Четыре истории о музыке, фанатах и сочувствующих

 

Александр БЕЛЯЕВ 

 

Дотянуть до припева

Четыре истории о музыке, фанатах и сочувствующих

 

I

INTRO. НИЗКИЕ ВЕТКИ

 

Зеркало в прихожей показало овальное лицо, щетину, ежик волос с седыми иголочками. От крыльев носа к уголкам губ протянуты ниточки морщин.

Отражение отвернулось и крикнуло в темноту коридора:

– Тишка! Сколько тебя ждать? – потом уплыло за широкую рамку.

Мужчина с ежиком снял с вешалки красную джинсовую куртку, надел. Из глубин темной квартиры приближалось проворное клацанье когтей по паркету. Возник светлый лабрадор, молодой, чистенький, вертлявый. Остановился, оглядел мужчину, зевнул, показав розовый и влажный, как ветчина, язык, тявкнул и ткнул хозяина носом в коленку: пошли, мол, гулять-то.

Мужчина повернул ключ в входной двери.

– Ты с собакой? – донесся из кухни женский голос.

– С собакой.  

– Он гулял уже. Помойку захвати…

Лязг стальной двери.

– Ушел! Ни черта не делает, только на диване валяется, гений непризнанный…

Мужчина и лабрадор доехали до первого этажа, вышли в фойе. Из окна, огромного, как витрина автосалона, видна улица.

– Кто это там идет, а? – прищурился мужчина. – Черт, Петрович. Сейчас будет беседовать…

Собака тоненько нечисто заскулила. Собака в речах Петровича-соседа тоже не находила ничего интересного. Но относилась настороженно: хозяин в присутствии Петровича нервничает. Петрович этого не замечает, думает – болтаем. Люди вообще мало замечают.

Но вышли на улицу.

– Какие люди и без охраны, – поприветствовал их Петрович.

Лабрадор посмотрел ему в лицо, потом наклонил морду, обнюхал сухой светло-серый асфальт.

– Здорово, Петрович.

– Здорово, сосед.

– На стадион?

– Ага.

Вот и поговорили. Мужчина с лабрадором двинулись.

– Слышь, сосед, – не унимался Петрович, – как жизнь-то?

– Хорошо, спасибо. Петрович, мы пойдем…

Лабрадор встал, натянул поводок. Бегать, дескать, хочу.

– Бегать хочет, – засмеялся Петрович. – Слышь, сосед, а чево я твоей музыки не слышу?

– Звукоизоляцию поставил.

– Да ну? С чево изоляция?

– Из минеральной ваты.

– А минеральная вата – это что? Вата?

– Да, вата. Минеральная.

– Понятно. Классная вата: вообще ничего не слышу.

– Это лучший изолятор.

– Тишина полная. Не то что раньше. Думал, ты бросил тыдыды свое.

– Я не бросил.

– Ну или творческий кризис у тебя. Откуда, думаю, тишина такая?..

Собачник покачал головой:

– Нет, нет у меня кризиса.

– Ну хорошо. Хорошо. А то я подумал, что музыка эта никому не нужна.

– Не нужна.

– Да ладно...

Лабрадор еще раз дернулся, натянул поводок. Мужчина пошел за лабрадором, обернулся, сказал:

– Пока.

– А кстати, знаешь чё еще? Погодь!

– Ну?

– Ты с Митричем поговори, а?

– С каким Митричем?

– Напротив тебя живет.

– Это Дима, что ли?

– Ну да.

– Не о чем мне с ним…

– Ты скажи, чтоб не курил трубку свою на лестнице. Дым идет – задохнуться можно.

– Я бы поговорил, но в ближайшие дни вряд ли…

– Уезжаешь?

– Типа того.

– Жаль! Ладно, не задерживаю. Но ты поговори, не затягивай, ладно? А то задохнуться же можно.

– Не затяну.

Мужчина и лабрадор дошли до катка «Северное сияние». Пространство между катком и набережной – дикое место, без тропинок. Никто никогда там не ходит. Мужчина и лабрадор вошли в этот лесок.

– Симпатичные деревья, да, Тишка? Как в деревне. С детства люблю Лужники. – Хозяин отпустил поводок, поводок упал на землю.

Лабрадор сел. Мужчина подпрыгнул и ухватился за низкую ветку, косо уходящую вверх. Он повис на ней – нелепый, с задравшейся курткой, вылезшей из джинсов плоской резинкой черных трусов. Под его весом ветка нагнулась, но потом опять поднялась до прежнего угла. Он спрыгнул, отстегнул поводок и сказал собаке:

 – Тишка, иди погуляй. Гуляй! Ну что за глупый зверь...

Лабрадор обиделся на глупого зверя и пошел с полнейшим равнодушием, высоко переставляя лапы и роняя капли с языка.

 

Когда он вернулся, он увидел, что хозяин как бы висит в воздухе. Его ботинки покачиваются сантиметрах в двадцати от земли. Голова набок, глаза без выражения. Лабрадор никогда не видел, чтоб люди так себя вели. Он посмотрел на хозяина и стал прыгать, пытаясь схватить его зубами за ботинок и поставить на землю.

Прыгал и прыгал.

 

2. VERSE. КРАЙНИЙ СЛУЧАЙ

 

Звонок в дверь. Одиночный. Без стаккато и фразировки. До того не было слышно ржавого скрипения старого лифта: снова сломался, когда-нибудь оборвется…

И еще звоночек. Робкий, но настойчивый. Как ему удается так… Музыкальные руки, да, весь звук в пальцах, как он говорит.

Не открывать послать подальше, шепчет она, идя к двери. Поглядеть в глазок убедиться что это он не открывать не разговаривать послать на вот прям вот так вот прямым текстом потому что ну свинство же откровенное с его стороны такое отношение а годы-то идут!

Глазок, лестничная площадка искривленная, как будто в шаре новогоднем отражается. Лицо с увеличенным носом. Озирается. Почему-то все визитеры, когда смотришь на них в глазок, озираются – можно подумать, лестничную клетку в первый раз видят.

Да он стервец заскакивает редко на огонек проездом когда ему удобно отоспаться а годы бегут все быстрее так что одно компенсирует другое… – это вот так мысль пришла к парадоксальному заключению.

Когда-то – нереальные годы назад – она не могла месяц его дождаться. Тогда они были почти парой. В ее однушке – разменялась с родителями еще на первом курсе – он почти жил. Уезжал по делу: концерт играть. Играл, понятно, во всяких жральнях и на квартирах. Но так это ж пока.

Ее такой расклад почти устраивал. Ну по правде если: она свободна, он свободен, все свободны, все дороги открыты, двадцать лет, то-се.

Теперь вот ясно, что по дорогам ехать некуда, со свободой делать нечего.

Еще звонок. Она уже была у двери. Не поглядев в глазок, открывает дверь.

Острые скулы, мокрые волосы прилипли ко лбу.

(Дождь? – Ну да, скучная погода, осень. – Угу…)

Свитер с горлом. Из-за спины – черный кофр. Потертый дерматин. Все то же самое. Хочется хлопнуть дверью по лбу.

– Я тебе песню написал. – (Песню он написал, бля.) – Может, послушаешь?..

 

Утром он пил убежавший кофе, она бегала из комнаты в ванную и переживала, что при свете дня порозовевшие белки ее глаз и синие веки будут выглядеть совсем похабно. Попробовала перебинтовать шею широким шелковым платком. Так. Или вот так. Еще хуже.

Он сказал, глядя в чашку:

– Можно я у тебя поживу?

Она вздохнула.

– Так можно? Я нена…

– Одно условие.

– Какое?

– Кури в форточку, – улыбнулась она.

За стеной дернулся и медленно поплыл вниз лифт – неужели починили ну класс можно значит сапоги на шпильках надеть а вечером закупиться чем-нибудь вкусненьким ну и все такое…

 

В обеденный перерыв у нее происходит довольно странный разговор с подругой-коллегой. В их учреждении бесконечных бумаг и бесконечных коридоров с толстыми стенами на Неглинке, в самом центре. Блатное место.

Подруга про всю эту ситуацию говорит правильные вещи и делает логичные выводы но проблема в том что я это я а она это она и если б она была на моем месте то она б неизвестно как рассуждала а скорей всего и не рассуждала б ни разу…

 

Проводив ее утром, он поиграл на гитаре, а потом его снова сморило: сутки не спал до того, концерт, ночные переезды, I drove all night, вот это все.

В два часа дня он еще раз проснулся, принял душ, сварил еще кофе.

С кружкой вернулся в маленький кубик комнаты, обесцвеченной дневным светом. Включил телевизор. По первой программе моложавый глава государства долго и подробно объяснял, что все уже неплохо, но, чтобы стало хорошо и еще лучше, надо преодолеть некоторые трудности. На третьей программе градоначальник открывал строительный объект. Домом этот стеклянно-бетонный кубик назвать нельзя. Сам градоначальник слова «дом» избегал. Прораб, наверное, тоже избегал, но прораба никто ни о чем не спрашивал.

Зазвонил телефон. Взял трубку. Она спрашивала как и что. Он сказал что так и все. В смысле нормально. Да отдыхает. Спасибо что приютила и что вообще. Потому что он нигде себя так.

Положил трубку.

Кофр с гитарой стоял, прислонившись к стене. Жесткий кофр – сдавать в багаж можно. Хотя опасно.

Пошел на кухню. Открыл форточку. Закурил. Дым уносило в форточку, быстро, быстро. За окном панельные дома в темных заплатках. Редкие деревья без листвы. Черные, как будто обгоревшие. Летят облака. Пока огонек подтягивался к фильтру, облака начали повторяться. Он щелкнул окурок в форточку. В коридоре надел куртку, ботинки, повесил за спину гитару. Вышел на лестницу. Дверь, насколько он помнил, захлопывается автоматически. Вызвал лифт. Двери открылись со скрежетом.

 

В обеденный перерыв она с подругой из соседнего отдела курила внизу, на улице у их стеклянной башни бизнес-центра.

– …да вообще одно хочу…

– Одного?

– Именно. Хотя я понимаю, что я у него тут в Москве на крайний случай.

– Есть же нормальные мужики.

– Мне нормальный мужик не нужен. Я сама как нормальный мужик уже давно.

– Вот офигеть сказала, систа: за таких, как мы, выйти замуж можно… Но а что бы ты хотела?

– Чтоб он дома сидел и не двигался. Никуда.    

– Осторожнее в желаниях. Они могут начать исполняться.

– Ничего, я справлюсь. Пусть только начнут исполняться.

– А ты… это… сделай как в том фильме…

– В каком?

– Финчеровском вроде… или нет… Короче, там мужик любовнице руки-ноги отрезал.

– Господи…

– Не помнишь? Ну прикольный фильм, эротика…

– Это без ног-то? Чё за эротика такая?

– Да блин, ну там актриса эта еще, блондинка такая шикарная…

– А, она жирная!

– Вспомнила?

– Ну у тебя и советы…

– Шутю, зая. Вообще, надо отправить запрос мирозданию.

– Отправляю, – усмехнулась она. – «Дорогое мироздание! Сделай так…» Ты еще скажи, что надо визуализировать.

– Это не лишне. Я вот хотела смартфон новый, есть такой, знаешь, шикарный, золотой такой…

– Не знаю, мне все равно, у меня «нокия» древняя.

– Ну шикарный, знаешь… короче, я его с «Вога» вырезала и на стену.

– И что – мужчина подарил?

– От них дождешься! Сама купила. В кредит... Ну, под мелкие проценты.

 

Предпраздничный день, всех отпустили пораньше. Поезд метро долго ехал по бесконечной серой ветке. Radiohead в наушниках никак не заканчивался.

В подъезде наткнулась на соседку Алку с первого. Она подкармливала забредавших погреться кошек, ради чего всегда оставляла дверь в подъезд открытой – иди кто хошь.

Алка тут же затараторила: что тут было да кошмар лифт оборвался а там в кабине какой-то неместный мужчина был все свалилось теперь он в реанимации лифт непонятно когда починят а я что говорила власть надо было нормальную выбирать а теперь живите как хотите.

 

3. BRIDGE (МОДУЛЯЦИЯ). ПОДРАБОТКА НА КАНИКУЛАХ

 

– Молодые люди, я вам не мешаю? – Препод смотрел пристально поверх узких прямоугольников очков – модных лекторских, без оправы.

Вадим с конопатым детским личиком и его приятель-сокурсник, парень с длинными черными волосами, неопрятно болтавшимися по плечам, одетым в серый акрил, притихли, съежились.

Препод – моложавый, с проседью в черных волосах, одетый в серый костюм из тонкой шерсти и водолазку цвета топленого молока. Хорошие шмотки, импозантный господин. Похож на начальника, которому уже можно слегка нарушать дресс-код. Ясное дело: подрабатывает в бизнесе, консультирует – все ж на компьютеры переходят, спецы нарасхват. Любой, кто научился устанавливать драйвер для принтера – да хоть зажеванную бумагу из струйного вытащить, – уже гений компьютерный.

Времена новые, шутки преподов вечные: «я вам не мешаю», «мне, может, выйти»...

– Может быть, я выйду, а вы договорите спокойно? – Темные глаза препода просканировали аудиторию и вернулись на нарушителя. – Вадим, ну что вы, ей-богу, с товарищем вашим, забыл фамилию, да, спасибо, в общем, вы ж нормальные студенты, ну почему бы не послушать, я не знаю! Итак, в языке программирования… – продолжил с той же интонацией. Магнитофон, который сняли с паузы.

Вадим и приятель-сокурсник переглянулись: ну что ж, на перемене договорим.

 

– Так ты собираешься с нами?

Сокурсник и Вадим шли по коридору, широкому и длинному, со сводчатыми потолками. Огромные окна с рассыхающимися рамами. Стены окрашены жирной краской. С потолка свисают лоскуты желтеющей штукатурки. Дворец науки, именно. Какая наука – такой и дворец.

– На тусу-то? Конечно! – воскликнул Вадим.

Длинный узкий коридор сделал очередной поворот, в который они нырнули по пути на следующую пару. Здание кишело студентами и преподавателями, но все равно ощущалось каким-то нечеловеческим, каким-то запущенным музеем сталинских времен.

– Хорошо, – кивнул сокурсник. Они скидывались на выпивку, а тут важен кворум. И как бы невзначай спросил: – А притащишь кого?

– Конечно! – Вадим чуть не крикнул.

– О, клево. Красивая?

– Сам знаешь.

– Откуда ж?

– Ты ее видел.

– Кого?! – Сокурсник остановился, посмотрел пристально в лицо Вадима.

На них падали яркие пыльные лучи мартовского солнца, просачивавшиеся сквозь мутные стекла высокого окна. Солнце рисовало на буром паркете косые параллелепипеды.

– Ну Карину ж, – сказал Вадим, пожав плечами и отводя глаза в сторону.

– О гос-споди! – вздохнул сокурсник. – Так я и знал. Ну сколько можно…

– А что?

– Ты же для нее пустое место.

– Я не место, я человек.

– Мы все для нее пустое место, тормоз...

Вадим взял сокурсника за рукав:

– А ты чего встал-то? Идем. Опоздаем еще.

– Она никогда никуда не ходит, куда б ты ее ни пригласил, – сказал волосатый, не двигаясь с места. – Ну Вадик, ты мой друг, я не могу смотреть на то, как ты…

– Да у нее просто не получалось… – улыбнулся Вадим. – Прийти, – добавил он.

– Блин, неужели не надоело. Пошли уже, правда что…

Они дошли до огромной грязно-белой двустворчатой двери аудитории, где по расписанию следующие пары. Вадим подергал ручку – длинную, гладкую. Дверь не сразу поддалась, потом открылась с легким скрежетом, колыхнув вторую половинку, намертво прибитую к полу и никогда не распахивавшуюся.

 

В лекционной аудитории, просторной, с круто спускавшимися рядами, Вадим сразу увидал ее. Хрупкая брюнетка со стянутыми на затылке масляно блестящими волосами, небольшой упрямый лоб, тонкие, напряженно изогнутые брови, светлые глаза, ярко накрашенные губы и родинка на фарфоровой щеке. Подошел.

– Привет, Карин, как твое ничего, тут это, – глотает слова, как будто подгоняет самого себя, – у нас тут, ну, вечеринка мутится, я хотел бы, чтоб ты…

– Я не могу.

– Я же не сказал когда, ха-ха.

– Вадик, послушай.

– Ш-што?

– Я не могу. Вообще не могу. Никогда. Понимаешь?

– Почему?

– Потому.

– Ну…

– Не нукай. Просто ну... – Тут она не сдержала улыбку. – Ну вот зачем ты меня все время приглашаешь, а?

– Потому что ты классная. И я тебя…

– Перестань. Не говори таких слов. Послушай, ты очень нравишься Сашке.

– Какому?

– Моей Сашке. Иванцовой.

– Я всем нравлюсь, кому чего-то на кафедре надо, – усмехнулся он.

Сашка, понятно. Сокурсница номер два. Есть еще номер три на их мужском потоке. Но номер три даже для их тестостероново-прыщавого братства не вариант.

– Не строй из себя циника, не похож все равно.

– На кого?

– Тебе не идет быть циником. Лучше пригласи ее, она хорошая девчонка, вы…

– Не хочу. – Сказал громче, чем приличествовало.

– Что, она страшная?

– Я этого не говорил. – Он посмотрел в сторону.

– Все вы одинаковые.

– Кто?

– Всё, лектор пришел.

– Посижу с тобой?

– Извини, здесь Сашка.

– Не вижу.

– Она опаздывает. Придет сейчас.

 

Вадим подрабатывал на кафедре не ради денег и даже не потому, что «ботан упертый», как некоторые считали. Скорее, потому, что некуда было девать и мозги, и силы, и время. Нечего делать в этой Москве – летом пыльной, зимой холодной, в промежутках грязной. Тут вообще вся жизнь – как один промежуток между прошлым и неизвестным.

Лучше уж несколько дней в неделю проводить три-четыре часа на кафедре, в помещении с огромными мутными окнами и бесконечными рассыхающимися шкафами из светлой ДСП. Сокурсники ходили до метро «Авиамоторная» маленькими ватагами, Вадим же, поскольку уходил позже всех, топал в неизменном одиночестве.

Сейчас как раз наступил его «кафедральный» день. Не сделав там еще ничего толком, он вышел покурить, но не в туалет, как обычно – он уже курил в институте, покупая раз в три дня пачку L&M, «ломы», сигареты самые дешевые и противные, – а вниз, на главный вход, на лестницу с колоннами.

Затянулся, кивнул пролетевшему мимо женскому силуэту, не сразу узнав, кто это, и уже слыша резкий стук острых ботильонов по ступенькам. Карина чуть замедлила шаг перед автомобилем с тонированными стеклами. Огромный джип – Вадик тогда еще плохо в дорогих тачках разбирался, – весь как будто сделанный из черного зеркала, словно раздувающийся. Толстая дверца приоткрылась. Карина, прижав к груди полиэтиленовый пакет с учебниками и лакированную черную сумочку, просочилась в салон. Дверца беззвучно закрылась – так, как будто ее и не было. Блестящий гладкий джип с сытым урчанием побежал по улице Красноказарменная.

«Все вы, мужики, одинаковые». Не очень-то и одинаковые, есть маза. Реально даже разные. Он выщелкнул полусгоревшую сигарету в тяжелую каменную урну с рельефными лилиями и пошел обратно, в мрак сталинской готики института.

– Шикарная телка, чё ты хочешь, – сказал волосатый сокурсник на следующий день, когда Вадим как будто невзначай рассказал ему, в какой компании он увидел Карину. – У нее и ухажеры такие. На фиг мы ей, а?

– Надо бы летом подзаработать, – совсем «не в кассу» сказал Вадим.

 

Никаких наметок на подработку у него не было. Придумать мог только – устроиться курьером, на стройку или репетиторствовать по математике. Которая летом никому не нужна, правда. Да все равно копейки. Но как-то в июне, когда досрочно сдал сессию, прогуливался по Комсомольскому проспекту, новому для него району, в который судьба никогда не заносила, и там, у метро «Фрунзенская», буквально наткнулся на земляка, даже не просто земляка, а бывшего одноклассника. Тот предложил подменить – поторговать на радиорынке.

– Уезжаю на юга, отдохнуть надо, два года пашу без выходных.

Вадим скривился: ну что за работа, блин, скоко платят-то… Бывший одноклассник назвал: это примерно минимум, если без левака, в день. Вадим икнул. Поверить невозможно. Как два месяца на кафедре на полставки.

– Ну вот раз не веришь – сам и проверь, – расхохотался земляк. – Но не хочешь – как хочешь, а мне свой человек нужен просто, не то хозяин своего поставит кого-нибудь... Ладно, давай, держи краба.

– Погоди! – чуть ли не крикнул Вадим.

 

На рынке работали ежедневно с шести утра до четырех-пяти дня. Продавали компакт-диски с базами данных: ментовские, гаишные, а также юридические справочные системы «Гарант» и «Консультант», обновления к ним и просто аудио CD с музыкой.

Через год Вадима уже никто не спрашивал, как раньше, – в каком классе учишься, где учишься да и учишься ли вообще. От внешности школьника не осталось и следа: теперь кожа обветренная, углубились мимические морщины, глаза покраснели и лоб стал блестеть под волосами. Вадим часто и жадно курил, прикуривая одну от другой свои «ломы».

Остался и прижился на точке Вадим очень просто: когда земляк вернулся из того своего отпуска, с «югов», продажи шли так хорошо, практически росли по экспоненте, что и Вадима оставили. Не просто оставили – чуть ли не умоляли остаться. Он, собственно, и не возражал.

А там уж через время Вадим с подельниками просекли, что можно самим копировать все эти диски, распечатывать бумажки дома на принтере и выдавать за нормальный товар.

В институте он взял академ, потом повтор, потом узнал об отчислении. С военкоматом можно было ничего не решать: он же иногородний. Наверное, дома родителей забрасывают повестками, ну так что с того, решим как-нибудь. Сколько б ни стоило – не дороже денег…

 

Забирая документы в институте – на кафедре теперь работала первокурсница в косичках и очках, – встретил длинноволосого. Узнал не сразу: тот постригся по рейверской моде – короткие волосы, зачесанные вперед и выровненные на лбу. Стрижка такая юным славянским лицам придает дебильное выражение. Волосатый рассказал, что звонил ему, хотел куда-то пригласить на тусу, но не застал.

 – Ты съехал, что ли? Женился?  

– Ну вроде того.

– Кстати, Карина твоя тоже исчезла, замуж вышла за крутого.

– Их отстреливают, – сказал Вадим.

Волосатый попрощался, резко выдернул руку из скорого рукопожатия, убежал.

 

Весной 1998-го хозяин вдруг стал их допрашивать: почему падают продажи. Продажи официального товара действительно не росли – рос сбыт левака-самопала, про который хозяин ничего не знал. Понятно было, что надо тут же начинать продавать товар хозяина быстрее, а свой левак пока отложить или же продавать всё, но ускоренными в пять раз темпами. Ни то ни другое Вадима и коллег не устраивало: они уже привыкли иметь постоянных хороший левый доход. Да и потом, увеличить продажи легальной пиратки, хозяйской то есть, значит фактически признать, что все это время толкали левак. Положение безвыходное. Пат. Решили пока оставить все как есть, но попридержать левак, доложить в выручку из своих денег… Неделю так и действовали. На следующие выходные приехал помощник хозяина, молодой лысый парень в кожаной куртке, джинсовых шароварах и бейсболке с козырьком, загнутым желобом.

– Так, это, парни, всю выручку – быстро мне.

Один из старослужащих, главный на точке – он почти никогда сам за прилавком не стоял, – молча расстегнул поясную сумку, вытащил «котлету», протянул помощнику. И тут помощник хозяина сделал нечто странное: мгновенно, с трескучим ветерком перелистнув пачку, как колоду карт, он разделил деньги на три части. Часть запихнул в нагрудный карман кожаной куртки, вторую часть протянул старшему, а третью так вообще – Вадиму.

– Это вам, парни, за труды, и, блин, тикайте отсюда. Чтоб больше никто вас тут не видел. Ясно?

– А чё… – спросили было они.

– А ничё. Много будешь знать… – Он оборвал фразу и скрылся.

Впрочем, всем и так все было ясно.

Одноклассник больше не показывался. Исчез, ушел в запой, уехал на юга – все может быть. А Вадим с другим, работавшим на точке бывшим студентом МИРЭА организовали фирму. Это оказалось не таким уж сложным делом: почти все деньги, которые Вадим зарабатывал, за вычетом еды, сигарет и квартплаты, он не тратил, а менял на доллары и немецкие марки и хранил дома. После 17 августа 1998 года на его скромные валютные сбережения в Москве можно было начать дело.

Поначалу – тесный павильончик-самострой на отшибе. Диски с ворованными данными, базами и музыкой. Потом – DVD, карточки оплаты мобильников, сами мобильники.

Через какое-то время по Москве разрослась небольшая сеть. Пролетело несколько лет – почти без выходных и отпусков. Новый век, новые порядки; «белая» бухгалтерия, налоги, пошлины, затраты на налоговый консалтинг. Бандитскую крышу сменили покровители в МВД.

Вадим уже мог бы переехать в Испанию, например, но до сих пор считал, что надо заниматься самому каждой сделкой, платежкой, копейкой.

Он периодически наведывался в свои магазинчики-павильоны. Однажды в Отрадном, проглядев отчетность в подсобке, вышел в зал, встал за спиной у кассира. В зале у витрины с «бюджетными» моделями телефонов стояла симпатичная женщина лет сорока с серебряными нитками в черных, коротко остриженных волосах. Вадим сразу узнал ее. Женщину дергал за палец мальчик лет шести с бледным лицом. Он ныл и чего-то требовал. Вдруг ребенок повернулся в сторону Вадима, их взгляды пересеклись. Мальчик смотрел светлыми злыми глазами из-под упрямого крутого лба. На несколько секунд он прекратил ныть, и женщину это насторожило. Она глянула сперва на его макушку с завитком светлых волос – бегающими глазами, как будто вшей выискивала, потом повернула голову в сторону кассы. Никого там не увидела и сказала: «Сына, зайдем в другой раз, идем, скоренько».

И они ушли.

 

4. CODA. ГИТАРИСТЫ НЕ НУЖНЫ НИКОМУ

 

Оказывается, конструктивистский квартал на Плющихе снесли и строят там какую-то псевдоклассику московских «нулевых».

По официальной версии, снесли потому, что все дома там обветшали и вообще морально устарели. Квартиры маленькие, темные, колонки для горячей воды в ванной и на кухне. Ну конструктивизм же – тогда строили из фанеры, гипса, чуть не из мусора. Хотя как-то они простояли столько десятков лет… Я давно не бывал в тех краях, не видел. Вот в одиннадцатом классе когда учился, бывал в одном том доме чуть не каждый день. Та квартирка на последнем, пятом, этаже – дом без лифта – не очень тесная, но словно сложенная из четырех кубиков, приплюснутых потолком «два двадцать». Кухня, комната вечно отсутствующего соседа, комната моего учителя гитары (он рок-звезда, но никто об этом не догадывается), комната его мамы.

Меня Nirvana заставила взяться за гитару. Я считал себя «гранжером» и подсаживал на музыку grunge всех, кого только возможно было. То есть почти никого. Девушки от такого «музла» просто шарахались. Как и от его фанатов.

Один друг только мои вкусы разделял. Из-за «гранжового» имиджа часто в идиотские ситуации попадали. Вот, например, сидим как-то в конце лета – это каникулы между десятым и одиннадцатым вроде, то есть 91-й год примерно – во дворе школы № 54 на Кооперативной. Это сейчас он огорожен со всех сторон, а тогда там был лишь небольшой заборчик с калиткой со стороны Кооперативной, а со стороны Третьей Фрунзенской с дыркой – два прута выломали, наверное, во время войны еще. Но все равно там особо никто не ходил, лучшее то есть место для посидеть-покурить-мафон послушать.

Так вот летом в сумерках сидим, как обычно. Курим «Родопи». С приятелем – оба такие правильные гранжеры: джинсовые шортики в обтяжку, яркие кеды, клетчатые рубашки. Волосы длинные, белые, как у Кобейна.

Мимо бредет, качаясь, какой-то мужик, пиджак с блестящими локтями, пакет полиэтиленовый. Вдруг видит этих щеглов, подходит и говорит:

– Чё, молодежь, скучаем?

– Ага. Без наркотиков тоска!

Алкаш это за чистую монету принял. Повелся:

– Эх вы какие… штучки… А есть получше, блин!

И тут присаживается так точненько между нами. Ставит на пол пакет. Там – коньяк, как ни странно.

– Ну чё, прекрасные, долбанем?

Мы переглянулись – а чё б не выпить-то.

Отпиваем. С горла. По кругу. По паре глотков. Тут дядька поворачивается к приятелю моему, слева сидящему – а он повыше и в плечах поуже, – и дышит ему в ухо горячими коньячными парами:

– Курить есть? – и за талию обнимает.

Тот, конечно:

– Мужик, ты чё? Ты охренел? Голубой?

Тот вскочил, протрезвел, поглядел внимательно на одного-другого и, пятясь, пробормотал:

– Черт! Я думал, вы – телки! Ну ты мне, сука…

Но мы уже бежим по Усачевке, догнал ты нас, ага, щас.

 

Мне, конечно, самому хотелось играть-сочинять и вообще сражать всех своею крутизною, так что я ходил за предками и ныл, чтоб купили мне «фендер-мустанг». Странно, но тут родители мне пошли навстречу – гитару подарили. Хорошую, но акустическую. Чтоб если уж учиться, то по-настоящему, по классике, решил отец. И вот, собственно, учитель-рок-звезда этот самый, который на Плющихе, и нашелся. А у нас на Хамовническом Валу был клуб такой – «Форпост». И там типа репетиционная база для всяких дилетантов вроде меня. Ну и какие-то преподаватели тоже ошиваются – студенты-музыканты. Я туда зашел спросить, кто со мною позанимался бы на гитаре, мне заведующий этой базой, мелкий мужичок с бородой, как у гнома, и кожаным хайратником на седеющих волосах, и дал телефон препода. Рок-звезда и берет мало.

– Мне, – говорю, – по классике надо чтоб.

– А он, – говорит, – закончил колледж импровизационной музыки и играет все.

Странно, подумал я, неужели Sex Pistols тоже колледж заканчивали? Какой-нибудь?

 

Сегодня занятие не заладилось. Прошлое отменилось: препод куда-то уезжал, но я все равно этюд не доучил, понятно, чем больше времени на задание, тем хуже оно делается, но я, правда, вообще редко что доучиваю.

На самом деле мне гораздо больше нравилось потом после часа беспомощного ковыряния грифа слушать его записи. Кассеты с красивыми надписями – он сам оформлял. Никакого «совка», только фирма. «Чайф – a, говнари», «Нау – ничего, Леша Могилевский саксофонист толковый, хотя…», «Вот, Рой Бьюкенен, слушай. На что похоже? Не секешь? Да у него же все Pink Floyd украли!»

 

Еще когда одевался в прихожей, мать наехала: вместо чтоб уроки учить, опять к своему наркоману (она уже поняла, что новым Пако де Лусией я становиться не собираюсь).

– Он, – говорю, – не наркоман.

– Кольнет тебя, будешь знать! – кричит мать.

– Я уколов боюсь, – говорю.

Действительно, боюсь жутко.

– Ну значит опоит… анашой!

– Анашу, – говорю, – не пьют. Ее курят.

– Он разбирается, смотрите-ка!

На такое я умею возражать только хлопком двери. У нас она бронированная – все сейчас такие ставят, и родители поставили, чтоб как у всех, – и дом весь просто, наверное, оглох от железного лязга.

Пока шел, все крутил этот диалог с матерью – ну вот нафига она меня ставит в такую позицию, что я ничего ответить не могу? Ну да, слыхал я, что анашу курят, но не сам же. А ей скажи: «нет, не разбираюсь, не курил», она скажет: «еще не хватало!» Чего не хватало, к чему не хватало… Прям вот я такой преступник…

Я мать тоже понимаю, как ни странно. Ей делать нефига, сидит дома, домо-типа-хозяйка. Постоянно что-то трет тряпкой. Мебель протирает. Готовить не умеет. Отец дома ничего и не ест, только поздно ночью, когда с фирмы своей приходит, ужинает стаканом баллантайнс со льдом. Вот лед мать нормально готовит, в красивых формочках. Хоть что-то. Видимо, поэтому отец с нею и не разводится. Впрочем, она его не достает разговорами – его единственного на Земле не достает.

У препода-рок-звезды сидела какая-то тетка. Худая, бледная, с синяками под глазами и кровавой родинкой на левой щеке. Длинные черные волосы прикрывают болтающуюся на худых плечах футболку с Летовым за колючей проволокой.

У препода в комнате можно было курить, он и сам закуривал, когда я приходил и уходил, но сегодня они вдвоем надымили жутко. Как будто костер в лесу. Смолистый запах как от шишек.

– Я – Лизард, – сказала мне девушка.

Голос слегка надтреснутый, но очень молодой. Она вообще юная, студентка, наверное. В полутьме не разглядел.

– В смысле, – говорю. – Кличка, что ль?

– Кликухи у собак, у людей погонялово.

– Ого, – говорю. – Лана, запомню. Лизард – это ж… как Моррисон?

Они засмеялись оба.

– Секет фишку. – Лизард подмигнула преподу. – Ну чё, вы будете эти свои блюзы гонять? Давайте уже, я послушаю.

– А? – Препод как будто заснул на секунду в кресле, а теперь проснулся с красными глазами.

– Что-то я это, – говорю, – не готов особо. Может, мне… того, пойти?

– Да лана, чё ломаешься. – Лизард засмеялась так, что закашлялась.

– Я чё-то сам не в кондиции, – сказал препод и как будто снова заснул.

– Эк его чуйка разобрала, – сказала Лизард.

– Кто? – не понял я.

– Да никто… так… Я, знаешь, – вдруг она оживилась, – я с ним с Омска приехала. Он там играл сейшн с нашими.

А, вот почему отменилось прошлое занятие.

– Вы играть будете или нет?

Я поглядел на препода: тот совсем обмяк. Я пожал плечами.

– Слушай, – говорю, – прикольные у вас погонялы… погонялово в Омске.

– Я, вообще, Алиса.

– Ого, как будто фанатка Кинчева!

– Я Кинчева терпеть не могу. Фашист он. А еще меня все песней какой-то дурацкой совковой доставали – прощай, Алиса, или как там…

– Отстой, – говорю. Словечко только в моду входило. Означало – пластинки непроданные.

– Отстой голимый, – кивнула она. – Лучше, говорю, прощай, old lizard. Все ржали: ты старая ящерица, ага.

– И как будто про Джим-Моррисона.

– Ящерица – не жаба! А ты смотрел фильм «Дорз»?

– Я о нем много слышал: американский, про группу The Doors, с Моррисоном которая. Не смотрел до сих пор. Кассету взять не у кого. В раёне никто такое не слушает.

– Ну ничё, соберемся как-нибудь тут, поглядим… Слуш, давай курцанем, а? – Она полезла в пеструю сумку, как будто сшитую из обрывков ковров. – А то опустило чё-то…

– Не, – говорю. – Пойду. До следующей недели.

– Неделю наверняка тут протусуюсь. А чё, в Москве нормально, прайс аскать нестремно…

 

Очередное занятие я пропустил из-за каких-то школьных проблем. Мать, видимо, решила, что я бросил эту гитару свою и взялся за ум наконец. Но в очередной раз, когда было уже почти по-летнему жарко, я засобирался.

– Опять к своему дебилу лохматому? – спросила мать, увидев меня с кофром в прихожей.

– Зачем грубить-то…

У меня уже не было ни сил, ни желания спорить.

– Я ж не ему.

– Мне неприятно.

– Неприятно – не ходи.

Вот как она так все повернула, а?

– Мама. Мне неприятно, что ты так говоришь о человеке, который…

– Что?

– Который меня учит интересному.

– Чему же? Что он знает?

«Pink Floyd все у Роя Бьюкенена украли». Не, не годится тут. Вспомнил другое:

– Он, кстати, в МГУ учился, на философском у…

– Что ты говоришь?! И что, выгнали?

– В академе щас... а учился у самого Мераба Мим… – тут я слегка запнулся и от этого почувствовал, как щеки теплеют. – Мамардашвили.

– Фамилия, как у вора в законе, – пробормотала мать.

– О, да ты разбираешься!

– Чё сказал? – закричала мать.

Но я уже бежал по лестнице. Вечером будет разговаривать сквозь зубы. Ну и что? Нормально я ее наезд отбил: ей запрещенные приемы можно, а мне, значит, нельзя? Фигушки.

Пока шел по Плющихе, думал, что пора уже учиться играть собственно музыку: сколько можно гаммы и этюды гонять. Прорыв нужен. Хочется в команду. Я только позже понял, что не хотел играть музыку, я хотел быть в группе, а это плохая мотивация, совсем никуда не годная. Награда за занятия музыкой – сама музыка, но это я понял только много лет спустя, когда у меня уже инструмента даже не было.

Но пока я считал, что вот еще пяток риффов выучить – и всё, можно себе команду искать по объявлению. Гитарист, любящий Nirvana, Pearls Jam, так далее… Хотя сколько таких по Москве. Да и гитаристы никому не нужны.

 Кстати, интересно, торчит ли у препода эта телка, Лизард? Если да – то сыграем ей дуэтом менуэт Баха соль-минор, не понравится – пофиг.

Нажимаю тугую кнопку звонка. Приглушенный железный лязг из недр квартиры. Шаги – крещендо. Голос из-за двери:

– Вам кого?

Она одна, что ли? Я сказал, к кому я. Ученик, говорю. Ты что, Лизард, не помнишь… тут же лязг замка. Она. В майке-алкоголичке, которая почти не скрывает плоскую грудь. Волосы завязаны на макушке – как ананас. Припухшие веки. Я помялся, ну, говорю, ты это, скажи… тут она схватила меня за запястье и прям втащила – откуда силы в таком дохлом тельце – в прихожую. И поцеловала в щеку. Теплые губы, запах мыла и табака.

Конечно помню, сказала она, ты – фанат фильма «Дорз». Я стоял и молчал. Но да, фанат, конечно фанат. Хоть и заочный. Как скажешь, в общем.

Ну проходи уже! Она потащила меня в комнату и, войдя, сразу рухнула на матрац на полу. И тут же заговорила как-то возбужденно:

– Слушай, а ты ж ему должен денег за прошлое занятие?

– Нет, – говорю, – я сразу отдаю. Долги вообще ненавижу, сам не бе…

– За прошлый раз отдал? – перебила она.

Тут мне стало как-то неприятно. Во-первых, прошлый раз был две недели назад и мы не занимались. Во-вторых, какое ее вообще дело.

– Ладно, слушай, – ее речь как бы убыстрилась. – Да ты садись!

Я присел рядом, почувствовав ее костлявое плечо.

– Так слушай, у него… беда!

– А где он? – Я все пытался понять, что происходит. Или произошло.

– Он по делам ушел… но у него проблемы – он болен…

– Больной ушел?

– Не цепляйся к словам! Ушел, да… на репу, это неотменяемо, у них турне скоро…

– По Уралу, – усмехнулся я. Начав догадываться.

– Не ржи! Ты знаешь что? Ты заходи попозже, а мне отдай за сегодня, я ему…

– Чего? Это с какой стати?

– Ну чё ты… Слушай-ка…

Тут она повернулась ко мне. До того «гнала», глядя в стену. Поглядела на меня своими светло-серыми глазами, которые так круто контрастировали с угольно-блестящей чернотой волос.

– …ты такой мальчик хорошенький, как Морриссон…

Чего? Она вообще его видела? Хотя ладно, Моррисон так Моррсион, как скажешь.

Домой я шел опустошенным во всех смыслах. Забыл, что повздорил с матерью, и не удивился, когда она открыла дверь и на мое «мам, жрать хочу» спокойно ответила «иди на кухню».

Чуть не давясь пюре с тушенкой – мамино фирменное блюдо «номер два» казалось райским кушаньем, – я вдруг сказал:

– Брошу гитару.

Мать на меня внимательно посмотрела и просто сказала:

– Правильно. Пора уже.

– Конечно, – говорю. – Гитаристы никому не нужны.

– Ты, кстати, так и не придумал, куда поступать.

– Придумал. В технический вуз. Какой-нибу…

– С чего это?

– Конкурс маленький, недоборы везде. Возьмут за аттестат с четверками.

– Ну правильно, – кивнула мать. – Какой у тебя выбор-то…

 

Оказалось, что технический вуз наш – рассадник русского рока в восьмидесятые. Сейчас уже нет. Но там – база и команды. Я в одну вошел – в роли бас-гитариста. На первом курсе переключился на бас – басисты любые в дефиците. Еще говорят, что их девочки не любят. А гитаристов типа любят. Легенды такие.

Руководитель этой базы, усталый, с хайратником, жидкой бородкой и в бомжовом пальто – современная версия картины художника Перова «Гитарист-бобыль», – считал, что в «подростковом, как у тебя» возрасте хочется гитару новую, а женщину постарше. А у нас, у стариков, инструмент чтоб старый, винтажный, поюзанный, а…

– Понял, – говорю. – Я тогда на твои концерты первокурсниц приглашать не буду.

 

Инструмент, чешскую «Иолану», мне выдали на базе. Квадраты быстро освоил – интервальный слух мне препод все-таки успел немного раскачать. А партии у нас элементарные были: квинта-терция, квинта-терция...

Бас я брал домой – заниматься. В тот день у подъезда стояла-курила Маринка из нашего подъезда, взрослая, но – первая красавица.

– На гитаре, – говорит, – бренчишь? – Дым вырывается из тонких ноздрей.

– Ну.

– Сыграй!

– Не прозвучит: это бас.

– Чего?

– Бас, – говорю, – гитара. Ее включать надо в усилитель…

– Да и нафига такая?

– А мы группа типа.

– Как «Элен и ребята», что ль? Ха-ха!.. А вон, блин, какая клевая тачка, зырь!

По улице ехал шестисотый мерс. Она отщелкнула напомаженный окурок на газон и сказала:

– Блин, вот где взять мужика, который такую купит, а?

– На эстраде, – говорю. – На попсовой нашей.

– Там все педики.

– Тебе виднее, – говорю.

И пошел домой со своим тихим басом наперевес.