провел по волосам:

– Потом, матушка, приходи слушать, что Митрофан читает. Он Матти твоему помогает мимо бесов к свету прорваться. Мимо ваших леших, водяных и банников всяких.

Вечером Мирья чистила узким ножом налима и вытащила из требухи колечко. Камушек в кишках блеснул, как солнышко сквозь тучи. Обтерла об фартук, отнесла батюшке. Тот темя почесал и говорит:

– Через это колечко, мать, мы зиму переживем всей Рымбой, подушную заплатим, и тебе еще хватит ржи купить, ячменя, овса. Сена корове. Рыбы засолить. А дальше видно будет, как Бог управит!

Всю ночь священник с Митрофаном над Матвеем Псалтирь читали. Утром мужики понесли его хоронить. Взяли гроб вчетвером, прошли через горницу. Следом старухи тоненько запели:

 

– И ты куда да снаряжаешьсе,

 И ты куда жо отправляешьсе,

 И на тот-светную да жирушку,

 На похоронную могилушку,

 Моя законная семеюшка?[12]

 

 

Поставили мужики гроб в рыбацкую лодку, сами на весла сели. Положено так – рыбака в последний путь по воде да в лодочке свезти.

 

– Ты прирозыщи-тко своих родимыих родителей,

 Ты передай от нас, победныих головушек,

 И ты низкие поклончики.

 

Пока через губу-гавань деревенскую к храму гребли, народ уже дотопал, на берегу встречает.

 

– Проросскажи про нашу жирушку-живленнице,

 Про наше горюшко да горе горькое,

 И как буду жить я, победная головушка,

 Я горюша горе горькая.

 

Из лодки в церковь гроб перенесли, “со святыми упокой” батюшка отпел. Саваном накрыл Матвея, крестообразно землицей посыпал. Все по горсточке песка в могилу бросили, закопали Матти, крест на холмике поставили. Дед Лембоев щепоть землицы Мирье за шиворот кинул. Это чтоб поменьше тосковала она. И отправились обратно, к Мирье в избу, на поминки. Руки умыли, об печь погрели. Расселись за столы.

Налили отцу Моисею чашку бражки, поднесла вдова.

– Вот что я скажу вам, братцы, – начал тот, – можете верить мне, можете не верить. Дело ваше. Только нет для Бога мертвых, все живые. Мы вот Матвея закопали, а душа его сейчас где? Меж землей и небом. Мешают черти Матвеевой душе на небо взобраться. Потому что дал нам Бог свои дары – жизнь и свободу. Всем дал: и людям, и ангелам. А бесы – это ангелы упавшие, по своей воле зло избравшие. И для того жизнь и свобода нам дана, чтоб жили мы, не тужили б мы да не грешили бы. Коли с Господом в сердце живешь, чертям не служишь по свободной воле, то и воины ангельские в обиду твою душу не дадут, в рай проведут…

– А что за рай у тебя, отче? – спросил племянник Матти из-за дальнего стола. Он уж с утра дядьку брагой поминал. – Мы не знаем. У нас олени да тюлени на том свете, и даст нам Укко стрел и сетей, чтоб их убить и изловить!

– Ты, Савватей, может, и будешь с лешими по чащобам продираться да с водяными среди волн барахтаться, а Мирье что прикажешь делать?

– Она Матвея встретит на полях Туонелы…

– Нет, сынок, не встретит. Потому как Матти во Христа верил, во славу Его тут жил, милостыню раздавал. И венец у них с женой один. В лучах любви Его греться да купаться. Вот ты, Савватеюшко, парень молодой, я слыхал, жениться собираешься. А невеста твоя, Марфа, еще моложе. Умна, весела, а уж красива да стройна куда как. Слава Богу, и мать с отцом у тебя живы, и братья-сестры у тебя есть. Все тебя любят, и ты любишь всех, и нет худа в той любви. Так вот представь себе, что рай – это не только кущи с яблоками или олени с тюленями, хотя и они не помеха, а вот такая вот любовь к тебе Божия вечная. Словно солнышко весеннее, только ярче и теплее, ласковее многажды. Трудно это представить, парень, в это поверить надо, да не каждому удается. Эх, да чего там! Молиться нам надо, ребята, чтоб добрался Матвей до Царствия Небесного!

 

Спустя девять дней встретил отец Моисей в Шуйской слободе купца Ивана Аверкиева, бывшего своего сослуживца, и тихонечко колечко предложил. По сходной цене. Тот обрадовался, купил не торгуясь. Кинулся к воеводе, мол, нашел я, вашбродь, княжеское колечко! Прошу светлейшему князю доложить, мол, купец Аверкиев Ванька, бывший государев пушкарь, нырял-нырял с причала да и нашел.

Воевода Ваньке сначала денег посулил, потом припугнул немного да и сторговал у того колечко. На то и купец Ванька, колечко продал воеводе втрое дороже, чем купил у отца Моисея, своего боевого товарища. Отправил воевода колечко в столицу с посыльным, в письме-докладе подробно изложил, какие меры принял для его поисков. Получил с тем же посыльным устную благодарность от светлейшего князя Меншикова, повеление и дальше служить с усердием и рвением плюс рубль на водку.

Отец Моисей же подушную за Рымбу уплатил, как обещал, Мирье и Николе остатки денег вернул. Мирья хоть на зиму запаслась, а Никола на церковь пожертвовал.

Ну а в том, что колечко в рыбьем брюхе обнаружилось, ничего особо удивительного и нет. Налимья тропа вдоль всего нашего берега по дну проходит, мимо заводских причалов, между Рымбой-островом и матерым берегом. Этой тропой налим зимой в Шуйскую речку на нерест ползет, а весной обратно скатывается. Наши мужики, не будь дураки, круглый год на его дороге сети держат. Так что этот случай и рыбацкой удачей можно объяснить, и Божьим промыслом…»

 

 * * *

Утро, как от Волдыря известно, вечера удалее.

Вечером они со Сливой истопили в бане печь и, пока дрова горели, осилили водку, что взяли у Любы. Пили при свете керосинки, сидя на лавке возле печи и закусывая остатками хлеба с салом. Сливе разговаривать и даже думать ни о чем не хотелось, а Волдырь, хоть и мечтал потрепаться, не навязывался. «Ну, будь здоров», – говорил он перед тем, как опрокинуть стопку. «И тебе не хворать, Николаич», – кивал в ответ Слива и снова замолкал, глядя на огонь в щелочку над дверцей и вытирая глаза рукавом тельняшки.

Грелись, слушали треск поленьев и тишину за окнами над Рымбой. Водка кончилась, дрова сгорели, и Волдырь, не солоно болтавши, закрыл трубу задвижкой и уковылял в избу. Слива остался в бане, возле печи.

Банная печь – Волдырева гордость. Топится «по-серому», огонь камни облизывает, греет их, накаляет, а сажи и пепла в парилку не кидает: так она хитро устроена. А главное, раз протопишь и три дня тепло. Хоть и мутно было у Сливы на душе, а спалось легко, без сновидений. Фуфаечку под голову как подушку, а портянки с сапогами на просушку.

Проснулись утром одновременно – Волдырь в избе на лавке, а Слива в бане на полке. Вышли на рассветный холодок, поздоровались. Волдырь закурил, Слива на коленях лицо с мостков умыл, что-то на воду шептал.

Тихо над Рымбой, пасмурно, туман над водой клочьями. Еловые вершины на мысу как в дыму, церковной маковки и неба над ними и вовсе не видать. Слива огляделся: осенней соломой желтеет тростник, озеро тусклой сталью отсвечивает и чернеет полоской лес за полем, как кайма на подоле.

– Пойдем-ка чаю попьем, – позвал Волдырь, – сейчас туман растащит, двинем с Митей на похожку. Если силы есть, можешь с нами.

Митя готовил лодку на берегу возле своей бани, не дожидаясь помощников. Степка притащил ему из сарая мотор, тяжелую «Ямаху»-сороковку, а сам он принес весла и огромные баки из черного пластика – под рыбу. Отвязал и сдернул с «Казанки» тент-брезент и укладывал в нее нужный инструмент. Сак, багор, дубинку-кротилку, чтоб буйную рыбу укрощать. Канистру с бензином и яргу, лом на веревке, чтоб сети со дна поднимать.

– Здравствуй, Митрий! – подходя, приветствовал его Волдырь. – Труд на пользу! Возьмем Сливу третьим, авось пригодится?

– Здорово, парни! – отвечал тот, привинчивая к транцу мотор. – Ты, Славян, никак с нами собрался? Тогда залазь на весла. Дядь Вова, дай ему рокан. И себе возьми.

Волдырь вытащил с банного чердака ярко-оранжевые штаны с лямками, бросил Сливе. Куртку и спасательные жилеты того же цвета запихал в носовой люк лодки.

– А сам? – Митя застегнул куртку и полез с мостков на корму.

– Обойдусь по-стариковски, фуфаечкой. – Волдырь уперся в нос лодки и чуть толкнул ее от берега. – Тем более тихо на воде. Давай от винта, Митя!

– Тихо-то тихо, да ненадолго! – возразил Митя, с первого рывка завел мотор и указал на небо вдали: – Глянь!

Тусклый рассвет из последних сил теснил тучи к западному берегу, и они темнели там сизой полосой в оловянном небе.

– Шевелиться надо, – согласился Волдырь и запрыгнул на нос.

Слива взялся за весла, пообжимал-помял ладонями рукоятки и, разминаясь, в два гребка развернул лодку носом в озеро.

– Имеешь представление? – сквозь низкое урчание мотора спросил его Митя.

– Ребятам помогал, держали сети, – ответил тот.

– Ну тогда знаешь, что делать. Мы с дядь Вовой на сетях повиснем, а ты лодку правь.

Митя включил скорость и плавно дал газу. Волдырь уселся рядом со Сливой, лодка задрожала слегка, задрала нос, но потом выровнялась, легла на воду и почти без брызг полетела над жидким стеклом. Берега поплыли в стороны и назад. Одинокий луч солнца прорвался сквозь хмарь, золотом облил на мысу главку с крестом и исчез.

Когда огибали мыс, увидели встречное судно. Большущая лодка на мощном моторе промчалась мимо, к острову, раскачав своей волной Митину «Казанку». Команда, две девушки и трое мужчин, один из которых рулил, смеялась и приветственно размахивала руками.

– Ишь ты, на «Амурах» теперь туристов катают! – прокричал Волдырь в ухо Сливе. – И движок у них американец, сил на девяносто!

– Опять по церкви лазить будут! – громко добавил Митя. – Потом бабам прибираться… А вот, Славян, твоя посудина лежит! Узнаешь? – Митя ткнул пальцем в сторону берега. – Ничего, сети похожнем, потом сходишь с Николаичем, посмотришь. Коль не утонула, можно починить.

Слива внимательно вгляделся в берег. Наполовину затопленная, черная дощатая лодочка торчала из воды меж камнями.

– Никуда не денется, пока ветра нет, – добавил Волдырь.

На тихой воде впереди зачернели кубаса[13]. Сети стояли верхоплавом. Митя сбавил ход.

– Так! – начал распоряжаться он. – Пока нет волны, можем пробежаться по кольцам, глянуть, что залетело. Потом, если сети грязные, снимем их и чистые воткнем. Я на нос, Николаич, ты рыбу выдергивай, а ты, Славян, держи кормой к берегу!

– Ячея у нас сотка, – обращаясь к Сливе, добавил Волдырь, – так что на мелочь не рассчитываем.

Перегруппировались. Митя заглушил мотор и аккуратно перешел на нос. «Ловкий, как медведь», – подумал Слива, пересаживаясь спиной к корме. На месте остался только Волдырь. Он положил на скамью рядом с собой сак и багорик и ждал, когда Митя за кольца поднимет из воды сеть.

– О! Гляди-ка! – обрадовался тот. – Сразу рыбинка в верхней тятиве! Дядь Вова, хватай!

Лосось был крупный, живой, он плавно шевелился, попав в ячею только жабрами. Острая голова чернела, лоснилась темная спина, и теряли чешуйки светлые бока с перьями плавников. Глаз мерцал злобой, как у жеребца, обожженного вицей.

Митя перебрался пальцами по полотну сети от колец к верхнему шнуру и подтянул лосося поближе к Волдырю. Тот пятерней схватил его за хвост. Хвост у лосося твердый, как якорь, возьмешься – не упустишь. Не то что у налима – скользкий, змеиный. Или мягкий, как у судака. Тут главное – жми. Тогда не вырвется. Волдырь перевалил уставшую, вяло бьющуюся рыбину в лодку, слегка пристукнул по загривку кротилкой и высвободил жабры. Гулко бросил в бак.

– Гляди-ка, там еще парочка! – раздался с носа Митин голос. – Один лучше другого.

Слива греб одним веслом, стараясь удержать лодку бортом к сети, и глядел в глубину, сдерживая азарт. Попавшая в сеть рыба светлым пятном возникала во мраке, ее ожидание радовало и возбуждало, наполняло нетерпением.

Через несколько минут в черном баке лежало еще два лосося, большой бронзовый судак и щука в пятнистом камуфляже. А Митя все тащил сеть из глубины.

– Коряга, что ли, какая? Или зацеп? – Он напрягся, как бурлак, вытягивая из толщи воды тятиву и присматриваясь. – Ого! Готовь сак, дя Вова, хороший поросенок лезет! Зубом еле держится…

Волдырь прищурился, скупым и точным движением погрузил сак в воду и застыл, готовясь подвести его под брюхо и голову рыбе. Слива, не отрывая глаз от водяной пыли, слетающей с натянутых ячей, продолжал грести.

– Давай! – скомандовал Митя и ослабил натяжку.

Волдырь привстал и, быстро черпанув саком, вместе с потоком воды уронил в лодку большущую рыбину. Лосось был темный от возраста, размером почти со скамью, где сидел Слива, и толщиной с Митину ногу. Он мощно бился в мешке сака, поднимая облако брызг. Волдырь улучил момент, сапогом наступил ему на хвост и хватил по горбу дубинкой. Лосось задрожал и затих.

– Давно такого молодца не видал! – похвалил Митя и снова принялся тянуть сеть.

– Навскидку ближе к двадцати, – деловито прикинул Волдырь.

– Не, двадцатки не будет! – спокойно и как бы равнодушно возразил Митя, не оборачиваясь. – Не больше восемнадцати.

Слива мысленно улыбнулся показательным выступлениям аборигенов.

Когда «тряхнули» ярус из четырех сетей, в баках лежало шестнадцать крупных рыбин.

– Видать, и ряпушки набилось, раз рыба подошла, – предположил Митя, – придется ряпушковые сеточки просто снять и на берегу перебрать. Как думаешь, дядь Вова?

– Верно мыслишь, Митрий, – отозвался Волдырь, – пока не раздуло-раскачало, снимаем снасти. Там видно станет.

И точно, сети с мелкой ячеей, расставленные ближе к берегу, на каменистых плесах, оказались, как гирляндами, увешаны серебристой ряпушкой. Виднелись кое-где колючие ерши, пучки водорослей и зеленые красноперые окуньки. Много было в сетях и желто-охряных осиновых листьев. Берег в этом месте порос осинником, и ветер трех последних дней жестоко ободрал его, усыпав темные камни и стылую воду монетами червонного золота.

С запада, навстречу невидимому за хмарью солнцу, задул промозглый ветерок. Залив покрылся рябью, дрожа, зашелестели осины, резные пластинки листьев полетели в воду. Еще немного потемнело небо от распухающей полосы облаков.

Митя с Волдырем вдвоем тянули сеть за поплавки и кольца и укладывали ее вместе с рыбой в бак. Ряпушки было так много, что руки, куртки, даже сапоги заблестели серебром. Чешуя мелким бисером кипела в воде.

– Эка новичку нашему, Сливе, удача привалила! – радовался Волдырь. – Новичкам всегда везет. Ай да Слива, ай да везунчик!

Когда он повторил эту фразу в третий раз, Слива не выдержал:

– Что ж ты, Николаич, меня все фруктом величаешь? У меня простое имя есть. Ведь я ж тебя никак не костерю!

– Да как же ты меня крестить собрался? – не расслышал Волдырь.

– Да как угодно! Например, Волдырь!

– Четко припечатал! – усмехнулся Митя.

– А почему Волдырь? – Волдырь не обиделся и не сильно удивился.

– Потому, Володя, что такой же ты колдырь, как и я. Устраивает?

– Ладно, ладно, Славик, не гунди! – Волдырь все так же улыбался, не прекращая тянуть сеть. – А как тебя по отчеству в таком раскладе?

– Как и тебя, Николаич.

– Не, двух Николаичей нам не надо, – вступил Митя, – пускай один останется. И раз ты, Слава, не против Славяна, то и меня зови Митей, я согласен. Мы, видать, в одних годах? Волдыря и Сливу позабудем, а?

– Согласен! – кивнул Слива, а Волдырь прокряхтел, скаля зубы в улыбке:

– Эх, молодежь…

Когда вернулись на берег, утащили сети в сарай. Волдырь со Сливой развесили их на вешалы и стали «выколачивать» улов, вынимать из мелкой ячеи нежную рыбку-ряпушку и укладывать в ящики. Митя кликнул на помощь Степку, и вчетвером они быстро и ловко управились с переборкой.

– Батя, в селе сегодня дискотека в клубе, – под конец работы заявил отцу Степка. – Можно я у дяди Юры с тетей Нюрой ночевать останусь?

– Ты все сделал, бугай, что мать велела? – вопросом отпарировал тот. – Хлев, дрова, водичка?

– И двор от листвы пограбил, и картошку в подпол опустил, – кивал, улыбаясь, Степан.

Он легко, привычными движениями, выпутывал из ячеи рыбешку и точно бросал ее в ящик из пластика. Ряпушины ложились рядочком, бок о бок.

Поглядывая между делом на Степана, Слива думал, что все, с кем тот говорит, улыбаются ему в ответ. Отец, мать, сестра. Волдырь. Улыбка у него ласковая, чуток с насмешечкой, а сам он высокий и в плечах широк. «Мужчинистый, во! – Слива нашел слово. – Девки, небось, сохнут».

– Тогда у мамки отпросись, а там хоть женись! – разрешил Митя.

– Что я тебе плохого сделал, папа? – рассмеялся сын. – Давай лучше Веру Дмитриевну замуж выдадим! А я с вами собираюсь жить…

– Рассказывай сказки вон дяде Славе, – ворчал Митя с удовольствием, – поди с Юркой и Нюркой уже договорился, а сам с Варварой Смирновой всю ночь проболтаешься по деревне. И как вы только дуба не даете под утро?

– Лямур лучше шубы греет!

– Кстати, и училку французскую сестре обещал завтра привезти! Договорился с ней?

– А как же! Анна Борисовна просила в час ее забрать и не позднее четырех обратно увезти, а то у нее рандеву. Так что все на мази.

– Еще бы не на мази, когда мы ей, мадмазели, балык с икрой до самого дому несем, чтоб ручки ей не пахли.

– Брось ты, отец, нашу Веру все учителя любят.

– Эт точно... Все, ребята, заканчиваем! Николаич, бери себе сколько надо, – заторопил Митя, – остальное свезу на мандеру, сдам в магазин.

– Мне, Митрий, много не надо, сам знаешь, – отмахнулся Волдырь, – одну рыбину возьму, чтоб Манюне долг отдать, да чуток мелюзги на уху.

– Черпай давай, да идите обедать. Любаня там ждет.

Люба и Вера усадили мужиков за стол. Волдырь болтал без умолку, горячие щи нахваливал, а Слива сидел, спрятав руки, и стеснялся. Люба молчала, улыбалась Волдыревой болтовне, и ее улыбка, осанка и четкие плавные движения заставляли Сливу отводить глаза. Вера помогала матери накрывать на стол, и он заодно удивлялся про себя, как можно с закрытыми глазами так точно все поставить, налить и разложить. Степка смущал сестру разговорами о том, что скоро найдет ей жениха. Митя, поглядывая в окно на озеро, думал о чем-то своем.

После обеда отец с сыном сгрузили ящики с уловом в лодку.

– Ты это, вот что, Митрий!.. – начал было Волдырь, но тот перебил его:

– Привезу я тебе твой паек, дядя Вова, не беспокойся!

Они отчалили, а Волдырь со Сливой пошли пешком по берегу вытаскивать затопленную лодку. Идти надо было опять же мимо дома Манюни. Вдоль тростника, по камушкам. Волдырь пихнул в мешок налима и пакет с ряпушкой.

– Зайду, занесу Михалне рыбки, – объяснил он, – авось не заругается сегодня…

– Ты, дядя Вова, зайди, а я уж тут обожду. – И Слива притулился на камушке у воды.

«Ветерок облака подгоняет. Невысокая волна, а уже у ног шипит, – размышлял Слива, – видно, снова к непогоде дело. А вот и гуси летят! Торопятся ребята, сквозь тучи строем прорываются, стонут под ветром. Всегда, как видишь их, на сердце тоскливо».

– Не, сегодня не сердитая, – сказал Волдырь, выйдя от Манюни с пустыми руками, – приболела, что ли. Рыбу взяла, а нам велела за туристами приглядеть. Ворчит, что повадились по храму шастать, старые кресты на погосте ворочать.

Под елями, возле церкви, дымил костерок и была разбита ярко-желтая палатка. Уютно туристы расположились. Они снова приветливо махали руками проходящим по берегу Волдырю и Сливе, словно приглашая подойти и отведать, чего послал им бог в кипящий на огне котелок.

– Назад пойдем, подойдем, – вслух размышлял Волдырь, – посмотрим, что за фрукты.

Слива промолчал.

Хоть и помочалил лодочку прибой, пошарпал о камни, все же осталась она целой. Разве что натерла борта да весла потеряла. Мужики поднатужились и вытянули ее на берег, перевернули, вылив воду, и уложили сохнуть-обтекать. Сами сели отдышаться на ее горбу.

– Далеко тебя от Конского уволокло! – снова удивлялся Волдырь. – Как перевернулся-то?

– Сам не соображу, – вздохнул в ответ Слива, – темно уже было, барашки только белые и видел.

– Купался долго? – спросил Волдырь серьезно и с сочувствием.

Слива кивнул. Волдырь закурил. Немного посидели молча.

– Надо как-то в монастырь ее обратно, – почесал в затылке Слива, – а мне неохота там появляться.

– Да, не ближний свет! Проси Митю, пусть утащит на веревке, – предложил Волдырь. – Он нынче добрый, рыбы хапнул. Мож, найдет повод в те края скататься. Хотя что он на Конском забыл? Молился чтоб, так я не замечал. Рыбачить там – далеко нам. Ладно, табло не морщи! Придумаем что-нить. Не сегодня уже, пусть обсохнет лодчонка твоя. А завтра увидим, настанет день – не станет лень. Пойдем пока к туристам этим, транзисторщикам, подойдем. Глянем, чем дышат.

– Только ты говорить будешь, а я рядом постою.

– Как хошь.

Пошли к костру. Издалека там виден был теперь только один турист.

– Здравствуйте, друзья-аборигены! – громко приветствовал их сидящий возле костра узколицый молодой человек в горном камуфляже и с пышным пони-тейлом на затылке. – Я говорю «друзья», потому что у нас нет врагов, мы их уничтожаем!

Подойдя ближе, Слива заметил, что молодой человек уже изрядно пьян. Он лучезарно улыбался и старался сдержать икоту. Остальные, видимо, что-то делали в палатке. Оттуда доносился тихий женский смех и мужской кашель.

– Здравствуйте-здравствуйте. – Волдырь остановился в шаге от костра и оглядывал бивак. – Какими судьбами?

– Мы студенты-практиканты, этнографы, – продолжал смеяться узколицый, – собираем сказки, легенды, тосты! Алекс! – И он, не вставая с расстеленного спальника, протянул Волдырю руку.

– Понятно! Экспедиция. Нефть ищете? – пошутил Волдырь и тремя пальцами чуть встряхнул протянутую мягкую ладонь.

Алекс расхохотался:

– Ну, отец, ты молодец! Девчонки, познакомьтесь с местным юмористом!

Молния на входе визгнула, и вслед за клубами едкого дыма из палатки показалась всклокоченная женская голова и голое белое плечо. Голова томно улыбнулась, рука поправила темные кудри.

– Здравствуйте, люди! Я Света!

– Конфета! – добавил Алекс.

– Владимир Николаевич! – представился Волдырь.

– Тутошний рантье, – сымитировал его Алекс, икнул и повернулся к Сливе. – А тебя как звать, друг?

Слива принюхался к дыму из палатки, вздохнул и отвернулся.

– Он тугоухий у нас, – объяснил Волдырь.

– Бывает, – кивнул Алекс. – А это Герман! Можно просто Гера.

Из палатки выполз чернобородый молодой человек с заметной лысиной и в таком же костюме-горке, как у Алекса. Он сипло прокашлялся, поднялся на ноги, закурил сигарету и, не обращая внимания на мужиков, пошел в сторону церкви.

– Пойду гляну на памятник культа, – на ходу объяснил он Алексу.

– Аккуратнее там, Гера, а то как бы Геростратом не назвали! – снова рассмеялся тот.

– Да, вы уж, пожалуйста, осторожнее там! – добавил Волдырь.

Герман не ответил.

– Владимир Николаевич, выпьешь с практикантами? – предложил Алекс, разливая водку в металлические стаканчики.

– Отчего же не выпить в приятной компании?

– А товарищ твой?

Волдырь глянул на Сливу, тот по-бычьи мотнул головой и пошел к берегу.

– Не, он малопьющий. Сколько ни налей, все мало.

Алекс опять расхохотался. Из палатки вылезла сначала Света, а за ней девушка в темных очках и еще один парень в капитанской фуражке. Как опытные туристы все они были одеты в защитные костюмы. Девушки, словно после сна, потянулись, изящно выгибаясь, потом попросили у Волдыря огонька прикурить и не спеша пошли следом за Германом. Капитан подсел к костру.

Слива дошел до кромки воды, приселнакорточки возле их большой лодки и смотрел на тучи, на волны и на то, как Волдырь опрокидывает стаканчик за стаканчиком вместе с молодежью. Насмотревшись, он встал и заглянул в лодку, интересуясь мотором.

– Отойди от катера, мужик! – резко крикнул ему от костра капитан.

Слива втянул голову в плечи, ссутулился, как пес, и отошел на несколько шагов, а потом побрел вдоль берега в сторону деревни.

Волдырь попрощался с практикантами и догнал Сливу. Он шел рядом, чуть покачивался и радостно рассказывал:

– Молодые, озорные, безголовые! Весело им, на ровном месте смеются.

– Камень они курят, вот и смеются.

– Какой такой камень?

– Тот самый камень, гашиш.

– А я думаю, чего из палатки тряпками горелыми воняет? Спрашиваю, не горите ли, – хохочут. Дождутся, либо ветром их палатку сдует, либо дождем пробьет. Поставлена абы как… Зато девки хороши, ляжки широкие!

Слива отмахнулся:

– Надо глянуть потом, чтобы в церкви не напакостили.

– Что ей сделается? – отмахнулся в свою очередь Волдырь.

Вечером, перед темнотой и штормом, вернулся радостный Митя. Он удачно продал рыбу, привез Волдырю со Сливой продуктов и бутыль за хорошую работу на промысле.

Когда через час захмелевший Слива вышел из избы до ветру, во тьме он увидел на мысу тусклое зарево и услышал сквозь гул волн, как взревел мотор «Амура». Слива вытер слезы, проморгался и понял, что это ему не мерещится.

– Церковь горит! – крикнул он из сеней Волдырю, схватил пустое ведро со скамьи и побежал в темноту на огонь, застегивая на ходу штаны.

 

 

 Глава 8. Серебро и дым

 

«…В те дни, когда война еще громыхала вдали, а деревня из сил выбивалась, худела народишком, мужиков в заводах и верфях теряла, случилось в ней и пополненьице. Не все, конечно, были ему рады поначалу, но делать-то нечего. Детей, как котят, не утопишь. Однако все по порядку.

Зима в наши края пришла студеная, лед за неделю стал до самой мандеры. Пока он толстый не намерзнет, поутру выходят из деревни старики да ребята сети под лед пихать, а вечером налима колотить.

Налим, он частенько спать приползает к самому берегу, а если лед прозрачный, снегом не засыпан, то сквозь него все видно и под ним налим, как в янтаре, лежит, хвостом тихонько шевелит. Вечером бересту потолще на палку мотай, факел поджигай, бери оглоблю поувесистей да пешню поострее и ступай вдоль берега. Увидал налима – со всего размаху бей по льду над ним оглоблей! Хорошо приложишься, лед от удара загудит, налим кверху пузом и перевернется, глушеный. Тут не зевай, пешней лед коли да за жабры его тащи!

Вот и вышел дед Лембоев с внучатами с утра, как только рассвело, и давай лед пешать. Тишина, мороз да солнышко. У внуков глаза острые, кричат деду:

– Дедо! Дедо! Там, с земли, идет кто-то!

– Много ли? – насторожился дед.

– Не знаем, далеко еще! Но вроде не один.

Увел дед внуков домой. Деревня ставни заперла. В щели глядят, гадают. Может, вражина? Всяко ведь бывало! Иль за податями какими царские начальники… Да уж больно медленно идут, жилы тянут.

К полудню небо затянуло, понесла пурга сырой снег вдоль льда. Совсем не видно стало, кто идет. Заспорили деревенские, идти ли встречать? Пока рядились, смеркаться начало.

– А ну как стемнеет, заблудятся люди, – говорит отец Моисей. – Зажигай, Митроша, факелок! Господь не выдаст – свинья не съест!

Совсем втемнах вышли и видят: бредут сквозь метель мужик на костыле, баба с грудничком на руках и трое небольшеньких детишек следом. В тряпье укутаны, под ветром качаются. На головах сугробы – как заячьи шапки.

– Здравствуй, святой отец! – говорит мужик на костыле. – Здравствуйте, люди добрые! Не признаете земляка?

– Не признаем, мил человек!

– Митрий я, кузнеца Николая сын. А это семья моя.

– Мудрено тебя признать, Митрий, коль ушел ты на войну молодым парнем, а вернулся бородатым мужиком. Ну, веди семью в тепло.

Привел Митрий семью в дом, из-за пазухи вытащил кошку облезлую, отдал детям, а потом обнялся с отцом. Мать поохала, всплакнула и давай детей из тряпья разматывать, на печь рассаживать. По куску хлеба для начала выдала, сама приглядывается.

Два мальца-близнеца лет по семь и девочка поменьше, лет пяти, кошку поперек туловища держит, к себе крепко прижимает. Белобрысые все, глаза светлые. От холода и, может, голода прозрачные, от ветра цыпки на руках. Губы растресканы. Щеки шелушатся. Сапожки – чистая рвань, а ведь были не из худших.

 Второй раз предлагать не пришлось, хлеб схватили, стали грызть. Женщина, Митина жена, за печь ушла, стала младенца грудью кормить.

Усадил отец Никола сына Митрия за стол. Мать женщине с ребеночком кувшин теплой воды за печку отнесла и тряпок чистых. Лучину разожгла. Потом достала из печи чугунок сущика да горшок каши. Поставила на стол, ложки детям раздала. Позвала вечерять.

– По-нашему не разумеют они, матушка, – вздохнул Митрий и махнул рукой, подзывая всех к столу.

Сползли малые с печи осторожно, притулились на краю лавки. Женщина младенца в полутьме пеленает.

Никола браги бутыль достал, разлил себе и сыну по чашкам. Перекрестились, выпили.

– Рассказывай, Митя, – велел Николай.

– Дела, отец, такие, – начал сын, – служил я в артиллерии, контужен был на рубеже фугасной бомбою. Пока лежал без памяти, пушечным лафетом при отступлении ногу раздавило. Наши думали, что мертвый я, оставили лежать. Да и некогда хоронить-то было, в спешке, видать, отступали. Очнулся – кругом мундиры синие, шведы. Подобрали в обоз, в плен повезли. Долго ли везли, не помню, а остановились в одном стойбище у лопарей. Тут я опять в себя пришел, лес кругом дремучий. Чую – помираю. Говорю врагам, дайте преставиться спокойно. Поняли они меня, с телеги сняли, лопарям велели закопать, как отойду. Илве наказали глаза мне закрыть. Зовут ее Илва. – Митрий кивнул на кормящую мать. Та свое имя услыхала, замерла.

– Оно и видно – Илва[14], – вступила Митина матушка, наполовину финка, – вон смотрит как глазами волчьими. Все они, лопари, колдуны да ведьмы…

– Цыть! – тихо молвил Николай, и жена умолкла. – То, что скулы у нее высоки да глаза желтые, не наша печаль. Лишь бы Митьке любо было. А то, что волос черен, так и ты не русая, а, как лисица, рыжая… Ну, что сидим как на поминках? – обратился он к ребятам. – Сущик остывает!

Митя ложкой детям показал: ешьте, мол. Тут в дверь стук. Из сеней бас отца Моисея:

– Мир дому сему! Молитвами святых отец…

– Аминь! – ответил Николай. – Входи, отче. Даже собака на тебя не лает.

Вошел батюшка, снег с бороды отряхнул. Дети увидали – глаза от ужаса круглыми стали. Ложки побросали, за печь убежали. Илва сжалась, и младенец запищал.

– Не удивляйся, отче, – говорит Митрий, – садись за стол. Как раз и расскажу сейчас, чего они боятся.

...Лежу я, значит, в чьем-то чуме, жду, когда совсем в глазах стемнеет и в ушах утихнет. За пологом шведы обоз запрягают, дальше идти собираются. Илва что-то на воду шепчет, на лоб, на губы мне капает. И понимаю я, что светло в глазах стало и в ушах гремит. А это наши ополченцы налетели откуда ни возьмись, шведов рубят, лопарей стреляют, никого не щадят. Какие кричат, иные стонут. Сабли звенят, пищали пищат, фузеи дымят и грохочут. Один ополченец, ну чисто разбойник, полог сорвал, в горячке хотел изрубить нас с Илвой. “Постой, браток, – говорю ему, – я русский!” – “А эта?” – “Жена моя!” – отвечаю. “Что делаешь тут?” – “Раненый я!” – “Ну, коль раненый, оставайся. Пусть жена тебя лечит. А нам недосуг”. Оказалось, это отряд священника Ивана Окулова по шведским тылам рыщет, заставы жжет, усадьбы разоряет. Это уж я опосля узнал, домой добираясь. Полная тысяча бандитов-охотников у него под началом. Одно дело солдат вражеских рубить, так ведь и мирных не жалеют! Целые деревни жгут. А государь Петр Алексеич, говорят, всем ополченцам велел по рублю выдать, по кафтану да по тесаку. И добычи не отнимать. Священнику Окулову дом на перешейке подарил, ружье наградное. За то, что много горя шведу причинил и нанес урону. Так и ходит отец Иван с крестом на пузе, в кафтане поверх подрясника и с тесаком на поясе. Я сам видел…

– Ладно, Николай, я по делу, – тяжко вздохнул отец Моисей. – Ты тут жертвовал на храм, а я рассудил, что до весны иконостас чинить не надо. Так что серебро твое в целости осталось, самому тебе и пригодится. – И он сунул в руку Николаю кисет с монетами. – Пойду я, поздно уже. Потом подружимся с твоими чадами. Hyvää yötä, äiti. Hyvää yötä, lapset[15].–Он хлопнул Митю по плечу и вышел в сени.

Дети удивленно глядели из-за печи. Девочка осторожно пустила кошку на пол.

– Ну, Моисей! – пробормотал Николай и развязал кисет. – Тут раза в три монет поболее, чем я ему отдал.

– ...Лечила меня Илва как умела: водой, травой и заговорами, – продолжил Митрий, – и дымом, и кровью, и даже молоком своим. Другого-то ничего не было. Дотла наши лихие люди разорили стойбище, камня на камне не оставили, всю родню ее по лесам разогнали или убили.

Не знаю, сколько времени лежал я дух вон. И в темноту меня собака черная тащила, и к рассвету олень седогривый вел. Рога у него мхом поросли, клесты в них гнезда свили. И с гусями над Рымбой я пролетал. Даже от щуки в глубине ершом мелким прятался. Однако вынырнул я из воздухов, как из проруби. Глаза открыл – лежу у очага под шкурами в чем мать на свет.

Слышу, что-то говорит мне женщина лопарская, я в ответ по-русски, а друг друга не разумеем. Я по-нашему, по-людиковски, – толку нет. Да и что тут, думаю, говорить. Голову поднял и вижу: кожа на ране розовая и даже кость перестала гнить. Спасибо, Илва. Спасла.

Встал на одну ногу, костылик из ольхи ножом вырезал. Тем ножом, что ты мне, отец, подарил. Собрали мы с Илвой котомочку, дочь ее грудную спеленали, матери за спину перекинули и пошли втроем на трех ногах дорогу к Рымбе искать. А куда еще деваться?

И полдня не прошли, чуем – гарью пахнет. Вышли на опушку, видим – финский хутор, вернее, пепелище от него. Уж как оно там было все, рассказывать не стану, скажу только, что нашел этих малышей в кустах на краю опушки. Их, видать, успели вытолкать родители из дома, а уж в лесу их ополченцы наши славные рубить-то постеснялись. Или подумали, что сами в чаще сгинут. Почти и не ошиблись.

Сидят они в кустах, к пожарищу идти боятся и в лес не хотят. Насилу Илва их заставила пойти за нами, последние сухари им скормила. А маленькую эту от кошки оторвать так и не вышло. Она заходится аж, синеет и глаза закатывает, а кошка – та куклой у нее на руках висит, не шевелится, по глазам только и видно, что жива. И те слезятся. Ни от одной, ни от другой звука не слыхали.

Отправились дальше, к русской границе. Впереди Илва, она все тропы знает, следом я на костыле, а за нами дети. К сумеркам вышли на заимку охотничью. Вошли. Очаг разожгли. Илва из котомки горсть крупы и пять сушеных рыбок достала, сварила похлебку. Похлебали все, она каждому по рыбке раздала, велела не глотать, а во рту катать. Сама что-то говорит мне, за окошко показывает. Догадываюсь я, что непогода близко. И от тепла так всех разморило, что дети сидя на лавке спят.

Пошарила Илва по чердаку, собрала каких-то тряпок да старых сетей, замотала ими детей и тут же на лавке и уложила. Сама дров в очаг подкинула, дочурку свою, Лину, перепеленала и села у огня ее кормить. Я ей объясняю, ты поспи, а я огонь покараулю. Тут она и уснула. Ребенок титьки насосался и тоже спит. Тишина и сонное царство. Еще и снег пошел, и тьма сгустилась.

Сидел я у огня, сидел, думал-думал, а ничего не выдумал. Решил, будь что будет, Господь управит. Детей этих в лесу не бросишь, а Илва мне теперь нужнее, чем я ей. Так и уснул. Проснулся: она питье из травы варит, бодрящий дух по заимке плывет. Очаг пылает. Дети тихонько на лавке сидят, выспались.

В лесу, однако, не перезимуешь. Крупы и сущика у Илвы дня на два только и осталось. Еще и снегу по колено навалило за окном. Напились отвара мы, успокоились, взбодрились, детей укутали и вышли в лес.

До порубежья Илва довела, дальше я вперед вышел. Повезло нам – солдат не встретили ни шведских, ни своих. А по дороге люди добрые все попадались. В деревне Койра бабы каких-то зипунов на малышей напялили, в селе Янис накормили, на хуторе Кукко[16] ночевать пустили. Хозяин-вепс с собою хлеба нам отрезал и сала шмат. Ими и продержались до берега…

Поглядел дед Николай, что дети всё доели, говорит жене:

– Не было у нас с тобой, Лемпи, внуков, а теперь сразу четверо.

– Все чужие… – заворчала та, но муж снова тихо перебил:

– Цыть, говорю тебе последний раз. Лучше вспомни-ка язык своей матери да скажи ребятам, что зовут тебя баба Люба, а меня – дед Коля.

Вздохнула Лемпи, улыбнулась детям, ткнула пальцем в Николая и говорит:

– Коля-Укко! А я Лемпи[17].

– Ну а вас как звать? – И Коля-Укко предъявил братьям тяжелую и твердую, как наковальня, ладонь кузнеца.

– Пекка[18], – сказал один и осторожно протянул навстречу руку.

– Молодец, Петька, каменный кулак! – похвалил его Никола. – Ну а ты, дружок?

– Тиму, – тихо ответил другой и покраснел.

– Победитель, – сообразила Лемпи.

– Ну что ж, Тимофей, научу ковать, будем железо побеждать! А что есть на свете крепче железа? Верно мыслишь, только человек… Осталась барышня.

Чтобы не пугать, Николай убрал руку и вопросительно глянул на девочку. Та сидела молча, смотрела Коле-Укко за правое плечо и держала кошку под мышки. Пекка что-то сказал Любе, и Люба перевела:

– Она всегда молчит.

– Анна-Лийса, – добавил Тиму.

– Дар Божий, – перекрестилась Лемпи, взяла дитя на руки и зашептала-запричитала: – Я тебя, девонька, еще калиткам научу, и ржаной рыбник с ряпушкой испечь, и шить приданое на пяльцах будем, ты только, магуйсту, так не тоскуй…

– Значит, вот что, Митрий! – в третий раз перебил жену Николай. – Давай их всех на печь укладывай! Братья твои сейчас на промысле, вернутся, я им денег выдам. Пущай Огонька в сани запрягут, в село смотаются, припасов на зиму укупят. Соседская изба, Харлашкина, впусте стоит, так ведь я атаман-староста. Велю им в божеский вид ее привести и там пока жить. Захочешь – сам туда перебирайся, а нет – тут оставайся. Нам веселее. Серебра церковного тебе еще и на корову хватит. Пока морозы не ударили, мы ее по льду с мандеры и приведем. Сено есть… И зови жену за стол, какого лешего она за печью там сидит, как неродная?..»

 

 * * *

Хорошо, ветер с берега был! В озеро дул. Горела только та стена у церкви, что к воде ближе. Остальные еще просто дымили. Пока Слива бежал в темноте по берегу на свет огня, он раза два споткнулся на камнях и упал, звеня ведром. Но все же зачерпнул полное и выплеснул его в пламя, а уж потом остановился на секунду, чтобы понять, как быть.

Сразу стало ясно, что одному огня не сбить, еще несколько минут, и он охватит весь храм, тогда пиши пропало. Значит, надо вытащить хотя бы икону, решил Слива, взбежал на крыльцо и чуть приоткрыл дверь.

 Внутри было дымно. Кислороду мало, потому и не вспыхивает изнутри, догадался он, вдохнул побольше уличного воздуха и юркнул внутрь. Он примерно помнил, где стоит Богородица, ощупью прошел по стене и снял оклад с полки. Обратно двинулся так же и быстро выскользнул наружу. Открыл глаза и выдохнул. Задвинул щеколду, чтобы дверь случайно не распахнулась. Глаза щипало, но дыма он не наглотался, спрыгнул с крыльца и побежал к берегу за водой. По пути оставил икону на старом пне.

Огонь разгорался и уже освещал берег до самого прибоя. На обратном пути Слива увидел бегущих из темноты Митю с простоволосой Любой. В руках у них было по два ведра.

– Давай в цепочку! – крикнул Слива. – Тут близко! Митрий, ты черпай, Любе подноси, она мне, а я буду лить!

Митя вбежал по колено в воду и махом зачерпнул два ведра.

– Одно туда, одно обратно! – велел он, подбегая к Любе. – Так легче будет!

Люба через несколько шагов отдала полное ведро Сливе и выхватила у него пустое. Тот развернулся, подбежал и шлепнул воду в самое пламя – шипенье до грохота, искры и пар.

В освещенный огнем круг прихромал Волдырь.

– Вова, Любе помогай! – напряг его Слива.

Последней прибежала Манюня, с ведром и в платке.

– Матушка! Заступница! – запричитала она в голос. – Икону надо вытащить, мужики!

– Вот она, Марь Михална, на пне лежит! – крикнул Слива не останавливаясь.

 – Спаси тебя Господь, молодой человек! – И Манюня побежала за водой.

– На стекла не плесните! – сквозь гул ветра и треск огня предупредил ее дышащий, как гончак, Слива, когда она подбежала с ведром. – Иначе лопнут, воздух хлынет, вспыхнет все!

– Ага! Ага! – согласилась Манюня и вылила воду на горящую стену.

А Слива только и успевал принимать ведра от Любы и Волдыря.

– Не, не справиться нам! – прохрипел, кашляя, Волдырь.

– Тащи давай! – прикрикнула на него Манюня, и тут с темного неба забили первые крупные капли дождя.

Огнеборцы воспряли духом. Через несколько минут дождь усилился до ливня и появилась надежда. Манюня сдернула платок и накрыла им икону. Седые растрепанные волосы забелели в полутьме, в свете пламени.

– К тому и шло! – громко, на весь берег, пробасил Митя. – Не зря тучи с утра! Поднажмем!

– А я думал, снег пойдет! – удивился Волдырь на ходу.

От стен церкви вместе с дымом повалил теперь и пар. Огонь сдавался очень медленно, хотя ветер хлестал его дождевыми струями, словно бичом. У пожара, как у болезни, наступил кризис.

Минута за минутой, ведро за ведром пятеро людей без остановки метали воду на языки огня и тлеющие стены. Бегали с ведрами от берега до храма. И вот огонь устал, замедлился и потемнел. То там, то тут его жала отсекались и прятались в дым. Вконец измотанные, черные от сажи и мокрые от холодного ливня люди только через час поняли, что одолели стихию.

Дождь помог осилить пожар и перестал. Огонь погас, стало темно. В разрывах туч блеснули звезды. Глаза, изъеденные дымом и потом, умытые дождем, привыкли понемногу к темноте.

Волдырь первым бросил ведро и упал на мох под елями. Потом Митя с Любой сели на пень и прислонились спиной к спине. Люба откинула голову на Митино плечо и от усталости закрыла глаза. Слива с полным ведром поднялся на крыльцо и заглянул внутрь. Руки его гудели, ноги подрагивали.

– Ну? – тяжело дыша, спросила его снизу Манюня. – Чего там?

– Огня не видать, но дыму полно, – ответил Слива. – Надо дождаться, пока рассветет, проветрить и пролить изнутри.

– В село надо сообщить, – сказал Митя, когда немного отдышался.

– Туристов бы этих поймать да руки оторвать, пусть потом ремонтируют! Плотников нанимают, – добавил Волдырь, усаживаясь на перевернутое ведро и пытаясь прикурить сырую папиросу. – Ихний окурок, не иначе.

– Говорила я тебе, Вовка, приглядеть за ними! – заругалась сидящая рядом Манюня. – А ты? Водку с ними пил небось?

– Да что ты, Михална! Разве можно? – Волдырь изумленно выпучил глаза.

– Теперь церква развалится, – посетовала та, – ремонту дать ей надо, мужички! Иначе жди беды…

– Не знаю, удастся ли ремонту ей дать, – с сомнением ответил Митя. – Да и кто этим заниматься будет? Сельсовет? Музей?

– Может, епархия? – будто сам себя спросил Слива.

– Кому до нашей церквы дело есть? – возразила Манюня. – Самим надо... А ты, молодой человек, хорошее дело сделал, Царицу Небесную вытащил. – Она переключилась на Сливу. – Я тебя угощу, пойдем! Тут сейчас уж делать нечего.

– Палатка с вещами осталась, с ней-то что делать будем? – спросила Люба.

– Видать, поняли, барбосы, что самим не потушить, в лодку прыг и наутек! – предположил Волдырь. – Вещи побросали.

– Сжечь ее, бесовскую игрушку! – ворча, посоветовала Манюня. – Пойдем, молодой человек.

– Ладно, Марь Михална, чего там… – отмахнулся Слива.

– Идем, тебе говорю! – Она встала и взяла икону под мышку.

– Да теперь уж все пойдем, – подвел итог Митя, – утром вернемся, поглядим.

Все вместе отправились по берегу в деревню. Митя освещал дорогу фонариком. На ходу Слива устало думал о том, что же Манюне от него может быть нужно. Вскоре все разошлись по домам, но его Манюня заставила зайти к ней в избу.

Войдя в дом, хозяйка зажгла в горнице свет, набросив провод на клемму. Неяркая лампочка в бумажном абажуре загорелась под потолком. Манюня уложила икону на стол и развернула платок.

Хоть доска и закоптилась, однако лики были все же видны. Нимбы тускло просвечивали сквозь сажу.

– Ладно, немного погодя очищу. А сейчас кашей тебя покормлю. – Манюня полезла в печь. – Потом чаю попьем, и кое-что с собой дам.

– Спасибо, Марь Михална, я не голодный… – возразил Слива, но Манюня перебила твердо:

– Ты, молодой человек, со мной не спорил бы. Как хоть зовут-то тебя?

– Слава.

– Хорошо, коль Слава. Вон там рукомойник, умойся.

Пока Слива намыливал и отмывал черные руки, успел оглядеть избу. Устроена она оказалась так же, как у Волдыря, но была светлой и опрятной: печь побелена, на окнах занавесочки, у стены древний радиоприемник на ножках, в красном углу иконостас.

Когда Слива, вздыхая, сел за стол, там уже стояла тарелка гречи с мясом, бутыль мутноватого самогона и чайник с чашками. Хлеб и ложка лежали рядом на серой льняной скатерти. Манюня сидела напротив, вытирала руки полотенцем и внимательно глядела на Сливу. Темные ее глаза показались ему удивительно молодыми и будто вовсе не усталыми. Не соответствовали они морщинам на лице и седине.

– Вот что я тебе скажу, молодой человек... – начала Манюня.

– Слава.

– Не спрашиваю я тебя, кто ты такой, откуда. Хоть нос у тебя и сливой, как от водки, мужик ты вроде неплохой. Не дурак с виду. Ты ешь давай да наливай.

– Спасибо на добром слове, – хмуро усмехнулся Слива и взял в руки бутыль.

– Только есть у меня к тебе одна просьба. Подарю я тебе этот стопарик. – Манюня протерла краем полотенца небольшой граненый стаканчик толстого стекла и подвинула через стол Сливе. – А ты мне побожишься, что алкоголь пить будешь только из него. Верующий?

– Ну, так… – сморщился Слива. – Опасаюсь.

– Раз крест носишь, правильно делаешь, что опасаешься. Ну как, согласен пить из этого стопарика?

– А в чем подвох-то?

– Да нет подвоха никакого. А вот тебя к нам в Рымбу неспроста закинуло. И церковь погорела тоже неспроста. Беда большая случиться может. Володьке ведь что в лоб, что по лбу, он Фома неверующий. Митька тоже. Любаша баба славная, да вот выросла у агарян в горах, сердцем, вишь, пока не дошла, не верит. А дети – они дети и есть.

Манюня замолчала, и Слива ждал, что еще она скажет.

– Тебе небось Володька уж наплел, что я ведьма, а?

– Да так… – Слива замялся. – Не верю я в эти сказки.

– Ну и правильно. Брехня это. А большой беды все же надо опасаться. Сам знаешь, береженого Бог бережет, а небереженого что?

– Конвой стережет, – ответил Слива, выдернул пробку из бутылки и плеснул в стаканчик.

– Стакан этот не даст тебе ум потерять. Пей, да дело разумей. Понял?

Слива кивнул.

– А ну закрестись! – велела вдруг старуха, и Слива торопливо перекрестился.

– Вот и молодец, – похвалила его Манюня. – Теперь ешь, пей и ступай с Богом. Вот тебе еще носки из собачьей шерсти на дорогу. А то борода, как у лешего, а ноги босы…

 

 

Глава 9. Цыган и крестики

 

«...Одолел царь Петр шведа, и заводы оружейные да верфи корабельные на Севере не нужны стали. Зачахли по берегам заводики-то. Цеха остановились. Домны загасли. Причалы ивой да ольхой поросли. Люд мастеровой кто домой, в Рязань и Тулу, возвратился, кто с заводчиками на Урал перебрался. А кто и в наших краях остался.

Двадцать лет война стращала, как гроза без дождя. То близко загрохочет, то вдали молнией сверкнет. Однако отгремела, Рымбу не порушила. Даже и наоборот, вроде как отстроила. Так уж вышло, что с пустых заводов, с верфи захиревшей мужики рукастые, кузнецы да плотники, те, кто не у дел остались, вместе с семьями ушли лучшей долюшки искать. Прижились иные и на нашем острове, старые пустые избы починили, новые срубили.

И не они одни. Некоторые промысловики, те, что в заводы дичь и рыбу поставляли, тоже эти места облюбовали. Рыбачат уловисто. Из Поморья через остров стал теперь торговый путь идти. Прямо в новую столицу, что государь строит. Осенью, как лед встанет, туда обозы тянутся, а весной, пока не растает, оттуда.

 А уж на то строительство народишку со всей России нагнано! Ему хоть рыбу, хоть птицу, хоть репу и лук – все вези, все сломтят, смолотят. Бывало, прасолы-перекупщики сами к нам жаловали, урожай, улов скупали, еще и наших мужиков нанимали. Чтобы те сани нагрузили, обоз собрали и в столицу отвезли.

Стали промыслы расти. Лодочники Лембоевы лодки шьют, гнут полозья для саней, бондари Степановы досочки для бочек тешут, ящики колотят, плетюшники Матвеевы корзины плетут. Надо же как-то товары возить! Кузнецы Николаевы гвозди, подковы куют, мужики-хозяева даже лошадок завели не по одной, извоз – прибыльное дело.

Да еще ячмень растет, лук-морковку бабы сеют, лен треплют, холсты ткут. Детвора рыжики собирает, а старики – боровики. Все вместе клюкву мочат, бруснику сушат, все в дело идет. Мельница, и та в Рымбе появилась.

Деревня помаленьку ожила, бабами и мужиками приросла, парнями и девками зацвела. Сваты приезжали аж из Устюга. Как ягодки, детишки народились.

Митрий с Илвой и детьми жить ушли в свою избу.

Петька и Тимоша, их приемные сыны, статными выросли молодцами. Широкоплечие и светловолосые, глаза стальные, носы курносые. Петька с отцом на отхожий промысел стал ходить, возы-обозы рыбные в столицу водить. А Тимофей с дедом Николаем уголь березовый жгут, мехами его продувают, болотное железо куют, окалину сбивают.

Дочери Илвы и Митрия, хоть и вовсе друг на дружку не похожи, росли дружно, не разлей вода. Илва, знахарка, Анну-Лийсу травами лесными от страха отпоила, а баба Люба со своим сердцем плачущим сказками разговорила. Ведь где любовь, там страх тает, как воск от огня. Оттаяла и Лиза, стала маме Илве помогать с маленькой Линой нянчиться, бабушке Лемпи тесто месить.

Всяк Анну-Лийсу по-своему звал. Дед Лизаветой, Митрий – Анютой, бабка и вовсе ягодкой. Братья Алисой, а Илва – нийте[19]. Младшую Лину все, не сговариваясь, звали Малинкой, за румянец, за карие глаза и губы яркие. Мы же, для краткости, Лизой и Линой будем их звать. И вот когда было младшей лет пять, а старшей, наверное, десять, случилась такая история.

Начнем издалека. Как выросло стадо в деревне, нужен стал Рымбе пастух. Тут и прибился с весенним обозом к острову Ванька-цыган. Мужик диковатый, глухонемой. То, что зовут его Ванька, узнали через Мирью, Матвея Степанова вдову. У нее дед был такой же, она на пальцах немного понимала. А уж Цыганом Ваньку рымбари прозвали.

Росту немалого и темный, как арап. Волосья черные, нечесаны, в бородище соломины застряли. Пришел в одних портах, в лаптях на босу ногу. Ни рукавиц, ни шапки. На голых плечах зипун нараспашку драный накинут, без рукавов. Под бородой – деревянный крест на веревке. За плечами берестяной туес, как солдатский ранец, а в нем кнут, кольцом смотанный. Кожаный, плетеный, длиною в три сажени. Косых сажени, не простых.

С собою Ванька пса привел. Здорового, как волк, и той же масти. Не лает, не кусает он и даже не рычит. Идет за Ванькой, хвост опустив, и молчит. А дело-то в воскресный день было, обоз в деревню прибыл, на отдых распрягается. Народ деревенский весь в церкви, на службе. Поднялся Ванька в храм, волка своего у крыльца оставил. Вошел, перекрестился, поклон земной отбил. Народ от удивления рты пооткрывал.

Отец Моисей службу все ж закончил, рымбари ко кресту приложились, и Ванька после всех.

– Чей будешь, что умеешь? – спросил его батюшка, понимая, неспроста мужичок объявился.

Замычал мужик в ответ. Растерялся народ, но тут Мирья подошла, испросила разрешения помочь, объяснилась с ним на пальцах:

– Говорит, что пастух он, батюшка! Коров знает. Лошадушек любит! Остаться хочет.

– Пастух... – Отец Моисей засомневался. – Пастух, он в дудочку дует, стадо собирает. А ты как же, милок?

Поглядел мужик на Мирью, глаза выпучил, руками замахал.

– Пойдем покажу, говорит! – перевела баба.

Высыпал народ из церкви, а на улице весна. Солнце греет, снег ползет, с крыши золотыми искрами капает. Пахнут на дороге лошадиные яблоки от обоза. Тут же деревенский кабыздох, молодой кобелек вислоухий, яблоки эти обнюхивает, лапы от грязи отряхивает.

Достал мужик из туеса кнут, указал им своему волку на кобелька, взмахнул плавно да как щелкнет тугой кожей в ясном воздухе! Как из фузеи бабахнул! Народ от испуга присел. А волк молча рванул, сбил плечом кобелька с тощих лап, ухватил за загривок и закинул себе на спину, как ягненка. Прибежал назад и бросил к хозяйским ногам. Кобель даже взвизгнуть не успел, только, когда очухался целехонек, поскулил немного. Толпа от удивления загудела.

– Лихо! – восхитился батюшка. – Ну ты могешь, бродяга, Божий человек! Как, ребята, примем дядю пастухом?

– За ним, отче, глаз да глаз нужен! – встрял племянник Мирьи, Савватей. – Где он жить-то будет?

– Спроси-ка его, Мирья, как по рукам с ним бить?

– Как тебя зовут и чего хочешь за свою работу? – спросила Мирья, словам помогая руками.

– Ну понять-то его немудрено, – увидал ответ мужика староста Коля-Укко. – Есть да спать ему надо. Устроить не трудно.

– Буду спать в хлеву на сене, – подтвердила Мирья, – малость хлеба и воды. Да, зовут меня Иван.

– Какой же Иван, когда он цыган? – хохотнул Мирьин племянник.

– Эх, Савватей, язык без костей, – вздохнул Коля-Укко, – гляди, как бы тебе его кнутом не подсекли, гадючьим жалом не сделали! Ну что, матушка, – обратился он к Мирье, – возьми Ваню на постой, ты его хоть разумеешь. Он, видать, и правда на сеновале не замерзнет. А кормить всем миром будем, каждая изба по денечку. Пастух всем нужен.

Так и поселился Ванька-цыган у Мирьи в сарае, на сеновале. Ни в какую в дом не шел. А как снег потек, от проталин пар задышал и почки у черемухи набухли, стали деревенские хозяйки коровушек на первую травку выгонять. Потом лед сошел, мужики и коней в ночное отправили. Тут уж Ваня зипун скинул вовсе, кнут на плечо повесил и на лесные поляны переселился. Вечерами коровье стадо в деревню пригонял, лошадей забирал и все ночи жег костры, пока те пасутся. Даже ног им не спутывал, знал, как собрать их всех ласково. Благо ночи весной у нас светлые и тихие. Видно далеко, а слышно еще дальше.

Рымба довольна: лошади сыты, ухожены, гривы расчесаны, бока блестят. Коровы с полным выменем приходят, не мычат, идут спокойно. Не бодаются, боталами не трясут, громко не звенят. И все дети деревенские гурьбой за Ванькой-цыганом бегут, рты открыв. Пальцами в носах ковыряются, любуются, пугаются, как от его кнута дорожная пыль подымается. Ванькиного пса Волчком прозвали, гладят, кормят, за уши трясут. На спине у него даже по двое катаются.

Как-то раз послала Илва Лизу с Линой на луга отнести Ваньке-цыгану киселя и рыбника. Заодно лошадку нашу, Звездочку, проведайте. Старшая сестра взяла младшую за ручку, в другую руку узелок, и пошли девчоночки дорожкой хоженой за околицу на лесные поляны. Вся детвора в деревне знала, в какой стороне искать табун. Вечера светлые, без ночи в утро переходят. Заблудиться мудрено.

Но на беду зацвел в лесу ландыш. Нежный, бледный, как жемчуга на ниточке в той сказке о царевне, что баба Люба сказывала. Цветочек за цветочком: один, другой, третий! Венки плетутся – пышные да на бегу. И нет чтоб оглянуться! Остановились сестры, только когда цветы спать собрались и головки в траву склонили.

Смотрят, а вокруг лес незнакомый, синева под кустами и тропы не видать. А меж кронами деревьев с неба звездочки блестят. Небо желтое, темное, как молоко топленое, а они блестят, острые, три штучки. Испугались сестрички, сели на хвою под ель и друг к дружке прижались. Младшая от холода тихонечко заплакала, старшая ее обняла. Месяц май у нас нежаркий, может и снежку подкинуть. Если честно, июнь тоже еще не лето…

Илва с Митей ждут-пождут, а что-то дети не идут, домой не торопятся.

– Сейчас выломаю вицу и, как телят, их от Цыгана погоню! – рассердилась мать.

– Может, с Ванькой на костре корки от рыбника жарят? – засомневался Митрий.

– Он бы их уже давно домой отправил, – возразила Илва, – ночь на дворе.

Пошли искать. Нашли Цыгана одного у костра, всполошились все. Ванька быстро коням ноги спутал, Волчка взял и ушел в лес босиком, в одних портках холщовых. На развилке двух тропинок крест из веточек воткнул. Утром, когда остальные мужики уже берестяные факела безнадежно погасили, привел в деревню Лизу, а Лину вынес на руках. Уж и плакали мамка с бабкой, обнимали девочек, целовали Ваньке руки, а он только мычал да ухо к Малинкиной спине прикладывал, что-то слушал.

Неспроста, видать. Простудилась Лина, заболела. Вся в жару лежит в избе, со свистом дышит, а из спины, между лопаток, чирей лезет. Как уголь под кожей тлеет, кости детские печет. И шептала над ним Илва, и снадобьями мазала, а он все растет. И поила дочку отварами да настоями, а та все бледнеет да худеет, под глазами карими тени засинели, виски запали-потемнели. Губы обескровели.

На ту нужду пришел в субботу Ванька-цыган. По такому случаю надел рубаху, всю в заплатах. Привел Волчка и Мирью толмачом. Лина на перине без памяти лежит. На Илве лица нет, Лиза испугана. Петька с Тимохой смурные сидят, а Митрий и вовсе уж бражки хлебнул. Прогнать ее чтобы, тугую печаль.

– Можно, говорит, я попробую? – спросила за Цыгана Мирья.

Закрыла Илва лицо руками, а Лиза расплакалась. Ванька стал готовиться. Вынул из-за пазухи маленький стаканчик толстого стекла, рядом с Линой на лавку поставил. Потом достал из ворота рубахи цыганскую иглу, черную и длинную, как ночь без луны. На лучине кончик иглы накалил докрасна. Заголил ребенку спину – боязно смотреть. Под бледной кожей на худенькой спине гудит лиловое яйцо гусиное, слабую жизнь высасывает.

Перекрестился Ванька, ребенка тоже закрестил, прицелился и воткнул жало иглы глубоко в зрачок чирея. Даже не пискнула Лина, словно и не чувствует. Только семья вздрогнула. Выдернул Цыган иглу, взял стакан вверх дном, лучину горящую в него сунул-вынул и накрыл им гнойник. Прижал слегка.

Вздуло чирей внутри стакана. Натянулась кожа тонкая, посинела дочерна. Вширь прокол раздался, и вытолкнуло гнойный шар в стакан, до краев его наполнило. Подхватил Иван стакан, выплеснул за печку. Темную кровь со спины чистой тряпицей вытер. Повернулся к Мирье.

– Велит подать сметаны ложку! – толмачит Мирья.

Метнулась Илва, принесла сметану. Цыган намазал ею спину девочки, смешал с сочащейся из ранки сукровицей. Щелчком пальцев подозвал Волчка. Подвел его облизать сметану, что-то промычал.

– Сколько? – недоверчиво переспросила его Мирья и перевела: – Говорит, сорок лекарств на языке у собаки.

Волчок слизал сметану со спины ребенка и послушно лег у босых ног хозяина.

– Мама, дай водицы! – вдруг тихо прошептала Лина.

Пока Илва поила дочь, обняв ее и взяв на руки, Мирья переводила мычание Цыгана:

– Завтра воскресенье. Пойдешь в храм и причастишь девчонку. Если нет, я сам приду и силой отнесу. Потом мой святой водой. Хочешь, Волка позови. Пусть лижет. Лучше станет…

Илва так и сделала. Отнесла Малинку на причастие. Взяла у отца Моисея святой воды. Несколько дней Волчка сметаной баловала. А через неделю, когда дочь поправляться стала, и сама на исповедь пошла…»

 

 * * *

К Волдырю в избу Слива вернулся не так уж и поздно, с бутылкой в кармане фуфайки и в смутных раздумьях. Волдырь его ждал.

– Угодил ты Манюне, друг ситный! – то ли похвалил, то ли поругал он Сливу. – Чего звала-то?

– Стакан подарила, – решил не врать Слива, – обещал ей пить из него. Пугала какой-то бедой…

– А ну, покажь! – тревожно заулыбался Волдырь. – Не тот ли?..

Слива отдал ему стакан и поставил на стол самогон. Волдырь достал из комода странного вида очки в самодельной, из проволоки, оправе, перемотанные изолентой. Водрузил на нос. Слива усмехнулся: Волдырь стал похож на сумасшедшего ученого из фантастического кино.

– Точно, – убедился Волдырь, – Илюхин стакан! Мужа ейного, моего друга. Его она тоже заставляла из этой тары пить. Лет сорок уж прошло, а то и больше.

– И чего?

– А ты загляни внутрь. Пил из него?

– Выпил разок-другой. Чего там?

– Ты самогон пил, он мутный. Воды налей и погляди.

Слива зачерпнул стаканом воды из ведра:

– Там жучок какой-то…

– Божья коровка, – уточнил Волдырь.

– Зачем? – удивился Слива недоверчиво. – Если думает Михална, что я брезгливый, так это нет. Из чего мне только пить не приходилось…

– Вот и Илья так думал! А ты внимательнее приглядись. Там у коровки этой божьей на спинке вместо пятнышек малюсенькие крестики.

– Не, мне так мелко не видать! – попытался разглядеть насекомое Слива.

– Тебе и не надо. Это все Манюнино колдовство. Илья из этого стакана пил совсем помалу, хотя без него мог как следует. Да, видно, дома позабыл его в тот раз, когда на промысле они все трое сгинули.

Волдырь достал на стол вчерашнюю закуску, поставил рядом со Сливиным свой стакан.

– Проверить надо действия Манюнины, – предложил он Сливе и разлил самогон по стаканам.

– Помянем давай друга моего Илью. – Волдырь поднял стакан. – Хороший был мужик. Веселый, крепкий, все умел. Вот только бабник да матерщинник, но если и загуливал, то на материке…

– А как случилось-то? – перебил Слива.

– Никто не знает. Ветер сильный дул, штормило. Они с мужиками на дальние порядки с вечера ушли, должны были утром вернуться. Не вернулись. Ну, думаем, пережидают ветер. На следующий день тоже нету. Поехали искать. А их, голубчиков, уже на берег выбросило, всех троих. Недалече друг от друга. Лодку так и не нашли. А будь деревянная, могли бы выплыть.

– Железная была?

– «Казанка», из первых. Только купил Илья. С тех пор я их и не люблю, железяки эти. Ну, Царствия Небесного!

Выпили. Помолчали. Занюхали хлебом.

– Ты же неверующий, дя Вова? – поинтересовался Слива. После беготни с ведрами у огня, и двух стаканов самогона у Манюни, да еще одного с Волдырем он оттаял и повеселел.

– Это я к слову. Говорится так! – заоправдывался Волдырь. – Зато ты, я вижу, сильно верующий! Синий вон весь, как урка с мыльного завода! Крестов да куполов только и не хватает…

– Ошибки молодости, я ж тебе говорил, – улыбался в ответ Слива. – Хочешь, Николаич, расскажу тебе одну историю на тему крестиков?

– Валяй! Только налей сначала.

Выпили еще, Слива сел на лавку и, глядя на огонь в печи, стал говорить:

– Поверишь тут в крестики эти, дядь Вова, когда все сходится, все один к одному. Вот был я в армии на контракте. Не срочную уже служил, а так, по своей воле. Денег хотелось заработать, а тут как раз войнишка небольшая, городок один в горах взбунтовался. Ну, думаю, деньжат по-легкому срублю. Тогда платили хорошо.

Только вышло все не так сладко, как я мечтал. Во-первых, при отправке пьянствовали крепко и крест нательный где-то я посеял. Да и горцы эти упрямые ребята оказались, ни в какую не сдавались. У нас уже и потери в бригаде заметные, и опечалились мы, и обозлились, и устали как собаки.

А тут друга моего враги на мину подловили. Погиб. Хорошо, что хоть сразу, не мучился. Мы, конечно, вычислили их и отомстили, потом поехали на то место, где его подорвали, решили помянуть и крест вкопать. А дело было прямо напротив церкви. В городе этом одна церковь живая оставалась, в самом центре. Вся побитая, пострелянная, но живая. За каменным забором пряталась. Все наши старики, кому идти некуда было, туда приковыляли и от войны там спасались. Штук десять бабушек и пара дедов. А защищало эту церковь отделение солдатиков с сержантом во главе.

Возле нее и устроили мы поминки. Выпили спиртику из фляжек. Крест вкапываем. Ребята наши с пулеметами в переулочках на шухере сидят. Тут калитка в церковной ограде открывается, выходит женщина. Обычная такая русская тетка, в темное одетая. Не молодая уже, но и не старуха. И говорит: «Ребята, у кого креста нет, подходи!» А у меня как раз, говорю же, по какой-то пьяной суматохе крест пропал. Понтовый был, серебряный, на тоненькой цепочке. Я еще подумал, когда его посеял, ну все, теперь точно хана! И тут эта тетя. У нее в руке крестиков целая связка, подхожу я к ней, а она с себя крестик снимает и на меня надевает. Помню, теплый еще даже был. Зима кругом, грязь, дым, морось, а он сухой и теплый. Латунный. На черной нитке. Со мной еще двое пацанов подходят, она им тоже крестики навешивает. Остальные наши парни то ли не слышали, то ли сильно смелые от спирта были. А может, свои кресты имели.

Я ее спрашиваю, не надо ли чего-нибудь вам? Она – нет, говорит, все у нас есть. Солдаты кормят, поят, защищают. Они у нас теперь все верующие. Обещают стариков по интернатам на большую землю развезти. Жаль, не спросил я, как ее зовут. Она еще нам объяснила да показала, где у местных моджахедов снайперы сидят, из каких окон пулемет по солдатам работает, и даже крышу указала, где гранатометчик прячется. Мы их потом всех прищучили.

Ну а затем и нас поймали на фугас. Висит на заборе мешок, будто с мусором, а в нем тротилу кила три и гаек ржавых полведра в качестве поражающего элемента. Заборы у них высокие, как раз по уровню башни. Рвануло так, что всех с брони смело, как крошки со стола. Кто ранен, кто убит. А в нас троих ни осколочка, ни гаечки не влетело, разве что оглохли ненадолго. Мало того, мы еще убитых-раненых собрали, ходим, как зомби, качаемся, не слышим, что эти шайтаны с окрестных крыш нас выцеливают, а попасть не могут. Только трассеры мимо летают. А мы ни спрятаться, ни отстреляться – так контузило. Зато целые. Своих перевязываем. Хорошо, подмога быстро подошла… Вот тебе и крестики, дядя Вова!

Слива помолчал и добавил:

– Курить охота…

Волдырь достал папиросу и протянул ее Сливе.

– Не, это я так. Бросил же, – отмахнулся тот.

– Ну, тогда я. – Волдырь прикурил и выдохнул дым в печь. – Давай-ка допьем! Стало быть, хорошее дело мы сегодня сделали, церковь погасили. Утром сходим, поглядим…

 

…Когда окончательно рассвело, стал виден урон, нанесенный церкви огнем. Одна стена превратилась в уголья, чудом стоящие друг на друге и хранящие форму бревен. Весь остальной сруб тоже обуглился, сильно почернел, даже главка с крестом покосилась и была покрыта слоем сажи. Дранка на колокольне обгорела, тес полопался, но колокол чудом остался висеть. Ясно было, что косметическим ремонтом тут не отделаться.

Волдырь со Сливой оглядели берег рядом с костровищем и заглянули в палатку, брошенную туристами. Волдырь собрал вокруг костра пустые бутылки и сигаретные пачки в найденный тут же пакет, а Слива вытащил из палатки два тонких черных одеяла.

– Хорошие спальники вражеские, жалко бросать, – сворачивая их, объяснил он Волдырю. – В палатке лужа, а они сухонькие. Ткань будто космическая. Маде ин Пакистан.

– Правильно, себе возьмем! – согласился тот. – Такие вещи пригодятся! А вот палатка без надобности. Зачем нам желтая, как у сумасшедшего художника Ван Гога?

– Чего? – От изумления Слива перестал крутить одеяла в колбаски и уставился на Волдыря.

– Был такой художник, Ван Гог, – стал деловито объяснять тот, – желтые звезды рисовал, цветы-подсолнухи, короче, любил желтую краску. А потом в больницу попал, умом тронулся. Ухо сам себе бритвой отрезал.

– Откуда такие сведения?! – Своим удивлением Слива доставлял Волдырю не сравнимое ни с чем удовольствие.

– В книжке читал. У нас в сельском магазине на берегу Зиночка работает. Умна и беспощадна. Любит книжки. У нее там целый стеллаж накопился, люди несут. Кто что, всякую ерунду в основном. Но бывают и ценные экземпляры. Я захожу, она мне: берите, говорит, Владимир Николаевич, а то в макулатуру сдадут.

Слива внимательно слушал и улыбался.

– Вот ты, Слава, в горнице моей жить отказался, – продолжал болтать Волдырь, – а ведь там у меня целая полка книг хороших. «Царь-рыба» есть, «Старик и море», «Медведь» и даже «Бесы». «Луна и грош», «Остров сокровищ»... А палатку эту в лесу аж из Москвы видать будет. Пусть тут стоит.

– «Бесы», говоришь…

– И фантастики целая стопка…

– Тогда, может, Мите палатку предложим?

– Лучше сменяем на сало в селе.

Они услыхали мотор и увидели, как мимо мыса летит лодка, а в ней сидят Митя и Люба.

– В село поехали, – размыслил вслух Волдырь, – о пожаре сообщить надо. Инспектор, видать, приедет. А то и участковый. Или из музея кто…

При этих словах Слива помрачнел, поднялся и сунул спальники под мышку.

– Не светиться бы мне перед людьми, – будто попросил он. – Я в бане посижу, когда приедут, ладно?

– Сиди где хошь, – ответил Волдырь. – Все одно в село придется ехать, халтурить надо. А сегодня у Манюни огород перевернем, я намедни заикнулся.

У Манюни в огороде, за спиной таская по бороздам тяжеленный окучник, Слива думал сразу обо всем. О хорошем и о плохом. Перелистывал в мыслях страницы с картинками прошлой и нынешней жизни.

Хорошо, к примеру, что его сюда, на остров, штормом выбросило. К этим добрым людям. И что работа хоть и тяжелая, зато голова свободна. Всегда о такой жизни мечтал. Плохо, что Волдырь сильно давит на рукоятки окучника и плуг потому глубоко врезается в землю. Из-за этого приходится напрягаться до стона в жилах.

Хорошо было бы вовсе ни о чем не думать, а просто вдыхать запах сырой и холодной земли, в которой вязнут сапоги. Просто видеть перед собой белесое небо, черный лес, жерди косой изгороди и за ними тусклую синеву озера. Слушать шум ветра в соснах и шипение волн на прибрежных камнях. Но не думать невозможно, и в мысленном прищуре, как в кинохронике, проплывали полузабытые лица друзей, убитых или пьющих, мертвых и живых врагов, а потом и всех других людей, любимых или нет, с кем сталкивала когда-то жизнь.

С болью и стыдом, с сивушным духом перегара в глотке вспомнилось лицо жены, плачущее, измученное ссорой. С острой виной – лица детей, радостные и смеющиеся, а потом испуганные и удивленные. Словно в дымке времени показались мама с отцом, печальные и старые, не был у которых уже очень давно.

В тревоге мелькнул мрачный профиль командира, с ненавистью на лицах проползли змеиные головы банды врагов-конкурентов. Тут же появились и исчезли госпитальные врачи в колпаках и масках, медсестры с поджатыми губами, с холодными и твердыми пальцами. Острый запах больницы в мозгу очень быстро сменился запахом камеры, душным и кислым. Желто-серые лица сидельцев с глазами без веры и даже без доверия, несвежие майки на татуированных телах.

Потом, как вовсе и не люди и не вещи в себе, а как фигуры и декорации из странной анимации, – бичи, помойки, свалки, синий туман в голове, нескончаемое распитие в притонах, в подвалах, у костров. Стыда уже нет, совесть вынута из тела еще в госпитале, вместе с пулями. Полное равнодушие к себе и другим, сменяемое только крысиной возней в поисках объедков и пьяными слезами от страха перед будущим.

Вот черная, в подряснике, фигура отца Ианнуария. Болезненно бледное, как у тех каторжан, лицо, маленький рост и жидкая борода. Скуфья, натянутая на глаза, а в глазах скорбь и… радость. Проснулись надежда и слезы, уже другие, чистые и живые. Но вдруг – ужас от храма. Боль во всех членах, в кишках и в мозгу. Нестерпимая жажда забыться, звериный инстинкт избежать этой боли, обмануть ее.

И вот они, лодка и весла, погоня за кайфом и бегство от боли. Тут же шторм, непобедимый ветер, ледяные волны, шок, мрак и бездна. И независимо от воли губы сами впускают холодную воду, шепча Богородице. Дыхания нет, перехвачено резко. Вспышка по фронту, как на учениях ЗОМП[20]…

Манюня в платке, сердитый взгляд, но почему-то голос Любы. Люба – карие глаза, теплая кожа, темные брови и стать, как у Девы. И не синяя туника – истертые джинсы на высоких бедрах. На голове нет омофора, волосы собраны в тугой хвост, смуглая шея и тонкие ключицы в расстегнутом вороте рубашки. Хорошо, хоть рубашка навыпуск, а не завязана узлом на животе. «Вот гадина я, – как ошпарило Сливу, – едва лишь очухался, сразу за блуд! Ведь думал, что все уже пройдено, прожито…»

Как противовес – Митя. Сильный, добрый и вполне опасный. Да просто глаз не подымать на нее, и он – товарищ.

А дети их? Слива и сам гордился бы таким, как Степка, сыном, но сына своего не видел года три. Так же, как и дочь, ровесницу Вере, девочке с лицом слепой греческой статуи.

Бронзовая улыбка Волдыря, наивный прищур деревенского хитреца…

– Тпр-р-ру-у! – прикрикнул Волдырь. – Шабаш! Распрягай, пущай слабится! Принимай, хозяюшка, работу!

И он понес окучник в хозяйский сарай. Слива сел на землю, повесил кисти рук на колени и перевел дух.

Манюня вынесла бутылку самогона и банку кабачков. Зачем-то шоколадку.

– Смотри, молодой человек! Ты обещал! – напомнила она Сливе. – Ступайте. Борони вас Бог!

Волдырь спрятал бутылку и шоколадку в разные карманы, отдал банку Сливе и попрощался с Манюней:

– Всех благ, Марь Михална!

– До свидания! – добавил Слива.

Ответом она их не удостоила. Перекрестила мелко и отмахнулась, как от назойливых мух.

– Зайдем к девчонке, – по пути домой сказал Волдырь, – одной ей скучно. К нам позовем чаю попить. Я ж говорил, что с детства ей сказки рассказываю. Она ждет уже. Ей у меня отчего-то весело.

Вера и правда ждала на крыльце. Сидела на перилах и дышала ветерком с озера, подставив лицо бледному осеннему солнцу. На ней были джинсы, кроссовки и красная, с капюшоном куртка в пояс, оттеняемая светлым хвостом волос. Слива подумал снова, что родители хорошо ее одевают, любя, и она выглядит как городская барышня.

– Привет, красотка! – поздоровался Волдырь, подходя к дому.

– Здрасьте! – добавил Слива и кашлянул.

Девушка встрепенулась, соскочила с перил и подхватила с крыльца белый пакет.

– Здравствуйте! – Она смущенно улыбнулась, распахнув глаза-льдинки, и солнышко померкло, и ветер посвежел. – А я тут кусок рыбника для вас прихватила, мы с мамой вчера испекли, пока пожар не начался.

– Так ведь и мы не с пустыми руками! – Волдырь поднялся на крыльцо и взял Веру за руку. – Пойдем-ка, милая, найдутся для тебя и шоколадка, и сказочка! На чем мы прошлый раз остановились?

 

 

 Глава 10. Чет и нечет

 

«…И при царе-то при Петре в наших лесах пошаливали, без войны постреливали, а как государь-император преставился, как не стало крепкой власти, так и вовсе лихой народ озоровать начал. С обозами теперь ходить опасно. Но давайте по порядку все. Глядишь, потом и до этого дойдем…

 Еще несколько лет прошло, вовсе у Мити с Илвой дети повзрослели. Сыновья в мужиков вымахали. Тимоха деда Колю в кузне заменил, на всю деревню гвозди да подковы бацает. Плуги, насошники кует, дверные петли лепит-гнет. Косы, серпы и топоры вострит, ножи затачивает. Замки да утварь починяет. Исправно делает, заказы даже с мандеры летят. Сам Тимофей – жених завидный, а окрутиться не спешит. Хоть и хорошие есть девки, глядит на них не очень-то.

Петруха как с отцом разок сводил обоз в столицу, так до сих пор не опомнится. Домой когда вернулся, то в лодочке под парусом все наше море-озеро объехал-обошел. От берега до берега, от Рымбы и до Пудоги, едва ли не до Вологды. Нацелился и до Ладоги по Свири догрести. А почему всё? Потому что увидал в пути, в обозе, как корабли на верфях строят, мачты крепят, такелаж натягивают. От мачт этих заноза проткнула Петьке душу, в сердце впилась, дышать не дает. Мечтает нынче Петька о плаваньях и странствиях, штормах и путешествиях, ночей не спит. На девок тоже не глядит.

А уж сестрицы их созрели, как земляника на припеке. Сперва Лиза заневестилась. Светловолосая, высока и стройна, словно на взгорочке сосна. Чуть раскосые чухонские глаза, будто морская бирюза, и брови над ними – чайками морскими. Сама тихая да скромная, всю женскую работу в доме делает, матери с бабкой крепкое подспорье. Да и с младшей сестрой вечно возится, косы ей плетет.

Поначалу всем местным парням был сделан мягкий отказ. Вроде никого сильно не обидела, но и согласья не дала. Потом с материка стали сваты приезжать. Кто на ярмарке в селе ее увидел, кто с обозом в Рымбу заходил. Хоть и видные являлись женихи, но и этим от ворот поворот. Мать молчала-молчала, а потом заворчала: “Гляди, Лийса-доченька, в женихах дороешься, как курица в сору. В девках останешься ведьминой падчерицей!” Ей в ответ Лиза плачется: “Не губи, матушка! Рано мне еще!”

За ней и Лина подросла, сестрицу ростом догнала. И такой красавицы в наших краях не видали отродясь! В мать смуглая, сама гибкая, что ива, глаза разрезом – как у Лизы, но мерцают темным янтарем. Цвета вечной ночи волосы зимними сполохами блещут. Скулы высоки, бедра широки, коленочки тонки и плечи обточены, как речные голыши на перекатах.

С четырнадцати лет девчонку стали сватать. Она стесняется, смущенно улыбается, а женихи от той улыбки еще пуще распаляются. Уж она и горевать начала, от народа прятаться. Вместе с Лизой за работой все сидят, за окошко не глядят. Гулять не ходят за околицу. Повойники вьют темные, как женщины замужние, да носят сарафаны в пол из пестряди.

Даже когда подросла Лина и узнала, что не кровные ей братья, все равно любила их, как родных. Петьку, может, даже больше. А особенно сестрицу. Ничего не изменилось для нее. Но вот братья, Петька с Тимкой, все ж не так на нее стали глядеть после одного случая.

От цыганского лечения осталась у Лины меж лопаток родинка. И как-то утречком, спросонья, села девка на постели и стянула через голову рубашечку ночную, чтобы сарафан надеть. Волосы по плечам рассыпались, ручьями на грудь, на острые сосцы потекли. За каким-то делом братья в дом вошли да и замешкались. Сверкнуло им обоим с девичьей спины, со смуглой кожи зернышко кунжутное.

– Чего уставились и зырите? – замахнулась на них Лиза полотенцем, – бесстыжие глаза пузырите! Чай не ребенок уже – девушка!

Переглянулись Пекка с Тиму, все друг о друге поняли и вышли вон, на улицу. Парни оба упрямые, чувствуют, что хоть и всё друг другу простят, а ее не уступят. Почти без слов решили бросить жребий. Кому надеяться, а кому – не мешать. Сыграли в чет и нечет. Победил Тимоха. Петька Каменный Кулак улыбнулся, хлопнул брата-победителя по плечу и стал собираться с обозом в столицу. Сани к ноябрю готовить.

Тут нужно малость досказать об Мите с Илвой. Своих детей у них так и не вышло, вот Митя с этакой печали и начал бражку варить, медовый самогончик гнать. Все чаще улыбался невпопад. Он пьяненький был добрый, драться не лез, костылик в сторону отложит и режет ножичком свистульки из ольхи да из черемухи. Потом раскрасит их охрой и купоросом, нарядные выходят. Свистят заливисто. С прищелкиваньем, словно скворушки. И раздает соседским детям.

Илва, бедная, тоже маялась. Женщина сильная, рожать могла бы, а Господь не дает. Да и мужа потерять теперь стала бояться. Поплакалась отцу Моисею, тот велел Митю привести. Привела – у мужа крест на шее, а в глазах ни веры, ни надежды. Бывает ли без них любовь? Навряд ли. Не говорит с отцом Моисеем Митя, не хочет вспоминать, что на войне делал, что видел. Так и пошел домой. Налил чашку бражки, уснул, сидя на завалинке.

Тогда опять пришел к Илве Ванька-цыган с Мирьей. Достал из кармана стаканчик, которым дочку их лечил. Отдал ей, мычит, чуть не плачет.

– Если не может без браги, – объясняет Мирья Ванькино мычание, – пусть из него пьет. Поставь условие! Он мужик добрый, согласится…

И впрямь, взял Митя стаканчик, в карман его убрал, с собою носить начал. Немного времени прошло, как будто ожил Митрий. Перестал меды варить, решил с Петькой в Питербурх сходить. Помимо рыбы да икры, продать на ярмарке свои свистульки.

Время пришло, встали дороги ледяные по водам, снежные по суше. Рымбари набили сани рыбой, обоз в столицу тронулся. Проводила семья Митю с Петькой, женщины всплакнули, старый-дряхлый Коля-Укко покряхтел, вздыхая. Только скрылись путники за ропаками, только стих бубенцов звон, не выдержал Тимоха, отвел Лину в сторонку:

– Выходи за меня!

Испугалась Лина:

– Что ты, Тимоша, ты же мне брат!

– Сама знаешь, не родной, а сводный!

– Все равно как родной, я на твоих глазах выросла! А ты со мною нянчился…

– Нет мне жизни без тебя…

– Ну не плачет по тебе мое сердце! – расплакалась девчонка.

– А по нему плачет?! – разозлился Тимофей, махнув рукой обозу вслед.

Промолчала Лина, глаза опустила.

– Все равно тебя дождусь, моя будешь! – отрубил Тимоха.

 На том пока и замолчали.

А обоз в столицу прибыл – ух ты да ах ты! Домы каменные, в три этажа, издалека видны! Мосты могучие, две телеги могут разойтись. Еще в город не въехали, а уж народищу вокруг! Чисто на ярмарке. Бабы, мужики. Дети, старики. Мастеровые и купцы, всякие иностранцы. Все бегут куда-то, что-то все кричат. На куче камней при дороге пареньки ушлые сидят и камнями этими торгуют.

Посмеялись рымбари такой торговле, а парнишечки толкуют: “Вы не смейтесь, ребятушки, зубы не сушите, в город вас без камушков не пустят. Императорского указу никто еще не отменял. Все дома в крепости велено из камня строить, и кто торговать приезжает – с каждых саней по два пуда камней!”

Не поверили обозники, дальше поехали. А у моста застава. Солдатики усатые – шляпы-треуголки, зеленые мундиры да фузеи со штыками – обоз обратно заворачивают. Или камни везите, или налог платите, говорят. А где денег взять на мзду, не наторговали еще! Пришлось одни сани обратно за камнями отправлять. Теперь уже камнеторговцы зубы скалят. Хорошо хоть согласились свой товар на рыбу обменять.

Камни отгрузили, кое-как въехали, до рынка добрались. Мужики расторговались, Митрий свистульки разложил, а Петруха в доки валенки направил. Ищет, где кораблики починяют, где лес из мачт растет. Идет на запах, ведь и зимой морской ветер солью пахнет, а струганые борта кипящей смолой мажут. Дорогу у разных людей спрашивает, на дома, мосты удивляется, от повозок шарахается.

Вышел к верфям, рот открыл: на стапелях корабль стоит, будто в воздухе летит. Словно птица в небе! Плотники его починяют, по трапам, точно муравьи, досочки таскают. Другие мужички по вантам ползают, как пауки. Кто швы конопатит – тупо стучат киянки. Кто медные гвозди бьет – гулко гудят молотки. Пилы дерево грызут, топоры щепу сеют. Костры вокруг горят, котлы на них кипят. Рабочего люду – как чертей в аду!

Идет мимо паренек, с виду – ровесник Петькин. Жилистый, высокий, из-под шапки кудри темные. Доски длинные да гибкие на плече несет. На лице тревога, а в глазах зеленеет печаль.

– Слушай, друг! – окликнул его Петька. – Скажи-ка…

– Отдохну чуток! – решил паренек и бросил доски под ноги. Лицо вытер рукавом фуфаечки. – Что тебе сказать-то, землячок?

Помялся Петька да и решился:

– Когда этот кораблик в море выйдет?

– С началом навигации, братишка, не раньше мая.

– А берут ли на него матросов?

В глазах у парня заметил Петька интерес.

– В море хочешь? Могу помочь! – сказал тот прямо.

– Помоги, друг! Как тебя? – И Петька протянул руку.

– Иваном нарекли. – Иван ладонью, твердой, как доска, крепко пожал руку Петьке и пальцем указал на яхту в стапелях. – А это “Надежда”. Пойдем! Откуда сам? Как величать?

– Рымбари мы.

– Как же, слышал!

– Зовут Петром.

– Как батюшку мово…

Они подняли доски и понесли их через стройку на корабль.

– Я сюда на ней, “Надюше”, помощником плотника пришел, из Архангельска, – сообщил по дороге Иван. – Взяли на подмогу до весны. Должен был после ремонта возвращаться. А тут из дому обоз новостей плохих привез. Отец заболел, неизвестная хворь приключилась, похоже, помирает. Сами мы из Каргополя, от ваших мест не так и далеко. Сыновей, кроме меня, у отца с матушкой больше нет, и дочки все младшие. Надо мне ехать, а заменить меня некем. Топор-то держал в руках?

– Чай, деревенский, знаю, с какой стороны топорище.

– Упрошу моего мастера отпустить меня, а взять тебя, – продолжал Иван, – если ты согласен. И боцману в ноги брошусь…

– Я-то согласен, – успокоил его Петька. – И коли мы с тобой, Иван Петрович, не слишком грешные, давай умолим Матерь Божию, она поможет!

– “Достойно есть!..” – соглашаясь, начал Иван.

И правда умолили. Плотник выслушал, на Петьку взглянул, рукой махнул. Старый дед-боцман, кряхтя, согласился обменять одного салагу на другого, тем более на мало время. Затем отправились к Митрию.

– Ты, Петр Митрич, взрослый мужик, – вздохнул отец, – я тебе запрещать не стану. Вижу, тянет тебя море. Да и нечет тебе выпал. Так что отправляйся. Ангела тебе в дорогу! Рымбу не забывай. А ты, Иван, не знаю, как по батюшке, в дорогу собирайся. Всю рыбу перекупщики у нас по сходной цене забрали, завтра что надо укупим и в обратный путь тронемся.

Иван Петрухе даже свой топор отдал, от сердца оторвал. Показал гамак в кубрике. На камбузе познакомил с поваренком, соломбальским пареньком. За такие милости благодарен был Петруха, обещал в море за Ваню молиться, а то ведь кто в море не хаживал, тот Бога не маливал. Напоследок достал Петька из сидора два свертка и два кулечка.

– Тут платок цветастый, – говорит Ивану, – матушке моей отдай. Матушка моя кремень, шибче батьки домом правит. А вот это – деду с бабушкой… Вот тут серьги с синим камушком, сестрице Лизавете. Несчастная она, напуганная в детстве. Попросил бы я тебя приласкать ее, пожалеть ее за меня, приглядеть за ней, да ведь некогда тебе. А тут… иконочка на цепке, святой Петр. Младшей сестре, Лине, незаметно передай. Лина по-лопарски – озеро, а Петр, сам знаешь, камень. Не забудь, Иван Петрович, незаметно, слышишь?

– Не беспокойся, Петр Митрич, не забуду.

Обнялись по-братски и пошли в разные стороны. Петруха на “Надежду”, а Ваня с обозом в сторону дома.

И уже на полпути домой, в Варловом лесу, окружили их обоз лихие люди. Тихо вышли из-за елей вдоль дороги на подъем. Мужики крепкие, трезвые, глядят хмуро, с фузеями в руках. Обоз встал, лошади зафыркали. С горочки навстречу их главарь спустился. Сам без шапки, брови густые, борода лопатой, и тулуп расстегнут. Мужичина огромный, шагом ступает спокойным, в руках ничего, лишь пистоль за поясом. Ни страха, ни злости на челе, только грусть.

– Здорово, православные! Кто у вас тут главный? – спросил тихо, а на весь заснеженный лес слыхать. Пыль морозная с веток посыпалась.

Вышел старик, купчина архангельский. Лица на нем от горюшка-тревоги нету.

– Я за главного, – вздыхает, – а кто ты, мил человек, я уж догадал.

– Верно, отец. Разбойник я, граблю тут, в этом лесу, – отвечает спокойно. – Можешь – сразись со мной, не можешь – делись. Если твоя возьмет, делай что хошь со мной. Если моя, все не возьму у тебя. Не изувер, чай. На хлеб, на дорогу оставлю.

Совсем закручинился обозный старшина. Голову повесил, слова вымолвить не может. Но тут раздался Митин голос:

– Еремей Степаныч, ты ли?

Разбойничий главарь как конь всхрапнул, головой тряхнул. А Митрий из-за саней показался, на костылике хромает, во весь рот улыбается:

– Не признал, командир?

– Митька, Николаев сын? – улыбнулся недоверчиво разбойник. – Заряжающий мой! Ты?

– Я, господин канонир!

– Живой?! Ты ж преставился тогда, и схоронить не успели!

– Как видишь, Еремей Степаныч, жив!

Как сына обнял Митрия разбойничий главарь.

– Ребята, – говорит он обозным, – вы его тут подождите, я вам скоро его верну. А вы, товарищи мои, – обращается к своим людям, – пойдемте-ка со мной ко мне в Панилу. Друга я встретил. Не отставайте, а то последним браги не достанется.

В лесу стояла лошадь, запряженная в сани.

– Миша! Гриша! – позвал Еремей Степаныч и пояснил Митрию: – Сыновья мои с нами поедут.

Последнее, что слышал Ваня Каргопольский от Еремея, когда тот увозил Митрия, было:

– Теперь твой обоз никто тут не тронет, до моей границы далеко…

Что поделать? Развели обозники костры, согрели в котлах воды, из снега натопили. Распрягли лошадей, напоили, кинули сенца. Сидят, ждут. Ночку у огня скоротали, удивляясь, радуясь, что так все обернулось.

Утром, только рассвело, копыта глухо стучат, снег скрипит под полозьями. Привезли Миша и Гриша, здоровущие ребята, Митрия обратно. Митя крепко пьяненький, едва из саней выбрался. Гриша ему бутыль с собой сунул, а Миша – тюк увязанный с добром да кошель с серебром. Поклонились парни Митрию в пояс, уложили в обозные сани под овчинный тулуп, пусть спит-отдыхает.

– Земляк ваш, Митрий Николаевич, – говорит Гриша обозным, – герой и батюшки нашего ангел-хранитель. В бою от смерти его спас. Так что уважьте, мужики, домой его доставьте. И отцу Моисею поклон передайте от Еремея Пушкаря. Еремей Степаныч в его расчете службу начинал.

– Серебро ему на храм отдайте, – добавил Миша, – подарки жене и дочкам Митрия, а нас за задержку в пути простите. Если кто верст на сто вокруг вас остановит, объясните, что с Еремой Пушкарем рассчитались. Коли не поверят, скажете слово такое: “Хуже страха только срам!” Запомнили? Ну, прощевайте!

Пополз обоз дальше, в родную сторону. Митя в санях кемарит, Ваня рядом шагает.

– Вот так, дружок ты мой, пирожок, в жизни бывает! – проснувшись, говорит Митя хриплым голосом. – Один по лесу рыщет, другой на костыле хромает. А встретятся – третий словом Божиим их обоих покрывает. Глотну-ка я из фляги, замерз что-то.

Приложился – потеплело. Из-под тулупа выбрался, сидит в санях да на морозе без шапки.

– Эх, обещал жене из стопарика цыганского пить, а сам дома его забыл, вот и захмелел вчера с Еремеем. Сколько лет с командиром не виделись, а он вишь как обрадовался! С семьей возил знакомить.

Митя снова глотнул, вздохнул и продолжил:

– А семья как у меня. Жена, два сына-молодца да две дочки-невесты.

– Что-то невесело ты, дядя Митя, об этом говоришь, – чуточек удивился Ваня.

– Детки мои все родные, да вот не кровные...

И рассказал под бражкой Митя Ване историю своей семьи.

– Не дает Господь нам деток, – под конец рассказа уронил голову Митя, допив бутыль, – видно, грешен я.

– Ничего, Митрий Николаич, авось, внуков понянчишь! – утешил его Ваня и накрыл в санях тулупом.

Долго полз домой обоз, а все-таки добрался. По дороге Митя, на морозе похмеляясь, крепко захворал, забредил, привез его Ваня на родину в жару. Показали рымбари дорогу Ване к Митиной избе, подъехал он в санях к воротам. Семья встречает, удивляется.

– Здрасьте, люди добрые! Помоги, Тимофей Митрич, – говорит Ваня, сам лошадку под уздцы во двор ведет, – батюшку твоего в дом отнести. Болен он.

Забегала семья. Тимоша с Ваней Митрия на постелю понесли, старый Коля-Укко закряхтел, лошадку выпрягая, а Илва с Лемпи давай больного поить, обтирать. Девушки же, Лиза с Линой, стали на стол собирать, надо ж гостя накормить с дороги. Сами на него украдкой с-под ресниц поглядывают.

Только уложили Митрия, вышел Тимофей во двор деду помочь, сани разгрузить, в подклеть затащить. Тут и улучил Иван минутку, сунул Лине в руку Петькин образок.

– Утонул его камушек в твоем озере, – говорит.

Та вся вспыхнула, дыханье потеряла и к себе в закут убежала. А Ваня к Лизавете подошел, серьги ей хотел отдать, да нечаянно в глаза ее чухонские, как ламбы, глубокие, взглянул и забыл, в каком они кармане, серьги эти.

После уж опомнился, рассказал семье, как с Петрухой познакомился, с ним местами поменялся, как на верфи тот остался. Пока говорил, все на Лизу глядел, а та на него. Тюк с разбойничьим добром принес и старикам отдал. Вручил платок цветастый Илве, в пояс ей поклонился да и рубанул с плеча:

– Отдайте, матушка, за меня дочь вашу старшую, Лизавету! Просил меня Петр Митрич за нею приглядеть, а как я пригляжу, если дальше идти надо?

Выслушала парня Илва, на дочку поглядела да и говорит:

– Ты, Иван, ее саму спроси. Коль она согласна, присылай сватов!

Подбежала Лиза к матери, шепчет ей на ухо:

– Я с ним, матушка, и без сватов идти готова…

Без сватов, конечно, девицу не пустили. С обозом Ваня зашагал домой, а свататься вернулся с подарками, весной…»

 

                        * * *

Утром Митя с Любой привезли на остров Степку и новости.

Случилось так, что «Амур» с туристами ночью во время шторма перевернулся и один из пассажиров пропал. Безвестно сгинул. Остальных выбросило на берег, и на рассвете они, отчаянно замерзнув и измучившись, добрались до села.

Оказалось, что капитан туристов – сын какого-то большого человека, а пропавший был его приятелем и спасатели уже обследуют берега и воды. Пешком и на катерах. Даже вертолет прилетел. Суета и томление в селе. А завтра на остров прибудут пожарные, участковый и кто-то из администрации. Будут обстановку изучать, местность оглядывать, угли обнюхивать, вопросы задавать. Потом совещаться, в головах чесать, грызть карандаши, писать бумажки. Это называется акты составлять.

В общем, покоя не предвидится.

Но главное не это, а то, что Степан получил на работе армейскую повестку, показал отцу-матери и пришел похвастаться Волдырю, втихаря захватив с собой бутылку.

– В военкомате сказали, годен по первой категории, – словно нехотя рассказывал Степка, сидя со Сливой и Волдырем за столом у того на кухне, – говорят, готовься в десант. Или в морскую пехоту. Это смотря откуда покупатель будет.

Он солидно, с удовольствием проговаривал волнующие и приятные языку слова и даже стрельнул у Волдыря папироску.

– Что, солдатик, думаешь: «Закурю-ка я для понту ярославского “Яхонту”»? Папка увидит, шею намылит тебе! – смеялся тот. – Не поглядит, что ты уже защитник!

– Да брось ты, дя Вова! – улыбался Степан. – Это ж баловство. Ты лучше совет дельный дай на службу.

Слива видел, что парень волнуется в ожидании этой самой службы, и ему тоже хотелось как-нибудь его подбодрить. Он помнил, как сам много лет назад катал во рту рабовладельческое слово «покупатель», наугад рисовал в голове картины будущей жизни в армии, в общем, страшно переживал перед призывом. Однако Слива опасался встревать в разговор без спросу.

– Что же тебе сказать? – Волдырь специально тянул паузу, видя, как внимательно слушает его Степка. – Пожалуй, подальше от начальства, поближе к кухне.

– Это мне и папаня талдычит! – слегка огорчился Степан. – Что-нибудь серьезное бы!

– Тогда – солдат спит – служба идет! Погоди, не выступай! Это только первая половина мудрости. А вторая – солдат бежит, а она все равно идет! Так что меньше бегай, больше спи! За это и выпьем!

 – Ну тебя, дя Вова! – смеясь, махнул рукой призывник. – Ты принципиальное, принципиальное что-нибудь подскажи.

– Однако ты спросишь, дружок! – Волдырь не закусывал, хмурил брови. – Принципиальное… Может, не верь, не бойся, не проси? Хотя нет, это из другой оперы. Тогда так: что упало у солдата, то упало на газету. В смысле в лесу все стерильно. Как бы тебе объяснить…

– Да никак, дядь Вова, – перебил Степа, – я уж понял. С мужиками в бригаде работаю. Не надо в коллективе из себя целку строить, так?

– Так, сынок, так! Сам все знаешь.

– Ты, Степан Митрич, перед отъездом хорошее кино посмотри, – все-таки влез в разговор малость захмелевший Слива, – пару фильмов всего.

– Я уж столько их поглядел! – ухватился возражать Степан. – И «Взвод», и «Апокалипсис», и еще целую кучу!

– Нет, ты наши погляди, старые.

– Это какие?

– «Они сражались за Родину» и «Белое солнце пустыни». Только внимательно. И хватит.

– «Солнце»-то я видел, – вспомнил Степа, – «Гюльчатай, открой личико». А вот то, другое, можно и посмотреть.

– Посмотри, не пожалеешь, – кивнул Слива. – И еще. Спросить тебя хочу.

Степа кивнул.

– Крещеный?

– Конечно, а как же?

– Вот и хорошо! Будет трудно – креститься не стесняйся. Да и вообще, Богу молиться всегда пригодится...

– Не обращай внимания, Степка, – весело перебил его Волдырь, – Славу к нам из монастыря принесло, с Конского острова смыло.

Слива добродушно усмехнулся.

– А вы, Слава, правда связистом в армии были? – спросил вдруг Степан серьезно.

– Давай на «ты», Степан, – ушел от вопроса Слива, – я понимаю, ты человек воспитанный, но мне легче на «ты».

– Хорошо, – согласился Степа. – А что за связь? Войска-то какие? Просто связь, что ли?

Слива вздохнул. Поглядел в окошко на озеро. Рукавом вытер начавшие слезиться глаза:

– Ладно, Степа, был я радистом в разведгруппе. Говорю это тебе, чтобы голословных советов не давать. Только ты маме с отцом не рассказывай, и вообще, не люблю я.

– Не расскажу.

– Тогда запомни три вещи. От службы не бегай, на службу не рвись. Держись в середине, целее будешь. Это мне еще дедушка говорил. И на себе проверено. Потом, армия – это не игра «Зарница». Там командиры настоящие, и приказы надо выполнять. Личных унижений терпеть, конечно, не стоит, а со своим взводом не грех и пробежаться лишний километрик для науки и ума. Или полы в казарме с мылом помыть, или за ночь картошечки начистить на весь полк. Тебе это нетрудно будет, ты парень деревенский, подготовленный. И напоследок: если попал в переплет, например под пулемет, и спрятаться негде, двигайся в сторону огня. Это только на первый взгляд нелогично. Но если размыслить, плюсов больше, чем минусов. Противник не ожидает, начинает нервничать, суетиться. А ты можешь добраться до мертвой зоны, где он тебя не видит. Из засады ведь стреляют обычно сверху…

– Ну ты даешь, бродяга! – снова перебил его Волдырь. – Пацан еще мамкины пирожки лопает, а ты его уже под пулемет!

– Не, дядь Вова, мне полезно, – вступился Степан.

Но Слива уже умолк, от смущения расчесывая пальцами шею под бородой.

– Короче, так! – подвел итог Волдырь. – Тяжело в учении, легко в бою, лучше Суворова никто не сказал. А я тебе от себя добавлю – служи, сынок, как дед служил, а дед на службу… не тужил, короче!

На следующий день, как и ждали, с материка пришел катер. В нем прибыл молодой участковый в форме и лейтенантских погонах, за мотором пожилой пожарный с пузцом, в форменной кепке и стареньком камуфляже и двое мужчин, один в кожаной куртке, другой в пальто.

Волдырь со Сливой наблюдали за высадкой административного десанта из бани, оставаясь незамеченными. Митя со Степкой встречали его на причале, Степка принял швартовочный конец, а его отец помогал гостям перепрыгнуть из катера на берег, протягивая каждому руку.

Накрапывал мелкий дождь.

– Это Витюша, участковый наш, – поясняя, перечислял Волдырь Сливе, – это Семеныч, из пожарки. Старый мой приятель. Этот, в кожаной куртке, Петюня Орешкин, Петр Михалыч, скользкий тип, зам нашей главы. Глава у нас в селе баба, Алевтина Васильна Самохвалова, брутальная женщина, а он у нее на подхвате. А вот кто этот гусар усатый, не знаю.

– Зато, кажется, я знаю, – нахмурясь, сказал Слива, – контрразведчик он. Из Питера. Звания не знаю, и фамилии я не слыхал, а зовут вроде бы Игорем… В Городе к нам в группу приезжал с фэйсами.

– С кем?

– С фээсбэшниками. Прикидывались военными психологами.

– И ты вот так сразу его узнал?

– Узнал сразу. Ходил он однажды с нами в Город, искать, где что плохо лежит. Наш пулеметчик, Вова Эскалибур, решил его напугать для смеха, шмальнул в упор по цистерне с нефтью. А Игорьку этому рикошетом в шею прилетело. Ничего страшного, пуля под кожей застряла. Но кровь потекла, испугался психолог. Я его давай бинтовать, говорю, не бойся, царапина. Ну, увели на базу. Через месяц глядим – он уже с орденом домой из госпиталя поехал. Сейчас на пенсии, видать. Или на задании. Что он тут делает, интересно?

– Ишь ты, – заинтересовался и Волдырь, – надо через Семеныча узнать. Ты тут посиди, а я незаметно схожу, выясню.

Волдырь вышел из бани, закурил и не спеша направился в сторону Митиного дома. Слива в раздумьях остался у оконца. В него видны были только край причала, вода и небо. Низко над водой пролетела тоненькая чаечка, сосредоточенно и четко работая крыльями. Ветром бросило в стекло несколько капель дождя. «Не спешит на юг, бедняга, – думал Слива, – хоть и холодно, а дома все же лучше... Этому-то чекисту чего здесь надо? Лет пятнадцать его не видел, а сразу узнал, будто вчера ему царапину заматывал».

Слива еще немного поглядел в окошко на озерную рябь, покопался в памяти, а потом улегся на копченые доски полка, смотав под голову фуфаечку. Закрыл глаза и постарался выключить мысли. Не удалось. Веки вздрагивали, и желваки ходили под сивой бородой.

Волдырь вернулся только через час. От него слегка попахивало водкой.

– Короче, корешок твой, Игорек, – ловкач и хитрец. – Он уселся на лавку и стал рассказывать: – Мы с Семенычем за встречу причастились, тот говорит, что гусар усатый – начальник службы безопасности этого олигарха, чьего сына дружок пропал. Фамилия у миллионера еще такая, громкая. То ли Преображенский, то ли Рождественский. Митя по телевизору видел. Гера утоп, сынка товарищ, помнишь? А Витюша, участковый, сказал, что чекист уже со всей молодежью туристической побеседовал и знает, что мы вдвоем к ним подходили. Что я водку с ними пил, а ты в лодку к ним заглядывал, мотором интересовался. Теперь хочет с нами пообщаться. Особенно с тобой.

Волдырь замолк, ожидая, пока Слива переварит.

– Думаешь, крайнего хотят найти? – спросил наконец тот.

– Думаю, да. Не сегодня-завтра всплывет Гера, комиссия скажет, что катер перевернулся оттого, что мотор заглох. А отчего он заглох? Уж явно не потому, что сынок олигарха с рулежом не справился. Вся молодежь показания даст, что ты в моторе ковырялся. Да и в церкви пожар на тебя спишут…

– Пойти сказать, что ли, что я ни при чем? – неуверенно пробормотал Слива.

– Загаситься тебе надо и никуда не ходить, – мрачно вздохнул Волдырь.

– А чекисту что ты скажешь? Кто я такой?

– Надо подумать… Скажу, что ты Вася Иванов, знакомый бич из города. Помогал мне рыбачить. Испугался пожара, я тебя увез до берега. Пусть ищут.

– Думаешь, прокатит?

– Ну а твоя версия?

– Колоть тебя будут, дя Вова.

– Пусть колют, чё с меня возьмешь?

– Могут тебя вместо меня загрузить по полной.

– Это вряд ли. Я к катеру ихнему и не подходил даже. Молодежь подтвердит.

– Тогда за дачу ложных показаний. Какой я Вася Иванов, где ты меня нашел? А Митя с семьей? Что скажут? Мусор их уже допрашивает, небось…

Волдырь снова замолчал, соображая.

– Говори тогда правду, – подытожил Слива, – приметы только не расписывай. Партаки[21] там… И про монастырь не рассказывай, ладно? А я свалю сейчас куда-нибудь. Скажешь, что я лодку угнал.

– Куда ты свалишь?

– На мандеру. До города доберусь, а там уж не пропаду.

– Не дури, друган, погоди! Есть другая мыслишка. Отвезу тебя попоститься. Потерпи тут еще немножко.

Волдырь снова ушел и не приходил уже до тех пор, пока гости не уехали. Вернулся навеселе:

– Разыграли мы перед начальством комедию. И Митя молодец, и Люба. Сказали, что вообще тебя не знают и не видели. Степка тоже подыграл. Веру и не спрашивали. Манюня через дверь их облаяла, сказала, знать не знает, а у Волдыря у этого вечно бичи какие-то трутся. Ну, значит, мои показания самые ценные. Зовут тебя Валера, фамилии ты не говорил. Сказал – из города, адрес не указывал, а приехал на лодке. Зачем, неизвестно. Пьяный был. Пожар когда начался, прыгнул ты со страху в лодку – и был таков. А лодку утром обратно на берег выбросило, вон, можете поглядеть! Пошли, поглядели. Не знаю, поверил ли дружбан твой Игорюша, но наврал-то я гладко. Так что можешь пока не беспокоиться особо, а уж если приедут искать тебя, есть где схорониться. Поехали глянем.

Они покинули баню и отправились далеко вдоль берега, к лежащей на песке лодке, той самой, на которой Сливу принесло в деревню. Волдырь захватил с чердака пару старых весел. Шли быстро, чуть согнувшись, будто уже опасались, что их заметят, и оттого напряженно поглядывали в озеро.

– Есть тут один островок малюсенький, просто скала у берега, – рассказывал он по пути, – в нем трещина. Сейчас сам увидишь.

Слива греб, Волдырь курил на корме и указывал ему рукой направление. Через полчаса они обогнули мыс, змеей выдающийся в озеро, и потеряли из виду и материк, и свою деревню. Мелкая волна почти не качала лодку.

– Вот он, глянь! – кивнул Волдырь.

Слива обернулся и увидел метрах в ста от обрывистого, строевым лесом поросшего берега торчащую из воды скалу с несколькими чахлыми соснами на вершине. Площадью она была с чердак Волдырева дома, только выше раза в три и со стороны казалась обломком большого острова, толстой щепкой, отколотой от пня, но полностью не отрубленной. Бурый камень скалы, покрытый мхом, дополнял впечатление трухлявого дерева.

– Теперь мористей держи, обойдем с воды.

Со стороны озера в скале обнаружилась узкая расщелина, видимая лишь вблизи и внимательному взгляду. Словно бы кора треснула и отделилась от сухого пня по окружности, по годовым кольцам. Шириной она была метра полтора возле входа и метра два высотой, но косой скол камня, уходящий в ее нутро, зрительно делал ее заметной для проходящих мимо лодок только в одном месте, под определенным углом.

Волдырь велел Сливе убрать весла, взял одно в руки и, отталкиваясь им от камней, ввел лодку в расщелину, как в гавань. Внутри было сумрачно, тесно и тихо, ветерок с открытой воды не влетал сейчас сюда, стояло только легкое шипение и гул, как в морской раковине, приложенной к уху. Стены природного дока смыкались где-то над головой, в полумраке.

– Там, за поворотом, – продолжал удивлять Сливу Волдырь, – трещина наверх выходит. Прямо к соснам. Как нора барсучья. У деда моего землянка там была вырыта. Хотя почему была? И сейчас еще функционирует. Редко только бываю.

Лодку вытащили на камни за поворотом расщелины, Волдырь пополз наверх по лестнице из сухих и тонких стволов. На высоте метров трех он уперся головой в бревенчатое перекрытие, уложенное с одной стены трещины на другую, нащупал в бревнах возле стены дощатый люк и толкнул его. Пахнуло пылью суглинка, просыпалась вниз струйка песка. Вслед за Волдырем Слива влез через люк в темноту землянки. Волдырь чиркнул спичкой, они огляделись.

Трещина в скале, как след от удара колуна в пне. Два метра в ширину и меньше двух высотой. Две противоположные стены – из набитого внахлест горбыля, а две другие – каменные стены расщелины, гладкие, оттертые от плесени. Старые бревна пола, когда-то давно для удобства ходьбы стесанные топором, такой же старый бревенчатый потолок со щелями, забитыми жгутом из рыжих нитей болотного мха. В углу печь, железная бочка с чугунной трубой, и двухъярусные нары – в другом. Между нарами и печкой узкий проход, оканчивающийся такой же приставной лесенкой из березовых стволов толщиной в руку. Над лесенкой еще один люк, только металлический, из какой-то круглой крышки. «От цистерны, что ли?» – подумал Слива.

Спичка догорела, Волдырь пробормотал сам себе: «Сейчас-то сухо, а восток налетит…» – и полез в круглый люк. Он сдвинул его в сторону вместе со слоем дерна, и в землянку проник дневной свет. В нем заклубилась пыль.

Очутившись наверху, на мху между соснами, Слива, щурясь, огляделся. Порадовался удачному местоположению островка и открывшемуся с него виду. Весь северный берег Рымбы-острова лежал перед ним, как на блюде, и блюдо это, огромное озеро, лишь кое-где в туманной дали было окаймлено полосками темной суши. Шести- или семиметровые стены-скалы были почти отвесны, и спуститься по ним, а тем более забраться назад было бы нелегко.

– Дедушка мой здесь сначала от оккупантов прятался, а потом от НКВД. Никто не нашел, – похвастался Волдырь с хитрой улыбочкой. – А я отсюда сети караулю. Перед самым ледоставом тут лосось гуляет, жирует. А под первым льдом вся рыба шевелится. Вон там! – Волдырь махнул в сторону открытого озера. – Глубина тут черная, и водогон хороший. У деда на входе еще и сетка висела для маскировки, тряпки да водоросли в нее плел. Летом трещину ни в жисть не найдешь. Да и зимой вечно ветер дует, следы заметает. А если кто чужой на наши сети выскочит, отсюда с Митькиного карабина все насквозь простреливается. Тихое, в общем, местечко. И видно далеко. В случае шухера здесь спрячешься. Лодочку на берегу против скалки оставлять будем, я потом тебе тропинку к дому через лес покажу. Пятнадцать минут, и тут. А?

– Ага!

Обратным путем вернулись они к лодке и погребли вокруг мыса в деревню. Там оставили лодку на том же месте, куда ее выбросило, забрали весла и отправились к дому Волдыря.

– Хорошее место, дя Вова, – бубнил по дороге Слива, – одно плохо. Нельзя мне теперь ни халтурить вместе с тобой в селе, ни в монастырь вернуться. Что же я, на шее у тебя сидеть буду, что ли?

– Брось ты, Славка, этих глупостей! – ворчал в ответ Волдырь. – Холода на носу. Будешь вместо меня сидеть тут, сетные порядки караулить. К весне забудут о тебе. А пока дам тебе карабин, дровишек да чаю с хлебом возьмешь, и сиди там целыми днями, книжки читай, коль читать умеешь. Разве что день сейчас короткий…

– Читать-то умею, но особо не люблю…

– Однако зимой при восточном ветре долго там не выдержать. Сыро и холодно. Продувает насквозь. Печку надо топить постоянно, а дров не напасешься. Зато при юге легче и при западе тоже. А север зимой несет ледяную корку. Лучше не высовываться или вовсе домой уйти.

Как только они вернулись в избу, прибежал Степка:

– Дя Вова! Дя Слава! Айда к нам! Мамуля с Веркой стол накрыли, папаня уже ждет, самогон по стаканам разлил.

– Что за праздник, сынок?

– Как?! Завтра же мне в армию! Сейчас дома проводимся, отец меня в село отвезет, там у Юры с Нюрой заночует, я пока дружков-подружек угощу. Погуляем напоследок. А утром уже в автобус – и в город, в военкомат!

 

 

 Глава 11. Слово и дело

 

«…Много лет прошло с тех пор, как ушел в моря Петр Митрич, Петька Каменный Кулак, и нет об нем вестей. Пять правителей сменилось в эти годы в государстве Русском. Ни от одного в Рымбе толку не видали. Спасибо и на том, что хоть несильно досаждали. Только соберутся новый государь или царица реформы утвердить, а временщик иль сменщица уже на пятки наступают.

Подати, конечно, начальство собирало, жировать не позволяло, однако хоть в заводы не гнало. Они тогда и вовсе захирели. Зато верфи кое-где живы, корабли кое-как строят, благодарствуй, матушка Анна Иоанновна!

Многое за это время в Рымбе изменилось. Отец Моисей перед смертью рукоположил Митрофана в диаконы и предстал пред Богом, да и многих с тех пор стариков схоронили. И Колю-Укко с его Лемпи, и сына их Митю, и Ваньку-цыгана. Всем на кладбище кресты поставил Тимофей, из болотного железа в горне крицы спек, ограды выковал. Мирья одряхлела, Илва постарела, Лийсу в Каргополь увез Иван…

А когда ее он увозил, как голубку сокол уносил, то созвал всю новую родню, на свадьбу пригласил. Но отец невесты болел, мать за отцом ухаживала, старикам, деду с бабушкой, невмочь. Лине, младшей незамужней сестренке, в такую даль страшно было ехать, со слезами распрощалась она с Лизой. Вот и вышло, что повез сестрицу в чужой дом провожать старший брат, Тимофей.

И едва только Тимоша в Каргополь приехал, как увидел там сестру жениха, зеленоглазую красавицу Анюту. В тот же миг забыл о Лине, словно и не спорил с братом, не бросал жребий, не звал ее замуж. Такое вот мужское сердце, с ходу вместо карих глаз зеленым покоряется. Стал кузнец просить матушку Анютину и Ивана, старшего в роду мужика, чтоб отдали за него девицу. Мать согласна, Ваня – за, девица, и та не против оказалась, ее и отдали. Еще крепче породнились две семьи. Вздохнула тогда Лина с облегчением. Даже не кольнуло, что Тимоша так быстро ее забыл, а еще и обрадовало. Но ненадолго.

Вскоре у Лизы с Ваней детки пошли, и у Тимофея с Анютой дом построился, растет пополнение. Только Лина втайне Петьку ждет, замуж ни за кого не идет. Однако матери ослушаться все же не посмела и через три годочка согласилась осчастливить молодого рыбака с материка. Да и сколько можно ждать, косу заплетать? Вдруг Петр никогда и не вернется?

Недолго Лина замужем была, вскоре овдовела. Пропал супруг на промысле, остались сиротками Марья и Дарья, девчоночки-близняшки. Погоревала мама их сколько положено да и вернулась с дочерьми в Рымбу, в дом родной. И покатилась ее жизнь в трудах-заботах. Оглянуться не успела – мать состарилась, а дочки подросли.

Без мужика хозяйство ой как нелегко вести, а ведь замуж Лина больше так и не пошла. Хоть и сватали ее, звали в жены люди разные, серьезные и непраздные, никому согласья не дала, с мамой в родительском доме жила. Отец Митрофан, старый друг ее деда, помогал чем мог. Брат Тимоша не забывал тоже, племянницам гостинцы заносил.

…Однажды по весне, только лед раскололся, прибыли на остров божьи страннички, калики перехожие. Пригребли на лодочке втроем, двое стареньких, один молодой. Уж так их жалко стало всей деревне, а особливо отцу Митрофану! Все рваные, убогие, чуть ли не босоногие. Один дедок слепой, тряпица на глазах, другой хромой, на костылях, а водит их с собой парнишка молодой, так и тот немой, безъязыкий.

Рассказали странники, как ходили они Христа ради в Киев, в тамошних пещерах святым мощам молились, а теперь вот добираются домой, в Архангельск. Им люди добрые короткую дорогу показали, лодочку как милостыню дали. Объяснили нищим, божьим людям, что на тот берег через Рымбу путь лежит, что на острове живет милосердный народ, привечает странников.

Накормил их отец Митрофан, напоил. Хоть и стоит Великий пост на белом свете, богомольцы сокрушенно пояснили, что благословил архимандрит Двулогий странникам его не сдерживать. Курицу им Лина сварила, в тесто яйца вбила, скоромный рыбник испекла. Съели все подчистую, квасом запили.

– Что за архимандрит такой, – интересуется отец Митрофан, – имени такого не слыхал вроде.

– Киевский архимандрит, киевский, – кивают страннички, – в Киеве служит. Ох и добрый пастырь, милосердный и боголюбивый, прям как ты, батюшка Митрофан.

Порассказали старички, что царица-матушка Анна Иоанновна веру православную зело крепит и церковь апостольскую поддерживает. В столицах храмы строятся, монастырям земли возвращаются, какие батюшка Петр Алексеевич у них отнять изволил.

Заслушался их отец Митрофан, чуть не до полуночи их киселем и шанежками потчевал. Предложил в своей избе им ночевать, но старички скромно отказались. Довольно с нас и лавочек в церковных сенях, говорят. Ну что же делать, открыл им церковь батюшка, впустил на ночлег, сам домой ушел.

Утром пришел, хотел богомольцев накормить да в дорогу снарядить, а тех уж и след простыл. Из сеней в храм вошел, за сердце схватился. Нету двух икон в серебряных ризах, Господа Вседержителя и Богородицы Матушки, той, самописной! И утварь церковная с ними вместе исчезла! С престола – крест и Евангелие в драгоценном окладе!

Вбежал в алтарь: дискос золоченый, потир из серебра, кадило, даже брачные венцы – все ведь утащили калики перехожие! Ослабели ноги, опустились руки. Сел на пол отец Митрофан, обхватил ладонями седую голову. Как же так, Господи, за что же? Приютили убогих, а они… Зачем же Ты попустил? Как теперь служить? Да и какой такой архимандрит Двулогий? Бес двурогий!..

Отдышался отец Митрофан, с полу поднялся, пошел из церквы на берег. Народ деревенский уже вдоль улицы стоит, ждет, видит, что нет у причала воровской лодчонки. Вышел на мостки батюшка, оглядел озеро, тяжко вздохнул. Потом наклонился, горстью зачерпнул водицы, омыл лицо:

– Вот так, земляки, людики-топорнички! Виноват я перед вами, простите! Не разглядел чертей под рубищем. Дан мне урок на Бога надеяться, а самому не плошать. Обнесли тати наш храм, однако службу останавливать нельзя. Хорошо, пророк Илья остался. Старое Евангелие есть у меня в избе…

– Напрестольный крест я тебе, отче, выкую сегодня, – отозвался из толпы Тимофей-кузнец, – а уж позолотим его, когда сможем.

– Забери, батюшка, у меня Богородицу, – дряхлая Мирья с трудом проворчала, – Ваньки-цыгана большую икону. А то скоро помру, кому достанется? Не дай Бог, Савватею-разгильдяю, племянничку моему!

Посмеялся народ. По домам разошелся. Днем пришла к отцу Митрофану Илва. Принесла кошель с медью:

– Возьми, отец. Внучкам моим рановато пока замуж идти, еще успеем приданого накопить. А тут на простую чашу и блюдо[22] хватит…

Вечером и Лина заглянула, отдала Святого Петра образок на цепочке:

– Не отказывайся, батюшка, он серебряный. У меня взамен нательный крестик остался.

– Спасибо, дочка, – вздохнул отец Митрофан. – На этом камне церковь и построена.

Было это в мае, перед самой Пасхой. В начале же августа подошла к острову лодка под парусом, с одним кормчим на борту, ходко обогнула мыс еловый, пристала ловко к Илвиным мосткам. Вышел из нее Петр Митрич, Петька Каменный Кулак, ступил беспечально на досочки причальные. Лицо бритое, загорелое, не беда, что все в морщинах. Зато глаза смеются. Парус собрал, лодку привязал, стал из нее тюки-мешки вытаскивать и ставить на причал.

Сначала молодежь на берег вышла, сыновья Тимохины да Лины дочери, все племянники-племянницы Петькины. Глядят, интересуются. После сам Тимофей из кузни прибежал, весь потный и чумазый, брата в охапку схватил, долго по спине хлопал-колотил – гул на всю Рымбу стоял. Светлые слезы по темному лицу размазывал.

Тут и матушка подошла, сына блудного обняла, голову к его груди прижала. Всплакнула, что отец не дождался. Вся деревня к воде сошлась, только Лина в избе осталась, не могла стук в ушах унять, дрожь в ногах сдержать. Лишь в окошечко глядела, как Петруша средь толпы глазами ее ищет.

Под конец и отец Митрофан пришел, весь уставший да измотанный, борода всклокочена, глаза воспалены. Ветхий подрясник в красках испачкан. Пишет Спаса днями и ночами, ничего не получается. Видно, слишком строг к себе, оттого и печалится. Благословил Петра, улыбнулся:

– Добро пожаловать домой, Петр Митрич, Николаев внук! Хорошо, когда дети к матерям возвращаются…

– У меня, святой отец, один вопрос: как это наши иконы в Питербурхе у шпаны оказались, на Сытном рынке торговались? – И Петр достал из тюка серебряный оклад, ветошью замотанный. Размотал и передал отцу Митрофану Богородицу.

У того глаза на лоб.

– Я из нашей церкви Матушку ни с какой другой не спутаю, – продолжал Петр Митрич, – потому как… А уж Спаса и подавно.

Он достал и Спаса, людям показал. Загудел народ радостно, крестятся, а батюшка и рот открыл.

– Тут в мешке крест и кадило, – подвел итог Петр. – Венцы брачные и посуда разная. Забери, отче.

– Ну, Петруша, ты даешь! – только и смог сказать отец Митрофан и поцеловал Деве ноги.

– Да я-то что? Это каторжане беглые на рынке иконы продавали. Рынок-то черный, там разбойники ошиваются. Зато все что хошь купить можно. Мне как раз адмирал с флота отпуск[23] дал. Домой отправил. Дай, думаю, куплю родне подарков. Вот, матушка, это тебе, не откажи… – Он отдал матери с поклоном шаль богатую. – Хожу, прицениваюсь. А тут Богородица наша Дева, стоит на прилавке, на меня смотрит, и глаза, как у… В общем, говорю этому ухарю молодому, что торгует Заступницу: ты где, говорю, ее взял? Не твое дело, морячок, отвечает…

– Брешешь, Петька, разве он не безъязыкий? – встрял племянник Мирьи, Савватей.

– Языкастый он, не хуже тебя, дядя Савватей! – улыбнулся Петя. – Так меня обматерил, что даже у флотских уши завернулись.

Ухмыльнулись мужики.

– В архангельском порту дружил я с аглицкими моряками, – рассказывал Петр Митрич, – так они обучили меня своему кулачному искусству. Называется бокс. Бокс, говорят, это вам не мордобой, а общение меж жентельменами с помощью рук.

– Меж кем?

– Это у них так уважаемых мужчин называют. Для начала достаточно двух ударов, левой сбоку и правого прямого. Но этому молодцу хватило и одного – левого бокового. Приложился я слегка, он и улегся под лоток…

– Неспроста же тебе дед прозвище дал! – перебил, смеясь, Тимофей.

– А это тебе, брат! Держи. – И Петр вручил Тимоше сапоги мягкой кожи, высокие, подковками подбитые. – Размер-то у нас одинаковый, надо полагать… Да, гляжу, какие-то два старичка подбегают – ножички вынимают…

– Да как же они?!.

– Молчи уже, раб Божий! – заткнул отец Митрофан Савватея.

– Тут-то мне пистоль именной и пригодился. Зря, что ли, меня им сам вице-адмирал Бредаль одарил?

– За что же это?

– За Крымскую кампанию, за Арабатскую косу. Ну да палить и не пришлось. Достал пистоль я, говорю: “Покумекайте, ребята, оно вам надо? Одного застрелю, другого повалю, а потом “Слово и дело!” крикну. Думаете, дремлет Тайная канцелярия? Иконы эти из моей деревни, и купить их там вы никак не могли!” В общем, отдали все, что сперли. Пожалел я их, не стал урядника звать. А то вырвут ноздри босякам, опять в Сибирь отправят в кандалах…

– Познакомься-ка, Петр Митрич, – снова прервал его Тимофей, – супруга вот моя, Анна Петровна, а это сыновья. Андрей и младший Митя.

Замолк Петруша, ошарашенно стоит, во все глаза на них глядит, не шевелится. Через минуту выдохнул, сказал Анюте:

– Рад познакомиться! – и пожал парням руки. – Однако взрослые уже мужчины!

– Старшему шестнадцать, младшему четырнадцать, – представил их отец, – такие же, как мы с тобой. Один у горна кует, другой за веслами поет!

– Не откажите, Анна Петровна, примите подарок для вашего семейства! – И Петя выхватил из лодки вещмешок. – Тут разные гостинцы, безделушки, авось и пригодятся в хозяйстве… Но где же?..

– Дома она, дома, – успокоила его мать, – зайди да поздоровайся. Одна она, уж девять лет как вдовствует.

Вошел Петя в избу – тишина и полумрак. Сидит Лина у окна, подол на коленях ладонями разглаживает, пальцами охаживает.

– Здравствуй, Лина…

– Здравствуй, Петя.

Помолчали. Друг на друга поглядели.

– Образок твой я недавно Митрофану отнесла, нужно было так, – наконец сказала Лина.

– Бог с ним, я тебе кольцо привез, – ответил сипло Петя, – и серьги жемчужные.

– Ох, не надо ничегошеньки, Петя, мой хороший! – тяжело вздохнула та. – Сколько лет уже прошло. Одна я привыкла, и ты, наверное, тоже. А вместе жить – только людей смешить. То и осталось нам, что в церкви по праздникам рядом стоять…

– Ну уж нет, моя родная. – Петруша прокашлялся, и голос окреп. – Не для того все эти годы я об тебе одной мечтал, чтобы курс теперь сменить и дрейфовать по ветру! Дом этот мне тоже не чужой. Так что пусть мои пожитки здесь немного постоят, а я пойду хозяйство в порядок приведу.

Он поставил тюк с вещами посреди избы и пошел в сени, а в дверях добавил:

– И с дочками нашими, изволь не удивляться, я как-нибудь язык найду…»

 

 * * *

Степку проводили хорошо. Весело, легко и с прибаутками. Митя восседал во главе стола, перед каждым тостом кряхтел от важности момента, приговаривал: «Верно, мужики?» или «Правильно, девушки?», обращаясь то к расположившимся рядом Волдырю и Сливе, то к жене и дочери, меняющим что-нибудь в сервировке. Степан сидел напротив отца, чуть пригублял из рюмки, слушал, молчал и улыбался.

Даже Манюня пришла чаю с девушками попить, поворчать на Волдыря. Волдырь же со Сливой вели себя прилично, выпивали и закусывали в меру. Слива пил из своего стакана. Волдырь нахваливал хозяек, шутил, цеплял языком Манюню и с серьезным видом давал простые, ясные как день и очевидные наставления новобранцу. Люба была спокойна и ласкова с сыном, грустила только Вера.

– Веруня, ма шер ами, не расстраивайся! – утешал ее брат, садясь рядом и обнимая за плечи. – Не успеешь удивиться, а я уже тут. Зима-лето, зима-лето – и тут! Ну? Я тебе еще и жениха в армии найду, героя и красавца, спасибо скажешь! А дя Слава с дя Вовой пока за меня теляток и свиняток попасут, в хлеву обиходят!

– Болтун ты, Степка! – не поднимая головы, отвечала сестра. – И балбес!

– Ладно, целуй девчонок, бери котомку, поехали на берег, пока не стемнело! – сказал наконец Митя и поднялся из-за стола.

– Все, девчонки, пока! Мамулечка-красотулечка… – Степан чмокнул сначала мать, потом сестру. – Вера Дмитриевна! Марь Михална, будьте здоровы!

Манюня через стол мелко перекрестила парня.

– Дядь Слава, пока! – пожали руки. – Дядя Волдырь, ой, прости, Вольдемар Николаич, счастливо!

– Ах ты, салага! – рассмеялся Волдырь. – Смотри, аккуратнее там!

Степка подхватил старый вещмешок и зашагал вслед за отцом на берег. Мотор мощно загудел, призывник помахал рукой, и лодка отчалила от мостков.

На следующий день Митя вернулся только к вечеру. Люба с Верой уже начали беспокоиться, когда он появился на горизонте. Его лодка протарахтела мотором мимо своего причала и пристала к мосткам Волдыря. С мрачным видом вошел Митя в избу и сел к столу, где Волдырь со Сливой за неимением более серьезных напитков пили чай.

– Значит, так! – начал он и от злости скрипнул зубами. – Начнем с хороших новостей. Труп всплыл, к берегу прибило. Забрали, увезли. Ты, Славян, в розыске. По подозрению в умышленном повреждении мотора и поджоге. На заборах еще не расклеен, но у ментов фоторобот уже есть. Так что бороду советую сбрить. И гриву тоже.

– Хорошие новости, – согласился Волдырь, – давай теперь плохие. Или еще хорошие остались?

– Теперь плохие. Семеныч говорит, что охранник этот, пес, всю обратную дорогу восхищался, какие здесь красивые места и какая у меня шикарная жена. Или места шикарные, а жена красивая. Кровь с молоком, говорит, да еще и с коньяком. Не то что наши городские твари, малахольные! Вот бы, говорит, патрону удочку закинуть и охотничий домик здесь построить, этажа в три, прямо на мысу, вместо пожарища этого. А Петюня Орешкин, хорек вонючий, ему поддакивает. «Зачем, – говорит, – домик, сразу – турбазу. И отдых, и прибыль».

– Пусть помечтают! – помрачнел Волдырь.

– В том-то и дело, что они уже от слов к делу перешли. Семеныч говорит, Петюня ему хвастался, будто решение уже принято, олигарх этот денег администрации даст, документы утрясут и зимой уже бригаду сюда привезут, лес заготавливать начнут. А весной и строить будут.

– А церковь? – спросил Слива. – Она же под охраной государства?

– Ты чё, Славик, вчера родился? За деньги и поп спляшет! Не то что государство!

– Что будем делать? – Волдырь достал из пачки папиросу, дунул в нее и смял гильзу в гармошку. – Я так понимаю, что жаловаться некому?

– Разве только президенту. – Митя выхватил папиросу у Волдыря, сразу же чиркнул спичкой и затянулся. – Можно еще, конечно, в ООН обратиться или в ЮНЕСКО, но у меня загранпаспорт просрочен, визу не дадут. Может, у тебя, Вова, паспорток действующий имеется?

Волдырь прикурил другую и даже не ухмыльнулся на Митин сарказм. Подымили чуток.

– Не будем дергаться раньше времени, – тихо предложил Слива, – придумаем что-нибудь. Не ложиться же и помирать!

– Да, дружбан! Кстати! – вспомнил Митя. – Завтра Витька-участковый приедет, сам мне сказал. Велено ему нас опросить еще раз. Не очень верят начальники, что ты утонул, искать будут. С патрульным нарядом. Так что, дя Вова, веди его в нору.

– А как там Степка? – вспомнил Волдырь.

– Нормально все, гулял с дружками-подружками всю ночь, уехали всей толпой в военкомат провожаться. Ничего, пусть служит. Все служили.

– Тогда машинку для стрижки принеси, нечего Сливе живность в норе разводить.

– Ладно. И еще. Девкам пока ничего не говорите, я сам.

Вечером Слива сбрил бороду опасной бритвой Волдыря, которую тот направил на кожаном ремне, петлей перекинутом через дужку кровати. Митя принес машинку и, когда Волдырь закончил стрижку, сказал, критически оглядывая бритую голову Сливы:

– Ну и башка у тебя, Славян! Вся в шишаках, как у динозавра. Зато теперь вшам не зацепиться. На рассвете отвези его, Николаич, на пост, пока розыск не приехал. А лодку брось там, где лежала. Пусть ищут. Любаше я ситуацию объяснил в общих чертах. Она, сам знаешь, железяка…

– Железная леди, – поправил Волдырь.

– Ну да, она. Спокойно выслушала, говорит, что-нибудь придумаем, прям как наш беглый зэк.

– Надо тогда и сети ставить, чего ему там просто так сидеть? – предложил Волдырь.

– Вот менты уедут, тогда и поставим, – согласился Митя, – заодно обдумаем план действий.

Вечером Сливу собирали. Увязали охапку дров, смотали матрац, пригодился и черный спальник. Приготовили аккумулятор с маленькой лампой на проводе. Сложили в мешок баночку сахара, баночку чая, шмат сала и пакет сухарей. Волдырь принес с чердака кусок гарвы, старой и толстожильной сети для ловли лосося.

– Этого комулятора, если экономно, тебе надолго должно хватить, – объяснял он. – В гарву водорослей намотаешь, их там целая копна, наплетешь, на щель повесишь. Думаю, справишься, не безрукий…

– Погоди, дя Вова, – перебил Слива, – там у тебя в сарае я видел старый тент, брезентовый такой, выцветший.

– Ну.

– Так он цветом, как скала эта. На вход изнутри натяну, и всё, вечная память!

– Голова! – призадумался Волдырь. – Я как-то не допер. Да, чайник-котелок там есть, печку топить научу. Там тягу задвижечкой надо регульнуть, чтоб дрова впустую не жечь, улицу не греть. На той печке легче в кружечке кипятить, на котелок дров не напасешься. Потому возьми вместо макарон эти бичпакеты. – Волдырь порылся и достал из буфета два пакета с лапшой быстрого приготовления. – Во, с курицей, – обрадовался он, – с говядиной!

– Пуля в живот! – усмехнулся Слива. – Снайпер наш так их называл.

– Эт точно, – согласился Волдырь, – гадость редкостная. Не до жиру, однако. О! Чего нашел! Фонарик-эспандер. Видал когда-нибудь?

– Видал. Раритет.

– Чего?

– Вещь, говорю, полезная!

– Еще бы! Батареек не надо, пальцы укрепляет, еще и светит! Щас проверим, не заржавел ли…

Волдырь отщелкнул застежку рычага и несколько раз с силой нажал на него. Фонарик с визгом и треском засветился.

– Держи, пригодится! Ружье выдам, когда сети поставим, не раньше. Пока без надобности. Книжечку возьмешь какую-нибудь?

– А нету Библии случайно? – нерешительно спросил Слива.

– Чего нет, того нет. Потерпи пока так, я у Манюни спрошу потом. Но ты на нее надейся, а сам-то не плошай! «Робинзона Крузо» возьми!

– Не, спасибо…

На рассвете, едва забрезжило, они сложили пожитки в лодку и погребли к скале. Там затащили их по лестнице, Волдырь повесил над нарами лампочку на проводе, подключил ее к аккумулятору и разжег в печке щепки.

– Видишь, решеточка? – пальцем показал он Сливе в топку. – На ней кружку кипятишь, пулю в живот завариваешь, сухарем закусываешь. Все быстро и экономно. На ней же потом и рыбу будешь жарить, когда наловим. Ну вот. Поехал я. Потом на экстренный случай привезу тебе резиновую лодку, есть у Митьки старая. А сегодня так посиди. В небо, на озеро погляди. Сильно не высовывайся. Как чего узнаю – приеду.

На пне, приспособленном вместо стула, Волдырь молча оставил финский нож в кожаных ножнах, спустился в люк и задвинул за собой бревенчатую крышку. Слива подумал немного, сунул финку в сапог, сдернул провод с клеммы и ощупью вылез через верхнюю дыру на мох скалы. Из мха торчал коротенький конец трубы, обложенный вокруг песком. Горячий дымок дрожал над ним, почти незаметен. Слива понюхал его, уселся рядом, обхватив руками колени, и проводил взглядом Волдыря, медленно гребущего вдоль берега домой. Потом отвернулся в озеро.

На такой огромной воде и пароход щепкой покажется, а уж лодку-резинку с одиноким человечком вовсе не заметишь! Слива представил себя качающимся на барханах волн в надувном колечке посреди этой уходящей за горизонт пустыни и вздрогнул.

Ну вот он и один. Теперь уже по-настоящему. Хотя о полном одиночестве страдать не приходится. Волдырь и Митя знают, где он, да и остальная Рымба помнит о нем. Хочется в это верить. Даже нет, не так. Конечно же, помнит! Зря, что ли, Манюня с ним говорила, предупреждала? Она ведь надеется на него. А беда-то подступает…

И Люба с Верой! Почему они так добры с ним, неизвестно откуда взявшимся полубичом? Никто и никогда с самого детства не доверял ему вот так сразу. Волдырь и Митя, они тоже не сомневаются в нем, в том, что он говорит им правду о себе. Почему? А ведь он многого недоговаривает. Неужели они просто чувствуют, что он не сделает им ничего плохого или вовсе даже пригодится, поможет, выручит в чем-нибудь важном? Нет, скорее всего, им просто в голову не приходит думать и поступать как-то по-другому.

Место это – деревня, остров, озеро – это его место, он должен здесь быть, он это знает. Не знает отчего, но должен. Ему здесь хорошо. Эти люди – его люди. Ему легко с ними, они ему нравятся. Больше того, они ему нужны. Они ничего не требуют от него, они даже помогают ему жить, одели и обули, кормят и поят. Да они просто спасли его, от смерти спасли и вернули к жизни! Только потому, что он погибал, что ему некуда было деться!

Из монастыря, из последнего прибежища, на которое он надеялся, бесы его вытолкали. Вернее, он сам выбрал эту предложенную ими дорожку, не смог терпеть послушаний и боли до слез, опять кинулся жалеть себя и оправдывать. Ужас как захотелось плеснуть на горячие камни страстей мутной смеси из пустой свободы, водки и темной гордыни.

Вот итог.

Он здесь, в этой норе, на этой скале, и дальше бежать и зарываться некуда. Его ищут посторонние и незнакомые люди, хотят наказать за то, чего он не совершал, а доказать обратное вряд ли удастся.

Теперь, когда всего за несколько дней Рымба и ее жители стали ему дороги и близки, он и сам дальше не побежит. Ведь им тоже может понадобиться его помощь. Вот все и стало на свои места.

Он останется тут, будет прятаться сколько надо и делать все, что потребуется, лишь бы не превратилась Рымба в курорт для туристов и не вырос вместо обгорелой церкви охотничий дом для бомонда. Ну а если придется нарушать закон – что ж, не впервой. Чего уж там – и в розыске тоже не впервые, пусть тогда хоть за дело ищут.

От этого решения внутри вдруг стало спокойно. Слива почему-то вспомнил, как давным-давно говаривал дед, закуривая папиросу: «Хорошо стало, словно божок в лапоточках по душе прошел». Он оторвал взгляд от линии горизонта, вернулся в землянку и еще раз внимательно все оглядел.

Щепки в печке прогорели, оставив дорожки пепла. «Чисто горит, хорошая тяга, – отметил про себя Слива. – Заварить, что ли, лапшички? Не, сначала маскирнемся». Он вытащил из мешка старый тент и спустился по лестнице к воде, задвинув за собой люк.

Внутри разлома, с обеих сторон от входа, в трещины скалы кем-то из прежних жильцов были вбиты обломки сосновых сучьев. Стоя, как цирковой эквилибрист, одной ногой на камушке у кромки воды, Слива изловчился и накинул тент на сучья. Потом проткнул ножом брезент по сучьям и продел их в прорези. Осклизлыми камнями привалил свисающие края к скале, чтобы их не парусило ветром.

Едва он отмыл руки от терпкой слизи и собрался лезть наверх, как услыхал звук мотора, четкий и близкий. Слива напрягся и задержал дыхание. «Из-за мыса лодка, по ветру идет, – понял он, – вряд ли Митя с Волдырем!» Звук то нарастал, то потом притих, когда лодка, по расчетам Сливы, проходила под ветром между скалой и островом, и вдруг зарокотал совсем рядом.

Слива осторожно отодвинул край своей маскировки и увидел близко, всего метрах в пятнадцати, серую железную моторку с тремя полицейскими в форменных бушлатах и шапках. Воротники бушлатов были подняты от холодного ветерка, и Слива даже смог разглядеть лица полицейских.

«Берега осматривают. По мою душу… или тушу. Господи, помилуй!» – промелькнуло в его голове, и губы беззвучно повторили короткую молитву. Как в замедленной съемке лодка проплыла мимо. Позы и выражения лиц полицейских не изменились. Слива тоже застыл неподвижно, чуя спиной холод скалы. Так стоял он до тех пор, пока мотор не стих вдали, а потом быстро вылез по лестницам на вершину и распластался на мху между чахлыми соснами.

Лодка почти исчезла за поворотом берега. «Быстро обернулись, – размышлял тревожно Слива, – только рассвело, а уже тут. Видать, с земли еще по темноте стартанули. Хорошо, что не разглядели мою нычку! Значит, и правда ищут, не верят Волдырю. Во дела! Придется здесь мариноваться…»

До вечера, до самой темноты, Слива то подправлял маскировку, то осторожно вылезал на вершину, лежал там, забравшись в спальный мешок, и оглядывал акваторию. Все было тихо. Небо на северо-востоке темнело, затягивалось сизыми облаками. Это к снегу, решил он, и только в сумерках, окончательно промерзнув и поняв, что никто уже не появится на горизонте на ночь глядя, развел в печке огонь и заварил лапшу в кружке. Потом в ней же вскипятил воду на чай. Согрев кишочки чаем с сухарем, он раскинул на нарах матрац, забрался в спальник и улегся, глядя на тусклую лампочку.

Над головой ветер тихо шумел в соснах, а под полом был слышен мерный плеск волн. Дул ровный восток и загонял волны точно в гавань. Сквозь щели пола холод проникал в землянку, и Сливу очень выручал космический, непродуваемый материал спального мешка.

Во сне он видел отца Ианнуария. Старый монах стоял в черном подряснике посреди огромного пустого зала и зачем-то держал в руках тяжелое красное знамя, опустив его книзу. Седая голова его была непокрыта, а борода намокла от слез. Серый свет из стрельчатых окон мутными потоками пересекал зал, и пыль клубилась в них над дощатым полом. Слива увидел себя уже наголо бритым и безбородым, бредущим к святому отцу за благословением в измазанном жиром, сажей и побелкой камуфляже. Он очень удивился во сне, потому что старик, вместо того чтобы перекрестить и положить ему на голову сухую и теплую ладонь, смотал флаг и отдал ему, солдату-новобранцу, как копье.

Слива размотал знамя и осмотрел его. Да, точно, оно самое. То, что он нашел тогда в Городе, когда зачищали Дом престарелых. С одной стороны герб Союза в окружении пятнадцати гербов республик, а с другой – большая лысая голова вождя и девиз пролетариев. Золотая бахрома, цветная вышивка. Тут и горы с хлопком, и море со шпротами, и пшеничные колосья под серебряным серпом. В актовом зале разбитого артобстрелом здания оно лежало на паркете среди упавшей мебели и бумажных листов, усыпанное осколками стекол, пылью и битой штукатуркой. Разведгруппа напряженно прошла по нему на полусогнутых, потому что за окнами еще не затихла перестрелка, и только Слива, шедший замыкающим, остановился на мгновение, поднял знамя, отряхнул его, сложил и убрал в карман ранца.

Потом, когда разъезжались по домам, командир предлагал за него бешеные деньги, но Слива отказался, оставил себе на память. А еще позже пропил с опухшими и закопченными собутыльниками на барахолке.

Во сне Сливе вдруг стало невыносимо тоскливо от осознания того, что он снова призывник и впереди два года тяжелой работы, риска и грязи. Грохота, вони и ужаса, злых команд ротного и пьяных слез от потерь. Тоскливого отходняка от адреналина. Боли и усталости, рвоты от контузии и надсадного кашля от пыли. Раскаленной от солнца и дизеля брони и ледяного ветра с гор. Тяжких картин развалин и человеческого горя. И главное, липкого, потного страха за свою маленькую, бессмысленную и никому не нужную жизнь. Но откуда он все это знает? Он же еще только лысый дух, салабон, проходящий, пробегающий и проползающий курс молодого бойца. «Да ведь я уже отслужил раз!» – вспомнил Слива, все еще не проснувшись. Ему захотелось кричать, чтобы все слышали: «Это ошибка! Я не хочу больше, я дембель! Я уволен в запас!» Он набрал полную грудь воздуха и проснулся, услышав, как вместо истошного крика тоненько скулит от отчаяния.

Хотя вокруг была полная тьма, Слива моментально все вспомнил и понял, где находится. Наверное, помог шум прибоя и скрип сосен. Он давно уже знал, что крест помогает от страха, и потому несколько раз быстро перекрестился внутри спальника. Затем осторожно высунул руку в холод землянки и нащупал провод и клемму. Каким бы тусклым ни был свет, он резанул глаза. Слива сморщился, привыкая, и окончательно решил для себя, что выход у него один – надо ехать на Конский, признаться во всем отцу Ианнуарию, испросить у него совета, а заодно и лодку вернуть.

Утром скала и берег оказались украшенными первым снегом. Сосны и прибрежные камни были словно присыпаны сахарной пудрой, а вода на ее ярком фоне казалась черно-серой, как графит. С рассветом снег прекратился и чуть притих ветер. Волны опали до тяжелой ряби. Темным лезвием разрезая эту рябь, из-за мыса появилась лодка с Волдырем и Митей на борту. Слива разжег огонь и поставил на решетку котелок с водой, а сам слез вниз, чтобы впустить товарищей в замаскированную гавань.

– Вот это я понимаю – разведчик! – хмуро сказал Митя, когда Слива откинул с расщелины полог, а Волдырь затолкал в гавань лодку, под завязку набитую сетями. – Схоронился, хрен найдешь.

– Эт я ему рассказал про тебя, – сообщил Волдырь. – Чего уж там, все свои! Здорово, Робинзон!

– У меня там чай согрелся! – скрывая радость, поздоровался с ними Слива.

Втроем в землянке было тесно и жарко от печки, тускло горела лампочка. Волдырь с Митей плечом к плечу уселись на нары, а Слива разместился на пне. Передавали друг другу кружку с горячим черным чаем.

– Дело разыскное заведено, пока труп твой не нашли, – рассказывал Митя. – Должен был следователь приехать с группой, но что-то у них там случилось, отложили на пару дней. Лодка твоя на берегу так и валяется, вещдок называется! А нам сообщили, что уже точно – зимой, как лед встанет, бригаду привезут лес валить для стройки. С епархией решили, что пожарище снесут, часовенку на память отстроят. Рождественскому... или Преображенскому, короче, олигарху этому, землю администрация сдает в аренду аж на сорок девять лет…

– Во дают! – встрял Волдырь. – Тут не знаешь, что завтра случится, а они сто лет жизни себе намерили!..

– Жаловаться нам, по всему видать, некуда, – гнул свое Митя, – словами делу не поможешь. Будем пока жить, как жили, а там посмотрим. Лично я терпеть не стану. Разведу саботаж и партизанщину… Петюня Орешкин, буржуйский подпевала, радуги рисует, мол, рабочие места будут, свет проведут, инфраструктура! А какие рабочие места? Дворник, сторож, банщик-истопник? Любку уборщицей? Свет и при Союзе-то не провели, а теперь подавно. В лучшем случае закопают в землю дизель, а мне он без надобности. У меня свой генератор есть. Инфраструктура! – Митя раздражался все сильнее. – Что это вообще такое, инфраструктура? Винный магазин и снегоходы напрокат? Не-е, в гробу я видел весь этот турбизнес!

– Засрут весь остров, – вздохнул Волдырь, – будем как индейцы в резервации. Еще и рыбу заставят сдавать, как при рыбколхозе. Вот я читал про американских оджибуэев…

– Ну, это уж во! – И Митя покрутил у Волдыря под носом фигой.

– Саботаж, говорите, и партизанщина? – задумчиво спросил Слива. – Тогда давай начнем с лодки. Хочу ее на Конский вернуть незаметно, пусть ищут. Все равно не верят, что я утонул. Поможешь, Дмитрий Иваныч?

– Можно и вернуть, – согласился Митя. – Вот сеточки выставим, дядю Вову оставим сторожить, а сами на Конский скатаемся! Будете теперь с ним по очереди тут дежурить. Николаич, оставайся, ты постарше – горя больше видел, а мы со Славой лодочку его в монастырь оттащим.

На том и порешили.

До Конского острова Митя со Сливой добрались легко. Расставив сети верхоплавом, на пластиковые бутылки, и за веревку привязав к «Казанке» Сливину лодку, они выехали по штилю. Озеро пахло тяжелой водой, холодом, прелыми водорослями. Ветер запал совершенно, погода снова менялась, и в прорехи низких туч порой сквозило солнце. Тогда рыбаки-паломники пересекали золотую полосу на темной глади и улыбались, щурясь на синий лоскут неба. А после опять попадали в сумрак осени. Митя изредка поглядывал на далекие, низко висящие полоски берегов и уверенно вел лодку по своим метам. К полудню они завидели на горизонте крыши монастыря. Чтобы не цепляться за них взглядом, Слива повернулся к Мите.

– На бутылках сети далеко видны… – сквозь мотор засомневался он. – А рыбнадзор?

– Свой рыбнадзор, – успокоил Митя, – Волдырь договорится, откупится на крайняк.

– А чужие?

– Нет здесь чужих. Местные в курсе. Коли уж шальные залетят, из винтовочки пугнет. Он хорошо стреляет, весла отламывает, за двадцать лет никто еще с ним не зарубился. Ты лучше скажи, как с батьками объясняться будешь?

– Повинюсь, – вздохнул Слива, – правду расскажу, совета спрошу.

– Ну-ну…

В три часа они пристали к монастырскому причалу, притерлись дюралевым бортом «Казанки» к резиновым автопокрышкам, свисающим к воде с моста на веревках. Слива привязал лодку, выпрыгнул на мост и зашагал к воротам. Митя кивнул ему вслед и остался ждать. Считать чаек и тяжко думать. Разглядывать старые изгороди вокруг новой часовни и соображать. Никого не было видно, ни единой человеческой души. Только чайки стонали на разные голоса и рыбацкие лодки, притянутые цепями к вороткам, неподвижно лежали в развилках причальных жердей.

Хоть озеро и застыло, как стекло, но облака бесшумно кипели в небе и были странного сиреневого цвета. За ними солнце сползало к горизонту, и они темнели, перетекали в фиолетовый, темно-серый, а местами и в багровый оттенки. Берега совсем почернели, будто снег и не выпадал прошлой ночью. Нужно было торопиться домой, чтобы не оставаться до утра здесь, на Конском острове.

Буквально через несколько минут вернулся Слива. Он был мрачен, но двигался быстро и энергично, словно слышал Митину тревогу. Отвязал лодку и подтащил ее обратно к краю причала, где сидел Митя, свесив ноги в сапогах.

– Короче, так! Отец Ианнуарий меня выслушал, – начал отвечать он на Митин молчаливый вопрос. – Лодку, говорит, забери, тебе самому пригодится. Да и вдруг ее тут найдут, что им говорить? Врать нельзя… Поехали, пока не началось! – Слива мотнул головой на запад и соскочил в «Казанку».

Митя спрыгнул вслед за ним и оттолкнулся веслом от причала.

– Все, что ль? – спросил он перед тем, как завести мотор. – Больше ничего?

– Еще просил стараться крови не пролить.

Митя подумал чуток.

– Чьей крови? – спросил он. – Чужой или своей?

– Лучше уж ничьей. Вот и все… почти. Кое-что мне лично добавил, но это пока неважно.

– Ясно.

– Сказал, молиться за нас будет.

– Тоже дело! – Митя чуть усмехнулся.

На обратном пути начался шторм. Сразу, без подготовки. Ветер догнал их резко, напал с фланга и хлестнул колючим снегом. Тут же, словно взрывы мин, стали расти волны. Когда они поднялись настолько, что их гривы несколько раз перехлестнули через ветровое стекло «Казанки», Митя включил помпу для откачки воды и закричал Сливе в самое ухо:

– Режь веревку, лодку не удержим! Утащит на дно!

Слива коротким движением выполнил команду, сунул нож обратно в сапог и навалился на переднюю скамью, чтобы выровнять «Казанку» по горизонту. Ту жестко било в дно, но Мите за мотором стало легче взбираться на волны. Отпущенная на вольную смерть лодка скрылась за черными, в клочьях пены горбами воды, за кипящей снежной крупой.

Ветер нес их мимо Рымбы. Чтобы попасть домой, нужно было двигаться под углом к волнам. Взбираться на них, пробивая носом самые высокие, потом резко разворачиваться на одном из гребней и, балансируя на нем, лететь в обратную сторону. Повернуться бортом к волне в нижней точке означало либо перевернуться, либо зачерпнуть полную лодку воды со снегом и все равно пойти на дно.

Слива одной рукой держался за борт, другой вычерпывал кастрюлей воду из-под ног. Ему было все же легче: он скрывался за стеклом и волны не били его напрямую, как Митю, прятавшегося от них под капюшоном рокана. Помпа своим шлангом выстреливала воду из лодки за борт, но все же не справлялась. Лодка наполнялась снежной кашей. Митя, удерживая рулевую рукоятку, свободной рукой бросал эту кашу в волну.

– Все, идем по ветру! – наконец крикнул он Сливе. – Куда-нибудь да вынесет!

Он круто развернул «Казанку», поставил ее кормой к ветру и чуть сбавил обороты мотора, чтобы удержаться на вершине. Лодка застыла в полете, толкаемая озером прочь от дома. И едва только они поймали спинами ритм шторма, как ветер стал стихать, остыл и превратился в бриз. Снежный заряд иссяк. Шапки пены растворились в волнах, остался лишь накат, сквозь который все же можно было пробиваться.

Быстро темнело. Вдалеке на берегу тепло и маняще засветились огни села.

– Здесь переночуем! – Митя поежился. – Сырой весь, как Волдырев ястреб…

 

 Глава 12. Пушечка и стихи

 

«…Хоть Рымба и на острове, а при царице-матушке Екатерине Алексеевне и она разного горюшка отведала, как и вся наша мандера, все побережье. Подчистую мужиков, эх, от мала до велика, к Александровским заводам приписали, последних вольностей народ лишили. Ни в мещане записаться, ни с земли в слободу уйти. А в конце мая года шестьдесят девятого указ Сенатский вышел – хоть плачь!

Подушная подать так взросла, что не продохнуть, а оброк и того хлеще! И в заводах теперь надо день и ночь работать всем, от детей до стариков. Царицыны временщики то с турками воюют, то со шведами, а в их честь мужики наши ”тягло по силам” тащат. Оно, конечно, воевать, наверное, надобно, только нам и без войны трудов хватает…

Графья Орловы да князья Потемкины – господа героические, врага крестьянской кровушкой воюют-потчуют, поместья получают, ордена на лентах через груди вешают, а приказчики в заводах не стесняются, приписных мужичков сапожками пинают, рабами обзывают. Для краткости. Потому что теперь только дворяне имеют честь и право.

С российского юга целыми семьями люд бежит от помещичьего произвола да лихоимства чиновничьего. А с заводов работяги сотнями в леса уходят, обнищали императрицыной заботой. Ловят их солдатские команды, ноздри рвут, кнутами до костей обдирают, в Нерчинскую каторгу ссылают. Из-за Урала, наоборот, к нам в Кемь, к едрене матери, беглых шлют, чтоб не баловали там у себя.

Деньги Катькины дешевеют, из бумаги делаются. Министры жиреют, казну уворовывают, полон двор столичный французов да голландцев. Сама же государыня-хозяюшка иноземным философам письма пишет мелким почерком, о том, как вольно процветает Богом вверенная ей Расейская держава. К своим депешам кошельки прикладывает, поскольку в нашего Бога иностранные мыслители не верят, а за монеты и банкноты оды ей поют по нотам, обзывают мудрой Семирамидой и матерью просвещения.

Однако рымбарям об этом неизвестно, да и откуда бы? Но вот картечь из пушечек карательных над головами посвистела, когда батальоны князя Урусова из столицы прибыли бунт мужицкий усмирять. На соседнем острове, в Кижском погосте, собрался окрестный народ, друг другу жаловался, недовольство высказал. Порешил, что нельзя жить вот так, полувпроголодь. Заводским приказчикам объявил, что в дубье поднимется, коли послабления не выйдет.

Те, спесивые ребята, слушать выборных не стали. Или побоялись, что начальство заводское их самих взашей вытолкает, со смердами, с холопьями смешает. (Хотя кто они, как не холопы?) Доложили руководству. Эти – князьям. Меж князем и мужиком тысяча лет страха и ненависти, вот благородное дворянство жалобу царице и выкатило. Та недолго думала, отправила карателей. А кто каратели? Обычные солдатики, из таких же крестьян-мужиков, только других волостей.

 Поначалу-то служивые маленечко народишку убили. Не так чтоб сильно много, а все же. Потом немножечко казнили – и того меньше. Пару сотен наказали для острастки, в каторгу отправили. Остальные мужички присмирели до поры. Видать, осталось страху-то. Не все терпенье кончилось, не все жилы из местных вытянули государственные люди, еще лет на полтораста терпежу нашлось. Но с другой-от стороны, и Емельян Иваныч Пугачев уже был на подходе, жаль, не в наших краях…

Нет, не стали рымбари по лесам разбойничать, какой толк? Семьи с голоду помрут, и кому ты что докажешь? Ну убьешь пяток солдат, а у них самих детишечки в России. В общем, только и нашлось дел, что убитых схоронить, а потом работать днем и ночью да Богу молиться.

…Вот один солдатик тут попал-прибился, по имени Андрей, гренадер стрелковой роты пехотного полка. С того все началось, что он при ветре за борт выпал. Княжьи войска, когда на наших островах бунт подавили, свои пушки зачехлили, на суда их закатили, сели в струги да карбасы и на мандеру отправились, на зимние квартиры. Сей же час ветерок поднялся, карбасик раскачал, одна пушка отвязалась, к борту покатилась. Андрюха ну ее хватать, да где там – сорок пудов чугуна! Вывалился за борт вместе с пушкой. Бултых – сорок локтей глубина! Даже шапка не всплыла.

Командиру доложили, тот ругаться на чем свет! Хрен с ним, с Андрюхой, кричит, нарожают еще бабы таковых Андрюх, а вот пушка-то казенная! Кто привязывал, кто отвечать будет?! Так он и будет отвечать, оправдываются унтера-сослуживцы, он вроде бы и привязывал. А с утопшего какой спрос? Да он ведь еще и сирота, кажись… Точно, мамка с папкой в голодный год в Тверской губернии опухли ну и померли, помещик его в рекруты и отдал.

Списали пушку на Андрюху, а он возьми да вынырни у Рымбы-острова, у северного берега. Как раз флотилия карательная мимо проходила, но сивые вихры его в волнах не обнаружила.

 Не потому я занырнул, говорит Андрей рымбарям, на берег выходя, что мечтал пушку спасти, а оттого, что храмы ваши Божии увидел, когда в толпу из пушки этой целился. Церквы разглядел янтарные, соборы многоглавые, на небе сером – золотые. Не могу такую радость бросить, на провиант сменять. Хотите – верьте, а не стрелял я в мужиков ни из мортиры, ни из мушкета. Не солдатское это дело – в православных целиться.

Пусть поначалу и готовы были рымбари забить его колами да обратно в воду скинуть, корюшке скормить, но потом видят – не боится гренадер, хоть слезы светлые глотает, а от смерти не прячется.

Нацедили тогда браги, напоить решили до соплей, вздумали проверить, что за человек. Где бывал-воевал, что видал, расспрашивают. Отвечает – был в Крыму, на Кавказе, видел турок, янычар. Выпил ковш, другой налили. Как война, что о ней сказать можешь аль желаешь? Сказать-то могу, да не желаю. А все же? Подносят третий ковш, мол, помяни убитых, и наших, и своих. Осилил его Андрюха, глаза утер и говорит заплетающимся языком:

– Кто в штыки не подымался, тот войны… – рубанул рукой по воздуху, – и не касался! Вот так! – Голову повесил, стоит – качается.

– Правду говорит солдат, – заступился за него иерей Дмитрий Тимофеевич, – мне давным-давно батюшка Митрофан точно так же сказывал. Он хоть сам и не воевал, но ему про то отец Моисей объяснял, а отцу Моисею старики верили, не так ли, братья-сестры?

– Так, батюшка, так, – за всех племяннику ответил старый Петр Митрич, Каменный Кулак. – Пускай служивенький очухается. Авось деревне пригодится.

– Возьмите меня, отче, в храм к себе пономарем, – говорит солдат Андрюха, сам икает, – я и грамоте обучен. И работу знаю разную.

– Что ж, видно будет, – согласился отец Дмитрий, – пойди проспись пока.

В деревне всем Андрюха глянулся. Мужикам – что работает, молчит, на глаза не суется, ведет себя тихо и скромно. Бабам – по тем же причинам. Девушкам солдатик нравится: высокий и в плечах широк. Разве что парни молодые слегка недовольны. Только это баловство – он на девок не глядит, все живет при церкви. С детьми прихожан деревенских ласков и весел и старикам-старухам помочь не отказывается.

Старой знахарке Лине, Петра Митрича жене, по душе он пришелся. Муж ее, хоть и Каменный Кулак, а глазами ослаб, половины работы не видит. Дочки замужем в чужих весях, внуков нянчит редко. Племянники, Тимофея сыновья, – один батюшкой в деревне, другой сгинул на отхожем промысле. Андрюха же пилу Митричу настроил, дров с ним дружно напилил, потом для колуна рукоятку вытесал, заменил и дрова эти расколол. Сложил в поленницу белым шатром. Аккура-атненько!

Лина его рыбником угощает, киселем потчует, про семью выспрашивает. А пока он ест, она ему деревенские сказки рассказывает.

Потом, через малое времечко, начал он и в церкви читать. Недолго читал – пристал к острову тот самый с гренадерами карбасик, с коего пушечка утопла. Сошел командир на берег, говорит деревне:

– Приказано мне личный мой состав по избам расквартировать и пушечку со дна поднять. Пока ее не найдем, из Рымбы не уйдем! Будьте любезны, провиант и ночлег обеспечьте! Кстати, утопленник наш не всплывал?

Спрятали мужики Андрюху в кузнице, за кучей березового угля схоронили. Да как ее искать, эту пушечку, когда никто места не запомнил, а на воде следов нет? Кошками да яргами все дно избороздили, даже невод забрасывали – все без толку! Не прокормить солдат деревне… Измазал Андрюха тогда рожу углем, надел робу подмастерья и вышел на берег.

На берегу нашел камень побольше, веревку подлиннее да покрепче и чурочку ольховую полегче. Позвал товарища, связал веревкой камень с чуркой, сложил все в лодку и оттолкнулся от причала. Догреб до места, огляделся, другой веревочкой себя за пояс обвязал. Сказал товарищу своему, пареньку деревенскому Лёхе:

– Как за эту веревочку дерну, так и тащи меня, друг ты мой верный Алеша, со дна!

Сказал, воздуху набрал да и нырнул с камушком в руках. Сколько времени прошло – неизвестно, а Леха уж зубами заскрипел. На ветру холодном весь вспотел, розовыми пятнами покрылся. Наконец задергалась веревка, Леха ну ее тащить изо всей моченьки! Выволок Андрюху на поверхность, а тот весь бледно-синий, рученьками не шевелит, ноженьками не сучит, из ушей кровь, глаза закрыты, только губы шепчут:

– Есть!

Тут и дух из него вон. Перевалил Леха его в лодку через борт да к берегу скорей. А там уже служивые со всей деревней ждут. Глянул командир на Андрея, глаза отвел. Один солдатик молодой задохся:

– Да это же!..

– Нет, не он это!.. – оглядел командир своих солдат. – Это местный подмастерье! Верно, братцы?

– Так точно, вашбродь! – рявкнули служивые.

– Тогда в избу его тащите! – велел он деревенским. – А коль помрет, похороните раба Божьего…

– Андрея! – вздохнул Петр Митрич, Каменный Кулак.

– Андреева Андрея, – добавил командир, – и Царствия ему Небесного…

– Что же вы, господин начальник, раньше времени парнишку закапываете? – сердито говорит знахарка Лина. – Ступайте лучше пушечку свою тяните!

И верно, подогнали к чурочке ольховой по волнам карбасик, поднатужились и вытащили пушку из глубины на свет Божий, всю в илу да в мелу, и пескарь из жерла выскочил. Встрепенулся, хвостом плеснул и пропал в мутной воде. А Андрюху унесли к Лине-знахарке в избу.

Собрались гренадеры, на судно погрузились и от пристани отчалили. За еловый мыс свернули и пропали, словно их и не было…»

 

 * * *

 Слабеющий ветер тащил рымбарей вдоль матерого берега. Село желтыми глазами окон тепло светилось над прибоем, и от этого Митя со Сливой замерзали еще сильнее. По гребню волны Митя ловко и рискованно подрулил к чьим-то скользким мосткам и выпрыгнул на них из лодки, стуча зубами.

– Вытряхивайся! – скомандовал он Сливе. – Моего человечка пристань! Рыбу у меня принимает. Не выдаст, можешь не бояться.

Лодку било волнами, мяло о бревна пристани. Пока Слива вытаскивал ее на сходни, Митя быстро дошел по мосткам до бани и дернул дверь.

– О, еще теплая! Везет нам! Иди грейся, а я сбегаю на разведку. Ты же не хочешь спалиться тут, в селе? Тогда сиди тихо, свет не включай. Я скоро!

Митя поднялся по берегу к освещенным окнам ближайшей избы и скрылся в сенях. Слива проник в теплую баню, скинул мокрую фуфайку и сел отдышаться. От холода и сырости тело не слушалось, суставы онемели и гудела голова. Он ощущал странную апатию, словно вместе с кровью застыли мысли и чувства.

 Через несколько минут вернулся Митя. В одной руке он нес небольшую кастрюлю с крышкой, а в другой – полбуханки хлеба. Поставив кастрюлю на лавку, он извлек из глубоких карманов комбинезона бутылку, две ложки и две стопки.

– Не господа, чай, из кастрюльки похлебаем! – Митя отодвинул лавку от стены, уселся на нее, как в седло, и снял крышку. Пахнуло щами.

– Ну, чего ждешь? – поторопил он Сливу. – Сверни ей башку!

Слива скрутил с бутылки пробку, вспомнил и достал из кармана Манюнин стаканчик, весь в крошках и табачинках. Протер его рукавом тельника и поставил со стопками.

– Чё эт ты? – удивился Митя, нарезая хлеб своей финкой.

– Да… Манюне обещал, – нехотя ответил Слива, налил полную стопку и перелил в свой стаканчик. Получилось чуть больше половины.

– Во дает! – усмехнулся Митя. – От монахов, значит, сбежал, а попал к ведьме.

Слива промолчал. Чокнулись, выпили, похлебали щей. Потом сразу по второй. В кишках потеплело. «В этих краях бани у всех одинаково построены, – оглядываясь, размышлял Слива, – у Мити такая же, у Волдыря. Но эта какая-то… женская, что ли. Занавесочки, половички, кремы на полочке. Лифчик вон сушится. Мужицких вещей не видать…»

– Здесь переночуем. Ты на полке, тебе не привыкать. – Теперь водку разливал Митя, причем Сливе лил полный, по марусин поясок, стаканчик. – А я тут, в предбаннике, на лавочке. К утру стихнет, поедем домой. Не стал человека своего беспокоить, ни к чему тебя светить…

– Слушай, Иваныч, хватит мне водки, наверное. – Сливу от тепла разморило. – Не лезет она что-то.

– Давай-давай, для профилактики! – настаивал Митя.

– Да и льешь ты мне вдвое…

– Угодить хотел. – Митя радостно улыбался. – А ты в отказ! Давай за то, что выскочили, не черпанули.

– Ну ладно, – согласился Слива, – потом спать пойду.

«С чего он такой веселый? – вяло удивлялся Слива. – При его сноровке это баловство, а не шторм. Вымокли только да подмерзли. Всего-то делов… Но вот отец Ианнуарий со мной, как с родным, аж стыдно. Будто и не крал я этой лодки, не предавал их всех! Хоть пойди да утопись…»

Вместо того чтобы радоваться земле, теплу и сытости, Слива все больше мрачнел. Оттого ли, что считал себя окончательным подлецом? А может, оттого, что ночевать приходится тут, а не у Волдыря «на спокое»? Но ведь и там баня, а тут она и чище, и пахнет шампунями! Или это от Митиной веселости? Чего радоваться-то? Не водке же? Слива чуял тревогу чужого места, подвох ситуации и какое-то несоответствие настроений. Или так противно просто потому, что Ианнуарий просил его терпеть и молиться, а он не может и не хочет? Все сразу смешалось в его голове и теперь грузит ее, как товарный вагон пыльными мешками. Но должен же быть выход?

Слива убрал в карман свой стаканчик и пошел спать. В парилке уложил на полок эмалированный таз, бросил на него полусырую фуфайку и лег на спину. Сапоги скидывать не стал: вдруг бежать? Высохнут и на ногах. Через минуту он уснул. Еще через минуту захрапел. Спустя малое время услыхал сквозь свой храп, как тоненько скрипнула дверь. «Митя ушел», – догадался он и проснулся, повернулся на бок и открыл глаза в темноту.

Снаружи озеро гудело прибоем, хоть ветер, стихая, уже не свистел. Стеклышко еле слышно, но нервно дребезжало в рассохшейся раме окошка, и не было видно ни зги. «До ветру, что ли? – сонно думал Слива. – Или кастрюлю отнести?» Митя не возвращался, и Слива окончательно проснулся. «К хозяйке этой бани он пошел, вот куда! – вдруг с горечью понял он. – То-то радостный такой!»

С каждой минутой Митиного отсутствия эта догадка крепла. Слива вдруг ясно вспомнил Любу и не поверил, что хозяйка бани может быть лучше ее. Пытаясь отогнать душные мысли, он все-таки четко представил себе на этом полке Любино тело, смуглое, горячее, с тугими бедрами. Вот она лежит на животе и морщится, охаживаемая Митиным веником, вот скручивает волосы в жгут, подставляя под него шею и плечи. Вот переворачивается на спину и, не открывая глаз, прячет соски ладонями и вытягивает ноги.

Хорошо, что сапоги не снял! Слива вышел на мостки в тельняшке, опустился на колени и стал горстями бросать в лицо ледяную воду. Немного полегчало. В разрывы облаков начала проглядывать луна, а местами даже звезды стеклянными крошками. Он тер кулаками глаза и стоял на ветру, пока не забила крупная дрожь, и только потом вернулся в баню.

Митя пришел через несколько минут, тихо прикрыл дверь и улегся на лавку в предбаннике. Вскоре захрапел. Слива до утра неподвижно лежал с открытыми глазами, бесконечно шептал Богородице и через два раза на третий представлял вместо Ее лица Любино. Пытался в мыслях оправдать Митю тем, что раньше он, Слива гнилая-червивая, и сам таким был. Да почему же был? Таким и остался, если не хуже! Что стало бы, если б Люба дала ему повод, улыбнулась бы как-то иначе? Естественно, он ничего не посмел бы, но в воображении нарисовал бы себе все и даже больше. Слива знал это, ненавидел себя, и от этого рос его гнев на Митю.

Перед рассветом ветер стих и храп прекратился.

– Подъем, разведка! – Митя дернул дверь в парилку. – Ехать надо!

Слива вышел навстречу уже одетый, даже не зевая, и Митя, коротко глянув на него, стер с лица улыбку:

– Славян, если спросят в деревне, не говори, что здесь ночевали. Скажи, что в монастыре шторм переждали, а? Есть ведь там какая-нибудь келья для паломников?

Слива кивнул.

– Ты тогда меня сразу, Дмитрий Иваныч, на скале оставь. Я сети покараулю.

– Ну как хошь. А чего вдруг?..

– А не могу я больше врать! Спросит меня Люба или даже Волдырь, где ночевали, придется врать, а я не хочу! Понимаешь? Не хочу!

– Ладно, ладно! Не пыли, пехота! Сиди в норе, коли врать не хочешь!

Митя застегнул комбинезон и резко толкнул дверь:

– Не может он, видите ли, Любке врать! Так и скажи, что нравится тебе моя Любка!

Отвязывая лодку, Слива тупо молчал, словно пропустил удар.

– И никому не объяснишь ведь ничего, – сквозь зубы, через силу заговорил Митя, – даже Волдырю! Вот и ты, Славян, подумал, что я к бабе бегал. А ты видел ту бабу? Это Зиночка, продавщица из магазина, маленькая, старенькая и смешная. Знаешь, что мы с ней делали? Она мне разные стишки читала, а я ее слушал, уши развесивши! Кому сказать, засмеют…

Сливе показалось, что Митя покраснел.

– Почему слушал? – продолжал тот. – Жалко мне ее, одна она. Ни детей, ни семьи, только книжки в голове. Зато знаешь какие стихи! Душу выворачивают, честное слово. Хочешь – верь, хочешь – не верь. Да вот, на, почитай!

 Митя извлек из кармана помятый тетрадный листок, сложенный вчетверо. Слива взял его машинально, развернул и медленно прочитал.

– Извини, Иваныч, – наконец пробормотал он и вернул листок Мите.

– За что же?

– Плохо подумал о тебе. Не ожидал…

– Ерунда! Я и сам не ожидал такого оборота. В жизни книжек не читал, а тут Зиночка эта, да со стихами! – Митя улыбнулся как-то удивленно и добавил: – Плюс обрадовался я, что водки одонок остался не допит. Ты храпишь, не выливать же… Прости и ты меня, Славян, и не пси! Моя Любка всем нравится, я привык. Но уж ей-то ничего объяснять не станешь, сам понимаешь.

– Почему?

– Бабы! Ну вот ты чего развелся?

– Уж и не помню толком. По пьянке чего-то натворил. Или наговорил. Хотя нет, помню. По совокупности…

– Вот! А тут тебе не просто пьянка, а целая поэзия!

С самым началом рассвета они отчалили. Пробирались через длинные горбы наката навстречу растущему из-за горизонта солнцу, щурились и молчали. Воздух вокруг наполнялся светом, по медленным волнам побежала первая утренняя рябь. Сети свои они увидели еще издалека: поплавки, сделанные из пластиковых бутылок, мигали в солнечных лучах на воде, как гирлянды.

– Давай-ка тряханем! – Митя подрулил к концевому поплавку и, перегнувшись через борт, ухватил его. Одновременно заглушил двигатель. – Держи мористей!

Хорошо было снова напрячь себя как следует и ни о чем другом не думать! С ожесточением Слива жал рукоятки весел и греб во всю спину. Всегда бы так – брызги летят, пальцы горят, спина гудит и ноет от напруги, а голова пуста, свободна от тяжких дум! Шевелятся в ней лишь глаза, стынут только уши.

После шторма сети были забиты водорослями и грязью. Митя вытряс их насколько смог и бросил. Ни рыбешки. Не говоря ни слова, он завел мотор и направил лодку к скале.

Волдырь встретил их внутри, у входа в гавань. Он был хмур и задумчив.

– В селе ночевали небось? – спросил он Митю, схватив моторку за носовую ручку.

– У Зиночки в бане, – просто ответил Митя.

– Стихи читали? Ну и правильно. Так я и знал, что ветер вас туда загонит… Днем вчера, только вы уехали, снова полицейские на лодке появлялись. Вдоль наших сеточек прошлись, однако тронуть не решились. Смотрели, считали. Оглядывались. Вдвоем, без Витьки-участкового. Мне в бинокль все видно. Нехорошо это… Что на Конском, Славка?

– Нормально там все, – ответил за того Митя. – Ехать надо, Николаич. Девчонки волнуются. Отдай Славке карабин, бинокль и прыгай в лодку. А ты, разведка, гляди в оба, никого не застрели в случае чего. Если кто будет наши сети трясти, пали по мотору, на крайний случай – в борт.

– Пока нормальной лодки нет, оставляем тебе резиновую, – добавил Волдырь, – до берега добраться сможешь, если что. Паек наверху есть. Сало, спички, комулятор. Фонарик Митькин, новый, налобный. Чайник горячий. Тащи службу, сынок!

Волдырь хлопнул Сливу по плечу, сгоняя с лодочной скамьи.

– На днях заедем, сети глянем, сменим тебя, если устал! – Митя махнул на прощание рукой и вновь завел мотор. Задним ходом они вырулили из гавани, развернулись и, не оглядываясь, двинули за мыс, в деревню. Слива поднялся по лестнице в землянку, а потом и на мох вершины.

Успокоиться, как в прошлый раз, не вышло. Мох был сырым после вчерашнего снега с дождем. Часовой прислонился плечом к сосне и оглядел озеро. Никого. Едва только солнце поднялось над водой, как тут же закуталось в низкие меховые облака. Стало пасмурно. Тонкий ледяной ветерок не давал расслабиться, и Слива снова почувствовал раздражение.

Оно тлело в груди, как нарыв, и было необъяснимо. В чем дело? Врать же не пришлось! Почему тогда мутно и тоскливо внутри? Подумаешь, Митя попал ему под дых метким наблюдением! И не ерунда ли, что сам он ошибся в Мите, подозревая в том, чего не было? Часто ведь бывало в жизни, что он ошибался в людях, порой и в другую, худшую сторону. А тут все выяснилось и объяснилось! И что же? Митя, кто бы сомневался, оказался добрым и великодушным, Волдырь мудрым и проницательным, а он, Слива, подозрительным неврастеником, к тому же еще и прелюбодейным.

Мысль его неотвратимо погружалась в трясину уныния, дергаясь, как нерв в дырявом зубе, и, чтобы дать ей опору и удержать на свету, Слива спустился в землянку, надел на лоб фонарик и взял в руки карабин. Он решил разобрать его и почистить. Раньше это занятие всегда успокаивало. Но не сейчас.

Сейчас ладный и привычный СКС, с которым он был знаком еще со срочной, казался тяжелым и неудобным. В белом, словно больничном, свете фонарика металл его ствола отливал инеем, а деревянное цевье и приклад казались захватанными и сальными. Прикасаться к оружию больше не захотелось, и Слива оставил его лежать на столе, как мороженую рыбину, а сам разжег огонь в печурке.

Механически заварил в кружке чай, но пить его не стал. Под руку попался бинокль. «Хоть глаза занять», – подумал он и снова выбрался наверх. Там тучи опустились еще ниже, день еще больше потемнел и опять засвистел ветер, как в медный манок охотник, зазывающий рябчика. Слива встал поудобнее, выдохнул и поднес окуляры к глазам. Озеро приблизилось в упор и словно сильнее зашумело волнами. На краю скалы стоять было жутковато, и он на минуту забыл об унынии, ловя легкий ужас от близости обрыва.

Вот была у него в горах подзорная труба! Трофейная, двадцатикратная, на штативе! С господствующей высоты весь Город умещался в ней, как игрушечная крепость с солдатиками в картонной коробке. Но и этот биноклик тоже ничего. Все же цейсовские стекла! Молодец Волдырь, откуда и добыл-то его?

На сизом фоне дальнего берега появилась темная точка. Слива пригляделся. Похоже, лодка. Ну да, точно! Лодка. Сюда направляется, в наши места. Подождем… Теперь хандра уступила место тревоге. Он переводил свой усиленный оптикой взгляд с движущейся точки на поплавки сетей и понимал, что расстояние между ними тает.

Вскоре стало видно, что это лодка полицейских. Двое в серой форме и в шапках с кокардами сидели почти неподвижно и так же внимательно, как и Слива, наблюдали за поплавками. Приземистая металлическая лодка их слегка подскакивала на волнах, с каждым рывком немного изменяя направление своего движения, и оттого издали казалось, что она, как гончая сука, распутывает следы. «Ищут. Знают, где искать». Он лихорадочно стал соображать, что станет делать, когда те начнут трясти их сети. Стрелять? В полицейский борт?

Возле сетей рулевой заглушил мотор, а его напарник привстал в лодке, выдернул из уключины весло и попытался подцепить им крайнюю бутылку-поплавок. Удалось ему это только с третьего раза, из чего Слива сделал вывод, что полицейские – рыбаки малоопытные. В бинокль было отчетливо видно, как неуклюже передвигаются они по лодке, раскачивая ее и толком не зная, за что взяться. Ясно, что собираются проверять снасти за поплавки, да еще и со стороны мотора, а это опасно: легко намотать полотно сети на винт. Наконец один из них с поплавками в руках встал во весь рост на корме, а другой на веслах кое-как развернул лодку по волне и ветру. Воровская похожка началась.

Ветер между тем свежел. Полисмен, сидящий на веслах, уже с трудом держал лодку кормой к волнам, и на качке их гривы начинали перехлестывать через борт. Тот, что управлялся с сетями, вдруг засуетился, махнул товарищу, встал на колени и наклонился к воде. «Рыбину увидел, – подумал Слива. – Стрельнуть, что ли, в мотор? Или не выдавать себя пока?»

Однако это оказалась не рыбина. Приглядевшись, Слива понял, что винт их мотора запутался в сети и положение горе-рыбаков стало угрожающим. Лодка, схваченная сетью за винт, беспомощна и малоподвижна, как зверь в капкане. Если волны еще подрастут, она постепенно наполнится водой и пойдет ко дну. Чтобы вырваться из этой западни, терпящим бедствие нужно поднять винт из воды и ножом быстро отсечь от него полотно сети. Сделать это нелегко, мешают волны и ветер, да еще и тянуться к винту, замотанному тугой сетью, рискованно: можно очень просто кувырнуться за борт.

Так и произошло. Полицейский, пытающийся освободить винт, не рассчитал сил и слишком резко выдернул за рукоятку сапог мотора из воды. Тяжелая лососевая сеть, намотанная на винт, ответила тем же и упруго дернула мотор обратно. В это мгновение боковая волна толкнула лодку, полицейского качнуло, он не удержал равновесия и ухнулся в ноябрьскую воду. Скрылся в ней с головой, но тут же вынырнул, уже без шапки, и вцепился обеими руками в борт. Гребец-напарник бросил весла и кинулся его вытаскивать.

– Не подходи к борту, дурень! – только и успел сказать Слива, как от совместных усилий терпящих бедствие лодка накренилась, зачерпнула воды и второй полицейский нырнул вслед за первым. Теперь оба они держались за один борт и что-то кричали друг другу.

«Если полезут с одного борта, окончательно ее затопят!» У Сливы в голове быстро созревал план действий. Он потянул люк землянки, спрыгнул в нее и через несколько секунд выбрался наружу с карабином на плече. Снова поймав в бинокль картину кораблекрушения, разглядел, что из воды теперь виден только нос лодки, а люди вцепились в него руками и головы их то исчезают, то вновь появляются над волнами.

«Пузырь воздуха в носу, – понял Слива, – сколько-то еще продержатся! Но если подмоги не увидят, то бороться не станут, замерзнут и утонут». Он дернул затвор, прицелился и трижды кряду выстрелил над головами утопающих, чтобы те лучше услыхали сигналы, и спустился по лестницам в гавань, по пути прихватив у печки два сосновых полена. Внизу, в гроте, сдернул со входа тент и вытряхнул из мешка резиновую лодку.

Спокойно, не суетиться! Накачать лодку, вдеть весла в ее резиновые уши, вставить в пазы сиденье. Как же долго она, собака, накачивается! Ладно, пусть терпят, выстрелы-то слышали! Пока еще раз все обдумать. Веревка есть, вот целый моток от старых якорей. Размотать ее, середину обмотать вокруг пояса, а к концам привязать поленья. Чтобы бросить этим купальщикам, когда догребет до них. В лодку же двоих не втащишь, так пусть хватаются за деревяшки. И к лодке веревку не привяжешь – в панике или оторвут, или вовсе перевернут.

Все, кое-как накачана! Теперь, оттолкнувшись, запрыгнуть в нее и грести лицом вперед навстречу ветру, чтобы и видно было, и меньше захлестывало водой. Волна встретила Сливу прямо у выхода из гавани, стегнула брызгами и едва не втолкнула обратно. Ничего, рокан сразу не промокнет, лишь бы успеть догрести! Слива надавил на весла и склонил голову в капюшоне под следующий удар воды.

Двести с лишком метров до утопающих он греб минут десять. Руки сводило от усилий, и приходилось встряхивать ими, жертвуя отвоеванным у озера пространством. Хоть Слива и наловчился гасить толчки волн, меняя частоту и силу гребков, все равно к тому моменту, как он добрался до места катастрофы, его лодка была на треть полна воды и вычерпывать ее было некогда и нечем. В лодке плавали на веревках поленья.

Утопающие держались из последних сил. Над поверхностью видны были только их бледные, измученные страхом и усталостью лица и самый кончик носа лодки с ручкой, за которую они держались посиневшими пальцами. Головы их порой перекатывало волнами, и тогда глаза и рты захлопывались, чтобы снова раскрыться для света и воздуха, когда схлынет вода.

Увидев приближающегося Сливу, полицейские, как цветы к солнышку, повернули к нему лица и протянули свободные руки. Размахивать ими или кричать они уже не могли. Слива еще поднажал на весла, сделал несколько сильных гребков, крикнул во все горло:

– Лови! – и одно за другим бросил поленья, как гранаты, в торчащие из воды головы. Отпустив ручку, утопающие мгновенно схватили их и стали судорожно перебираться по веревкам к Сливиной лодке. Тот развернул ее так, чтобы они оказались по разные борта, и снова сжал весла. Ветер теперь из врага превратился в помощника. Через несколько секунд полицейские одновременно добрались до резиновых бортов.

– Не лезем! – громко остановил их Слива. – Держимся одной рукой! Другой гребем, помогаем! Давай-давай, шевелись!

Те послушно задвигали руками. Бушлаты, как губка впитавшие ледяную темень воды, тянули их в глубину, сковывали, давили на плечи, но в глазах этих уже почуявших смерть людей Слива вдруг увидел такую радость и надежду, что даже улыбнулся, несмотря на отчаянное положение. Его лодка, толкаемая волнами и подгоняемая ветром, но тормозимая балластом из повисших на бортах полицейских, стала медленно сокращать расстояние до скалы.

«Прапорщик и рядовой, – мельком отметил Слива, налегая на весла. – Прапор постарше, а рядовой-то совсем молодой еще паренек, белобрысый. Еле шевелятся, так задубели. Особенно молодой. Ничего, жить захотят – дотерпят! Мне бы самому дотерпеть, тоже весь сырой, как гусь!» От нервного напряжения, усталости и холода Сливу начинало потряхивать.

У входа в гавань молодой полицейский совсем ослабел, веки его прикрылись, а рука, держащаяся за борт, соскользнула. Слива бросил весла, переместился на коленях к корме и схватил погружающегося рядового за воротник.

– Не спать! – встряхнул он его, тот не отреагировал, и тогда Слива тяжким усилием втащил паренька до пояса в лодку, оставив его ноги болтаться за бортом. Лодка стремительно наполнялась водой, но внутренний берег пещеры был уже рядом. Слива успел сделать еще пару гребков и перевалился через борт, встав на каменное дно. Вода доходила ему до груди.

– Помогай! – крикнул он прапорщику, подхватил рядового за подмышки и потащил по воде к лестнице. Прапорщик оказался крепким мужиком. Ощущение дна под ногами словно добавило ему сил, он отодвинул в сторону полузатопленную лодку и подхватил своего напарника под колени. Вдвоем они вытолкнули его на плоские камни гавани и выбрались сами.

– Так не затащим! – понял Слива. – Надо бы мальца очухать!

Прапорщик лежал, хрипел и согласно хлопал глазами. Говорить он пока не мог. Слива встал над рядовым на колени и, не церемонясь, отвесил ему пару жестких оплеух, а потом большими пальцами сильно надавил за ушами. Тот застонал и открыл глаза.

– Подъем, солдат! – крикнул Слива ему в лицо и усадил рывком за бушлат. В глазах парня появилась сначала боль, потом страх, потом взгляд его стал осмысленным.

– Вставай, сынок! – Слива поднялся сам и стал поднимать рядового. – Встать!

Рядовой зашевелился. Сбоку, держась за скалу, с сиплым кряхтеньем поднялся на ноги прапорщик и начал помогать Сливе. Вдвоем они доволокли молодого полицейского до лестницы, и Слива полез наверх.

– За мной! – скомандовал Слива и, тратя остатки сил, потащил того за воротник бушлата. – Последний рывок!

– Давай, Колька, лезь! – взмолился каким-то детским голосом прапорщик, толкая товарища под зад. Рядовой Колька стал вяло хвататься за ступеньки и, как пьяный, засучил ногами. Наверху все трое повалились на пол. Слива отдышался первым, нащупал и накинул клемму на аккумулятор. Загорелся тусклый свет. По бревнам растекалась вода.

– Командир, Кольку раздевай! – Слива уже запихивал в печку дрова. – Растереть надо! А то опять уснет. Колька! А, Колька! Слышишь меня? От губы до носа сколько?

Рядовой замычал в ответ, а прапорщик стал стягивать с него бушлат.

– Тебя-то как звать, командир? – Слива чиркнул спичкой.

– Олег! – стуча зубами и трясясь, ответил прапорщик.

– Что же ты, Олежка, говна тележка, воровать не умеешь, а на чужие сети полез, а?

– Прости, друг! Бес попутал! – Прапорщика словно прорвало, он задыхался, заикался и чуть не плакал, пытаясь вытащить Колькину руку из сырого рукава. – Спаси тебя Бог! Выручил нас! Думал я уже, смерть моя пришла! По гроб тебе обязан буду!..

– Будешь-будешь…

– Как звать-то тебя, дружище?

– …Робинзон.

– Какой Робинзон? Крузо, что ли?

– Он самый. Да погоди ты, давай Кольку на бок повернем!

Кое-как они стянули с Кольки бушлат, за ним форменную куртку и нательную рубаху. Все это время прапорщик Олег говорил не умолкая:

– Он же племянник мой, Колька, я его в полицию устроил! Молодой еще совсем, стажер, щас даже без армии берут. У него невеста, Ирка, беременная, послезавтра свадьбу играть собираются, вот мы и решили свежей рыбки на халяву снять! К столу. Тем более Витька-участковый задачу нам поставил – берега осматривать, искать утопленника. Или живого какого рыбака, неизвестно. Чего, думаем, время зря терять? И сеточки бесхозные на ту беду…

– Погоди, что значит «бесхозные»? – прервал его Слива. – Ты сам-то из села?

– Но!

– И Митю Неверова не знаешь?

– Митрия Иваныча? Знаю! Только откуда мне знать, что это его сети?

– Все рыбаки в округе знают, рыбнадзор знает, а ты – нет?

– Да я ж не рыбак! – взмолился прапорщик. – А так, сбоку припека! Семнадцать лет уже в органах, с удочкой только и рыбачу, скоро на пенсию можно…

– Короче, Олег, три Кольку до дыр, пока вырываться от тебя не начнет, а мне надо в деревню. Дров у нас мало, водки и вовсе нет, чтобы всем согреться. Одежды сухой тоже. Так что я обсохну маленько и пойду…

– Спасибо вам, дяденька! – раздался вдруг всхлипывающий голос рядового Кольки. – В жизни больше воровать не стану, чужого не возьму! Говорила мне Ириша моя, не плавал бы ты на этой лодке, сон я плохой видела! Спасибо, дяденька!

– Ладно-ладно! Не за что! – Слива немного смутился. – Плавают только цветы в проруби… Дров тут часа на два, а потом мы с Митрием Иванычем приедем, заберем вас отсюда. Вот сало, сухари, чайник согрейте. Можете в спальник вдвоем залезть, он просторный, а вам, родственничкам, все равно, лишь бы теплее…

Слива скинул рокан, прямо на бревна пола слил из сапог воду, выжал мокрую одежду и стал надевать ее обратно. От загудевшей печки в землянке еле слышно припахивало дымком и быстро становилось тепло.

– Эх, поувольняют нас за служебную лодку с казенным мотором! – кряхтя, посетовал прапорщик, послушно растирая племяннику спину. – Хорошо, хоть пистолет не утопил! А то и посадили бы. Но главное – живы!

– Ничего с вашей лодкой не случится, – успокоил его Слива, – она, как рыбина, в сетке висит. Мы с Митей ее достанем, а с вас расписку возьмем, что вы нам за это денег должны. Да не боись ты, Олежка, это чтобы вы наш блокпост не сдали своему командованию. А будете молчать, и мы вас не выдадим. Понял?

– Понял.

– Согласен?

– Согласен, – вздохнул прапорщик.

– Ну все, пошел я. Ружьишко от греха заберу. – Слива повесил на плечо карабин и приподнял люк. – Сидите тихо.

– Спасибо, дяденька! – услыхал он уже с лестницы.

Внизу, когда перевернул лодку и слил из нее воду, он снова почувствовал озноб и боль в уставшем теле. Подумал, не погорячился ли, что сразу, не высохнув, отправился за помощью, но тут же решил для себя, что так будет лучше, и оттолкнулся ногой от берега гавани.

Снаружи штормило, и он, пока добрался от скалы до берега, снова вымок, хотя и греб по ветру. В прибрежных зарослях он спрятал лодку и решил вспомнить молодость – пробежаться по тропе до деревни. После нескольких десятков метров бега он понял, что молодость ушла безвозвратно и ее уже не догнать. Перешел на быстрый шаг.

«Вот он, ноябрь, – думал Слива на ходу, – еще только полдень, а солнца и в помине нет, и в лесу уже сумрак. Куда и тоска-то девалась? Один напряг остался». Тропа скользила по замшелым камням в сосняке, прыгала по болотным кочкам в зарослях ивы и порой вовсе пропадала в бурой опавшей листве ольшаника. Вместо того чтобы согреться от ходьбы, Слива все сильнее замерзал. К концу пути перед глазами у него горели багровые кольца, как после контузии, его трясло и душил кашель.

Сливе повезло: Волдырь был дома и топил печь. Он налил Сливе стакан кипятка из чайника, хмуро выслушал его короткий рассказ и снял с гвоздя фуфайку.

– Давай, раздевайся до трусов, – велел он, – обсохни на печи. Я к Мите сбегаю, за спиртом. У него чистый есть. Тут только чистый поможет.

Через несколько минут он вернулся с Митей, мензуркой спирта и маленькой банкой меда. Раздетый до пояса Слива сидел на лавке, бессильно свесив голову. Митя стянул с него сапоги, а потом и штаны. Из кармана штанов выкатился Манюнин стаканчик, Волдырь его подобрал. Дунул в него, вылил в стаканчик спирт, черпанул ложкой меду из банки и размешал его. Потом достал перечницу, густо поперчил раствор и протянул стакан Сливе.

– Ну-ка, залпом! – Он поднес стаканчик к Сливиным губам, видя, что того трясет до судорог. – Открой рот и заливай, не глотая, а то горло сожжешь!

– Без тебя знаю… – просипел в ответ Слива и запрокинул голову.

– Только и делов у меня, Славка, что тебя пользовать, – проворчал Волдырь и осторожно вылил жидкость в рот Сливе. – Залезешь сам на печку?

Слива выдохнул, кивнул, ладонью вытер слезы и полез качаясь. Митя подтолкнул его сзади:

– Тулупом накройся! Поехали мы, ментов этих со скалы сымем. Я Любаню пришлю приглядеть за тобой.

– Не надо…

– Надо, говорю!

Слива машинально свернулся под тулупом и замер на теплых кирпичах. Звуки затихли, и свет погас в его глазах.

Когда он снова зажегся, очнувшийся Слива с удивлением понял, что совершенно здоров, хоть и слаб. Горячие кирпичи словно пропекли его, а спирт все еще грел изнутри, мягко шумел в голове. Во рту пересохло, он лежал весь мокрый от пота и слушал, как хозяйничает на кухне Люба.

– Люба, а можно мне штаны и тельник? – прокашлявшись, попросил он.

– Водички, может, заодно? – Люба подала одежду.

Полутрезвый Слива не сразу отвел взгляд от ее лица:

– Хорошо бы…

От воды он снова слегка запьянел, но быстро оделся и слез с печи. Сел у стола на лавку. Люба сняла с плиты чайник, налила в стакан какого-то пахучего настоя и подвинула Сливе на блюдце.

– Марь Михална просила заварить и дать, как проснетесь, – сказала она.

– Люба, давай на «ты», – неожиданно даже для себя самого предложил Слива и от страха залпом хватанул сразу полстакана настоя. – Гадость какая!

Он сморщился, собрав лицо в печеное яблоко, и Люба тихо рассмеялась:

– Хорошо, давай! Как самочувствие?

– Ничего вроде. Что это?

– Не знаю, но она отравы не подсунет. Наоборот, всегда помогает.

– Что же она сама не зашла? – Слива почувствовал, что голова его начинает кружиться, а Любино лицо уплывает куда-то в сторону. – Тогда хоть предупредила бы, что много нельзя!

– Она к Николаичу никогда не заходит. Еще с молодости, Митя говорит.

– А чего так?

– Богохульником его считает. А может, еще почему, мало ли?

Уши и щеки Сливы, а также кисти рук и ступни его зажгло изнутри, но он ощутил необыкновенную легкость во всем теле, какую-то теплую и яркую радость. Люба показалась ему сейчас еще красивее, чем обычно, и ему ужасно захотелось сказать ей об этом, так что он едва сдержался…

– Богохульник он еще тот, – согласился Слива.

– Это как поглядеть, – мягко возразила Люба. – Вот мне тоже кажется, что если и есть Бог, то ему не до нас. Он сам по себе, а мы сами.

Слива промолчал. Радость его все росла, и спорить с Любой он не стал.

– Долго я спал? – спросил он наконец.

– Вечер уже, – ответила Люба, – мужики недавно этих горе-рыбаков привезли вместе с их лодкой. Водкой их сейчас отпаивают. Те счастливые! Как заново родились. Слава, не желаешь супчика куриного?

Люба достала из печи кастрюльку. Слива собрался уже поймать ее руку, чтобы расцеловать, но вместо этого взял в руки себя, пробормотав только:

– Не отказался бы…

– Олег этот мужа моего знает и Николаича тоже, да и они его. – Рассказывая, Люба налила в миску супу и дала Сливе ложку и хлеб. – А молоденький сидит, носом хлюпает и все рвется Робинзона найти.

– Не надо бы ему меня искать…

– Не переживай, дядя Вова уже сказал им, что ты опять уехал сети сторожить, они даже думать о них боятся. А молодой этот, Колька, на свадьбу хочет тебя пригласить. Самый, говорит, дорогой гость будет! Венчаться он, видите ли, надумал.

– Венчаться – это хорошо. – Слива хлебал горячий суп и счастливо улыбался. – Это правильно!

– И ты, Славочка, туда же, – усмехнулась Люба. – Это ж просто обряд! Главное ведь не это и не штамп, а…

– А что?

– Любовь, вот что! – Люба вызывающе взглянула на него. – И уважение. Вот ты, дорогой, венчался с женой?

– Нет, не венчался, сейчас жалею. Жена моя, как и ты, тоже красивая, и пальца ей в рот опять же не клади. Такая же Фома неверующая, руку откусит.

Люба отмахнулась. Слива помолчал, размышляя, и продолжил:

– Эх, утихло бы тут все к весне, поехал бы я в город. На зиму не поедешь – кантоваться негде. Нашел бы ее… А вдруг она уже с кем-нибудь другим?

– Вы, что ли, разведены?

– Не знаю… Пил я, на суды не ходил.

– Ну, будем надеяться, что нет.

– Повинился бы, с детьми заодно помирился… Да вот простят ли?

– А ты попробуй!

 

(Окончание следует.)