Об авторе: Родилась в г. Горьком. Окончила Куйбышевский институт культуры. Автор книг «Сильнее меня» (2017) и «Я, Бог, любовь и око» (2019). Редактор-составитель более 20-ти изданий. Организатор литературных проектов, в т.ч. учредитель премии «ДИАС», посвящённой писателю и философу Диасу Валееву. Лауреат международного поэтического конкурса Премии имени Игоря Царёва «Пятая стихия» (2015, 2018), лауреат литературной премии имени Салиха Гуртуева (Махачкала, 2019), победитель и призёр ряда конкурсов поэтического перевода. Публикации в журналах «Звезда», «День и ночь», «Юность», «Сетевая словесность», «Зарубежные задворки», «Аргамак. Татарстан», «Нижний Новгород» и др. Живёт в Казани.

* * *
Не хочется о мелком. Преходящи
парад белья ручного полосканья
в краю тазов и царстве безутюжья,
и перекличка трещин потолка.
Комоды – заговорщики: их дверцы
уж если открываются, то напрочь.
Отставить ножку так и норовит
весёлое вольтеровское кресло.
Не хочется о мелком. Преходящи…
А вот о том, что, выходя из дома,
забыл обнять… Осиротели плечи,
и каменный удав глотал ступени,
где миг тому твоя скользнула тень.
Когда же стены сжали горло дома,
он форточку сумел открыть наощупь,
и жёлтый томик модного поэта
взяла в ладонь лохматая тахта.
И белый день уже толкал на прибыль
стремящийся к нулю предел желаний,
и вместе с ним пытался дом постигнуть,
зачем Кибиров пишет о любви.

Десятое лето

Казалось, в жизни не предашь
привычку, умницу, натуру,
однако я свой карандаш
сменила на клавиатуру.

Я поменяла города,
работу, имя и пространство,
в котором красная звезда
была как символ постоянства.

Когда же – «трижды жди меня» –
обещанное рассмеялось,
я не убавила ни дня:
подумаешь, какая малость

меж вечным именем жены
и безымянностью на пальце, –
когда ромашки так юны,
а я древней неандертальца;

когда ржаные корабли
плывут в полях моей эклоги,
и я – дитя сырой земли,
она мои целует ноги.

О этот дождь, о этот гром,
и золотая круглость сена,
и перекат весёлой пены
у теплохода за бортом;

Луны смешная воркотня,
четвёртый спас, таённость пенья,
и жизнь простая, как репейник, –
всё это я.
Люби меня.

На отмели времён

Я выплакивала тебя речному песку,
солнцу, которое через кепку мокло,
музыке, знающей не понаслышке тоску,
автобусу в равнодушные стёкла.

Выбрасывала тебя майскими жуками,
залетающими в ночное окно,
прокручивала обручевыми кругами,
кадрами кино.

Исторгала тебя уходящими килограммами,
пятнадцатью процентами живого веса –
чемодана с фотоальбомами ранними,
ужесточением пресса.

Вычёркивала тебя на простынях и листах,
и когда тебя во мне не осталось
(или только думалось так), –
оказалось,
что не стало меня…

* * *
Был человек – и нет.
Пьяненький мой сосед
Вышел вчера в отставку.
Сплошь синяки, фингал –
Кто-то его послал
К боженьке на поправку.

Скорой такой не гож,
Сколько их, пьяных рож,
Это не наш, мол, профиль.
Только зачем ты, док,
Выпавший кошелёк
Так изучал подробно?

Глупая штука жизнь,
Ну же, сосед, держись –
Сил моих маловато.
В тулове – ломота,
В комнатах – пустота:
Здесь ни жены, ни брата.

«По выходным – сынок…»
Падает, как без ног,
Мечется на подушке.
Тара стоит в углу,
Брошены на полу
Коленькины игрушки.

Был человек – и нет.
Гордый, смешной сосед
Выкинул злую шутку.
Он же чужой, чужой –
Что ж так нехорошо,
Плачу вторые сутки.

Был человек – и нет.
Сел на диван сосед,
Носом в плечо уткнулся,
Крепко закрыл глаза,
Вышел на небеса,
Вышел и не вернулся.

Прибалтика

Я помню, поезд плыл морозной ночью…
Студенческая братия Самары,
точнее, Куйбышева, сессию окончив,
вперёд состав весёлый разгоняла.
В Москве мы день гуляли по Арбату
(и где ты ныне, фантик эскимо?),
да так, что от сапог ушла подошва –
я новые себе купила в ГУМе.

Куратор, седовласая еврейка,
везла своих девчонок поклониться
святыням Минска, Бреста и Хатыни –
остались в памяти обугленные стены,
и колокол, и каменные слёзы…

Но нас ждала Прибалтика – кусочек
другого мира, странного немного,
звучащего нелепо, но прекрасно,
как узких улочек готический мотив.
И Каунас, и Клайпеда, и Рига
сплелись в моём сознании, подобно
трём стрелкам потревоженных часов,
когда заходишь в лавку антиквара.
Казалось бы – уже ушло их время,
но шестерёнки крутятся в тебе.

Два белых лебедя, похожих на скульптуры,
царящих в тёмных водах зазеркалья
в короне белоснежных берегов.
Музей Чюрлёниса, и музыка, и волны,
симфония воздушных пузырьков,
зелёное, слоистое, чудное…

Другой музей – название я помню,
но называть не хочется, поскольку
просила мама словом не играть,
а дедушка подшучивал над ними
и рисовал, бывало, на газете
их морды, и копыта, и рога…

Летящие высокие ворота
(за петушком ли золотым на шпиле?) –
и Домский ригорический собор,
где я орган услышала впервые,
держась за восхищённые колонны…

…И узких улочек готический мотив…

Ветрами просолённая Паланга,
следящая холодными глазами
за Эгле, королевою ужей.
Так ветрено, что бронзовое платье
готово улететь из рук её…
Балтийский берег Куршского залива –
заснеженное тусклое светило
боится, видно, выпустить лучи:
не разбудить бы море ненароком.
На берегу напрасно мы искали
осколки золотого янтаря –
конечно, он давно уже разобран
неисчислимым полчищем туристов…
Зато мы увозили в пухлых сумках
чудесный прибалтийский трикотаж
и посвящённых после узнавали
по их жакетам, юбкам и платкам…

Но был ещё и старый добрый Вильнюс,
ведь только здесь могла бы я увидеть
величественный маятник Фуко,
непогрешимо двигающий в лузы
тяжёлый шар, сияющий, как солнце
над мраморным песочным циферблатом.

…Легко и точно двигаются стрелки
старинных потревоженных часов.
Казалось бы – уже ушло их время,
но шестерёнки крутятся в тебе…

Осенняя элегия

Вышел я родом из леса,
из-под пера топора.
Чувствую тяжесть железа, –
так в ожиданье пореза
отвердевает кора

и раскрываются поры
свет предпоследний приять.
Солнце косого пробора,
прямолинейность укора,
страха невнятная прядь.

Я сокращён до предела,
сжат до астрального тела,
я на прожилках распят.
В час, как рябина зардела,
небо уходит назад.

Даром сбиваются в стаи
братья мои, отлетая,
даром дрожат на ветру, –
каждого перелистает
та, что красна на миру.

Что там осталось? Полешки,
в беличьих дуплах орешки,
исповедь кроткой воды
и у рождественской вешки
окрик зелёной звезды.

Поэзотерика

Если к нежности апреля
мы добавим силу солнца,
соки трав, цветов, деревьев,
шум дождя, тумана шёпот,

то получим женский облик,
силуэт, летящий оттиск,
семь цветных полос на небе,
предысторию порыва…

Заверните в лист берёзы
дождевые три алмаза,
восхититесь цветом яблонь,
до поры плоды таящих,

поделитесь с нимфалидой
предвкушением сирени,
обещайте послезавтра
непременно стать счастливой…

Время синих стрекоз

Там, куда я навскидку,
ерундой забрела,
синий мостик раскинул
два речные крыла.

Речка, речь волопаса,
ты впадаешь куда?
Впасть в наивность и пафос –
небольшая беда.

Это счастье: разиней
на неспешном ходу
оказаться на синем
стрекозином мосту,

где и полдень высокий
к водной глади прирос,
где течёт над осокой
время синих стрекоз.

Аве Марина

Где он, Серебряный чародей?
Только мелькнула пята его.
Я обронила даму червей,
Он обронил Цветаеву…

Будто на старом половике,
Выцвели, стёрлись цвета его.
А на верёвочном пояске
Красная нить – Цветаева…

Где он, Серебряный, роковой?
Намертво сжаты уста его.
Кто вы такие, – шумит прибой, –
Чтобы судить Цветаеву?

Где он, Серебряный этот век?
Канули в Лету лета его?
Аве, – луна замедляет бег,
Чтобы по строчкам любимых рек
Перечитать Цветаеву.

Неенная

Мне приснилось, что ты ушёл.
В горле застряло слово.
Бешено закрутилось небо вокруг своей оси.
Облака превратились в гигантскую спираль.
Над землёй пронеслось Солнце, роняя огненные куски.
Телефон расплавился в моей руке.
Я проснулась и поняла: Вселенной больше нет.

Сон

Двадцать пятого власть захватил солнцебой.
Узкоглазая ночь притворилась слепой.

И бежали ясыри, карабкаясь вверх,
Вдруг огонь – по мишеням зажмуренных век.

Я лежала под небом, всего посреди,
Несусветная дрожь колотилась в груди,

Раздирая пространство от рёбер до плеч,
Будто душу пытались из тела извлечь.

Кто-то дико смеялся в пустом далеке
Безъязыкому рту, непослушной руке.

И бесчувственный ливень гвоздями громов
Заколачивал наглухо крыши домов.