Журнальный клуб Интелрос » Плавучий мост » №1, 2014
Поэт, эссеист, родился, жил и работал в Москве. По образованию – врач-психиатр. Совмещал лечебную, научную и литературную деятельность, занимался психопатологией художественного творчества. С 1990 г. живет в Чикаго. Член Парламента сайта «Век перевода», ответственный за связи с авторами Западного полушария, член редколлегии альманаха «Белый Ворон». Публикуется в американской и европейской периодике. В 2010 г. в чикагском издательстве «Art 40» вышла книга стихов Вадима Молодого с иллюстрациями Бориса Заборова. В 2013 году в московском издательстве «Водолей» вышла его новая книга «Споры с Мнемозиной».
Цепочкой на снегу следы босые,
вонзились в небо черные столбы.
Чудовище голодное – Россия –
с рычанием взметнулось на дыбы.
Я молча бьюсь в его когтистых лапах,
и мне в лицо наотмашь, сквозь пургу,
летит, звеня, застывшей крови запах
следов, навечно выжженных в снегу.
А ты идешь, почти что невесом,
на вьюгу глядя отрешенным взглядом,
и вологодский, с грудью колесом,
тебя лениво тыкает прикладом.
Овчарки лижут капли на снегу,
топорщатся от холода погоны,
а ты сидишь один на берегу
и молча дожидаешься Харона.
И, омочив в потоке рукава,
ты на воде вычерчиваешь что-то,
и медленно плывут твои слова,
втекая плавно в вечности ворота.
В холодном сквере шелестит поземка,
и я, присев на каменной доске,
с твоей душой беседую негромко,
захлебываясь в собственной тоске.
Части речи и слова части –
мы играем с судьбой в лото,
задыхаясь под игом власти
двух – Эвтерпы и Эрато.
Выползает из тьмы измена.
Окрик гневный, тоскливый плач –
Каллиопа и Мельпомена.
Сапожок испанский. Палач.
Слово, вздернутое на дыбу,
слово, брошенное в костер,
слово, спрятанное под глыбу,
мысли плакальщик и суфлер.
Клио, Клио, твоим упорством
замыкается Мiр в кольцо.
Крючкотворством и стихотворством
переломанная берцо-
вая кость. Ножевая рана.
Опаленный порохом лоб.
Нет Урании без Урана.
Впрочем, Талия есть, но чтоб
Полигимния с Терпсихорой
оставались в ряду сестер,
пусть им будут всегда опорой
плаха, дыба, петля, костер.
Им не ведать стыда и срама,
не стесняйся и не перечь –
из комедии выйдет драма,
а из драмы – пустая речь.
Привлекая твое вниманье,
на костер возведут – и что ж?
Есть Вселенная. Мирозданье.
Есть перо. В просторечьи – нож.
Воет каменный зверь над разбитой улыбкой,
тает шорох шагов за незримой стеной,
леди Грегори, будет ли это ошибкой,
если вы полчаса посидите со мной?
Кто же я – ваш слуга или ваш повелитель,
назначающий цену любви королев,
на исходе блужданий забредший в обитель,
что дана только тем, кто сумел, умерев,
стать несбывшимся сном, безнадежной попыткой,
затихающим ветром, иссохшей рекой,
палачом, обретающим счастье под пыткой,
Эвридикой, нашедшей приют и покой,
легкой тенью, скользнувшей по стенам пещеры,
отраженьем, мелькнувшим в разломах судьбы,
исступленностью страсти, неистовством веры,
беззащитностью тела, упорством мольбы?
Леди Грегори, ломтем засохшего хлеба
кем-то пущен по водам кораблик долгов
и сверкающим оком из гневного неба
грозно смотрит на Землю наемник богов.
…холодный сумрак портала
в тени крепостной стены,
где Бог с головой шакала
продаст мне чужие сны,
чужие древние речи,
забытые письмена
и тайну случайной встречи
под рокот веретена.
Клото не жалеет пряжу,
но Атропос вопреки
снимает Лахесис клажу
моей вины и тоски.
Отпущенные на волю,
срывая одежды слов,
бредут не спеша по полю
Щелкунчик и Крысолов.
Но вскоре, попав в засаду,
получат и он, и он
заслуженную награду –
ведущий на дыбу сон…
Дашь ли снова в придачу ты мне неудачу?
Отпоешь поутру на холодном ветру?
Я к тебе прикоснусь, я с тобой посудачу,
свежей кровью омою и слезы утру.
Возле лобного места скучает невеста,
беспокойный жених пошумел и затих.
Он сатир, а она, как положено, Веста,
впрочем, речь ведь о нас, а совсем не о них.
Струйка липкого страха стекает по коже,
у разрытой могилы молчит патефон,
женихи не ложатся на брачное ложе,
а невесты не носят истлевший шифон.
Пасторального рая не вспомнить, сгорая.
Не познавший сомнений не знает вины.
Оборвется тропинка у самого края,
разлетятся осколки глухой тишины.
Пусть железным копытом седого кентавра
припечатано тело к уставшей душе –
ветви лавра накроют печального мавра,
Дездемону схоронят в гнилом камыше.
Но однажды игрой наваждения злого
ляжет черный туман на пороге моем
и – услужливость памяти – в звуках былого
мы услышим Сирену и ей подпоем…
…так выходит и ты не познала границы
между явью и сном, между злом и добром?
Смотрят в низкое небо пустые глазницы,
сытый ворон лениво шевелит пером…
Тоскливые глаза
замученных животных,
свистящая лоза
и зуд ладоней потных.
Затянута петля,
палач обнялся с дыбой,
обломки костыля
шевелятся под глыбой,
а томный пастушок,
выводит на свирели
про тонкий ремешок
и мальчика на ели,
глядящего туда,
откуда нет возврата.
Погасшая звезда,
закат с ухмылкой ката,
поникшая глава
и плесень в складках тела,
и подлая молва,
что выпорхнуть успела.
Брезгливо морща нос
и слух замкнувши ватой,
пьет горечь тубероз
предатель подловатый.
Горящая струя,
рыдающие строфы,
и радость холуя,
бежавшего с Голгофы…
Склад увядших теней, нелюбимых игрушек,
недописанных книг, неразгаданных снов,
ненадетых нарядов, немых погремушек,
незаконченных дел, нежеланных обнов,
невеселых забот, недоласканных кукол,
искалеченных судеб, изломанных тел,
где незрячий творец забивается в угол,
сам себе очертя неизбежный предел.
По забытой тропе пробегает тревога,
заблудившийся ужас крадется в ночи,
и в последнем кошмаре уснувшего бога
разливается тьма над огарком свечи.
Догорает костер в опустевшей пещере,
воя, мечется зверь в лабиринте аллей.
Недостойный любви получает по вере,
недостойный судьбы – по надежде своей.
Добро и зло оставив за порогом,
я молча выбью запертую дверь
и в добродетель, ставшую пороком,
вонзит клыки лежащий в склепе зверь.
Под мертвой лапой скрипнет половица,
расколет гром ночную тишину,
и взмоет в небо каменная птица,
неся в когтях безвинную вину.
Зашелестят страницы древней книги –
оживших букв возвышенная речь –
и захрипит под тяжестью квадриги
нелепый шут, несущий миру меч.
Мне не дано ломать себя в поклоне,
но наяву, в бреду, в мечте, во сне,
я не Отцу, не Сыну, не Мадонне –
молюсь тебе, как ты молилась мне.
И с губ моих твое слетает имя,
но перед тем, как вызвать Смерть на бой,
добро и зло, и то, что между ними,
я на алтарь кладу перед тобой.
И входит ужас. В час рассвета,
сквозь муть оконного стекла,
когда, в предчувствии ответа,
устало Морта рассекла
тупыми ножницами пряжу.
Затих напев веретена,
но я по-прежнему бродяжу,
а ты по-прежнему юна.
…остановившихся мгновений,
теней, мелькнувших на стене,
бесплотных рук прикосновений
в неопалимой купине,
игры судьбы, реки кровавой,
старухи в пламени костра,
толпы, следящей за расправой,
вины…
Раскаянья сестра,
а может быть, сестра надежды
меня зовет. И оттого,
поэт идет – открыты вежды,
но он не видит ничего.
Я посланец чужих берегов,
вечный путник иных измерений,
сотрапезник забытых богов,
соучастник их бед и сомнений.
Кто меня пригласил в этот мир?
Почему я застыл над порогом,
чужестранцем на свадебный пир
проведенный по тайным дорогам?
Я поднялся к тебе из глубин
древней памяти, рвущей оковы,
в вечном поиске двух половин,
в изначальности вечной основы.
И, раскрыв пред тобой эту глубь,
я тебя охраняю незримо.
Пожалей, приласкай, приголубь,
помяни проходящего мимо…