Об авторе: Александр Павлович Радашкевич, поэт, эссеист, переводчик. Род. в 1950 г. в Оренбурге. Вырос в Уфе. В 70-е гг. жил и работал в Ленинграде. Эмигрировал в 1978 г. в США, работал в библиотеке Йельского университета (Нью-Хейвен). В 1984 г. перебрался в Париж, где работал редактором в еженедельнике «Русская мысль». В 1991-97 гг. был личным секретарём Великого князя Владимира Кирилловича и его семьи. Автор двенадцати книг поэзии, прозы и переводов, выходивших в Санкт-Петербурге, Москве, Нью-Йорке и Белграде. Член Союза российских писателей и Союза писателей XXI века, официальный представитель Международной Федерации русскоязычных писателей во Франции. Участник фестивалей поэзии во многих странах. Стихи переведены на английский, французский, немецкий, сербский, болгарский и арабский языки.
Живёт в Париже.

Все ландшафты

Все ландшафты, что я написал
предрассветной смываемой краской,
все письма, что по свету не дошли
до тех, кому я вовсе не писал,
и все, кого я пере- и кто меня недо-
в паутине обратных следов, как все
стихи, чей юный рот давно набит
нечаемой землёй на топких берегах
отчаянного счастья, все повести
без вещего конца, написанные в срок
понурого скитанья по голым городам
земель обетованных, и всё, чего я
толком не посмел, как то, что преуспел
напрасно на пиршестве порочных
виражей необратимых вальсов
узнаванья, все лики, что я всуе
примерял к опавшему лицу, и крылья
из оплавленного воска, что отрывал
от плеч колючий ветер на гребне
отлучаемых столетий, и всё, и вся,
чему и несть числа в лунных рунах
изжитого света и что стоит за мной,
как кабинетные часы, и отбивает
глухо по ночам: бум-бум, тик-так и
трали-вали. Виною Дюрер –
Меланхолия один.

Дни

В дни кромешной пустоты, эха сомкнутого
круга и ветров, что из-за спин отвернувшихся
портретов, ускользаем от себя, убегаем голову
сломя за небывшие леса и неслыханные горы,
за сон, скукоженный под пледом верблюжачьим,
и погремушки постылых надежд, за пену гиблой
маеты и вероломные посулы необитаемых
высот, и там, где сходятся земные зеркала,
забвенно ждём себя в предвечные объятья,
как сына блудного в сандальях сношенных и
робе заскорузлой, на шатком облачном пороге.
В дни кромешной пустоты, эха проклятого круга
книга были на стылом ветру. Я только захлопну
обратные окна, я только зароюсь в снега
многоточий, и буду счастливым,
как мама просила.

Танго

Поселюсь в архаическом танго, в дрожащих голосах,
заглоченных землёй, в тающем хоре нечаянных
вздохов, в шелковистых котах-тенорах, что участливо
гладят по шерсти, и чернобурых танцорках с рваною
розой в зубах, в перелётных словах вешних встреч
и осенних измен препинаньях, в скользких клятвах
паркета, промурлыканных так мило над надушенным
плечом, загадаю полнеба желаний и разлук лакированный
ад, променяю себя на другого в смертоносных объятьях
рефрена и поверю себе, как все, в аргентинских пазах
обладанья, в ресторанных слезах поутру, в карусели
обманных движений – поселюсь в гуттаперчевом танго,
что в конце пожимает плечами и что лжёт всё смуглей
и желанней, не поведя подрисованной бровью.

Последние

Нечаемой и млечною тропой
когда уйдут последние поэты,
настанет Никогда, умолкнет
музыка возлюбленных прощаний
и люди перестанут вспоминать,
а мир прикинется извечно милым
и невозвратным, как всегда,
и ничего под небом не случится,
очнутся дигитальные стада и
ринутся к чему-то подключаться,
не видеть чтоб, не слышать и не знать,
и наплодят шаблонных роботят,
завалят торжища унылым хламом,
размножат лики антибожества,
осыпется Джоконда в сейфе
чванливых мэтров нон-искусства,
не уставая полуулыбаться сквозь
зыбкие века чему-то ничему,
над бледным видом сиротливым
поднимется волной обратный ветер,
срывая занавес обманной яви,
в мерцающих садах беззвучно
захлопнется межлиственная дверца,
куда уйдут последние поэты
по одному в святое Никогда.

* * *
Мой стишок-светлячок, на субботней дорожке
заплетается волглая мгла, по углам жмутся стаи
сугубых видений, заслоняя пугливые сны, а давай-
ка мы лучше поссоримся, чтоб запнулось пустое
кино. На Олимпах моих и Голгофах заполошный
початый денёк, и над мёртвой звездой эхо света
разнимает обставшую тьму. Мой стишок-посошок
на буранной дорожке, я тебя повожу за собой
сквозь угодья святых и урочища умалишённых,
стороною незримой земли – до шаткой дверцы,
замурованной в ископаемых жирных хвощах,
где, себя сочинив, как прабабушкин сонник,
обернёмся заветной напастью и помолимся впрок
ни о чём. Мой стишок-корешок, отступается
ветер, пухнут реки антислова и приходит
худая пора, и давно пора мириться,
а не то от пустого помру.

Ноябрьское

Воют вьюги над вчера, а на завтра –
сальный пепел, память – брошенная кошка
на обочине чужбин, обложили наживное
стены ветошных дождей.
Что ж, возьму себя за холку, отнесу в безлунный
край зябко ёжиться на полке опоздавших поездов,
где в нигде, на заветной сторонке
облетает стеклярусный лес.
Растворяется звезда, убеждает неизбежность
и в полуденном бассейне аккуратный педикюр
на артрозе треногой старухи и
помада на бывших губах.

В копилку

В копилку дней обугленных, в гербарий полых снов
с предутренним борением тебя я положу, а там уж я,
который, и мама, как всегда, там вы, кого, кому, коты
прекраснодушные и шоры жития, там пена придорожная
в непрожитых краях безбрежного течения обратных
облаков, там всё непоправимее, чем полдень на часах
полночного безвременья, поверившего в нас. Смотри,
уж приближается стена косых дождей из-за лепных
небес, стихи круглей, короче, подводнее закат,
с потерянной улыбкой вникая в прописное,
на вогнутых ступенях обрушенного
дня ты учишься не верить,
не помнить и не знать.

Над «Избранным»

Страницами опавшей яви листать себя,
разбирая по крайним вехам, разлагая
по ломким слогам, вдрызг одуряясь
вешним вином или латая рваные раны.

Неужели окончен урок и звонок вот-вот
задребезжит в долгом и пустынном
коридоре? Время ручки сгр в пенал.
В дневнике заслуженная тройка. За окном
ничейная зима, на носу большая перемена.
Лето Господнее кануло в Лету, в золото
грёз на прощальных ветрах, милый мир
так отчаянно чужд, и кто-то дышит у
обратного порога, всё прерывистей и
громче, как старый пёс бродяги Одиссея,
учуявший знакомые неверные шаги
и сладко сдохший у пыльных стоп.

Страницами небывшей были разбирая
себя, как гербарий реликтовых видов,
разумея едва, упадая в лакуны, воспаряя
в прогалы и листая мансардные сны.

* * *
Нам светят звёзды, которых нет уж
миллионы зим, нам, кого миллионы
не будет. Лишь паладины снов и те,
все те, кому больней, творят себя
самозабвенно для пущей нежности
и зёва чёрных дыр. Всё кончится
в мирах, где не встречали певца любви,
певца своей печали, где мы проснёмся
мёртвыми сначала на той звезде,
которой больше нет.