Рафаэль Залманович Левчин (1946 – 2013 гг.), родился в Крыму. В 1970-1991 гг. жил в Киеве, с 1991 г. – в Чикаго. Окончил Институт легкой промышленности в Ленинграде и Литературный институт. Поэт, издатель, драматург, переводчик. Публиковал стихи начиная с 1987 г. в «Антологии русского верлибра», журналах и альманахах «Звезда Востока», «Новый Круг» и др.. Переводы — с украинского, словацкого, польского, английскогo. Участвовал в выставках керамики, графики, коллажа, бук-арта, визуальной поэзии. С 1994 г. издатель и редактор журнала «REFLECT… КУАДУСЕШЩТ».

Стихи отобраны Вадимом Молодым из книги «Избранное» (Изд. Дом Дмитрия Бураго, Киев, 2006), подаренной ему автором.

Сонет

Я раньше никогда не умирал,
как бусы, как серебряные ложки.
Воспоминанья по природе ложны –
блескучая воздушная икра.

И снился город мне – как Ленинград,
чуть серый, удалённый, непреложный;
и сон сужался в маленький экран.
И я забыл её неосторожно.

Но ей дозволено и то, что богу сложно.
На сером пляже – чёрно-белый храм.
Куб жертвенника гладок невозможно.

Протянешь руку – но пришла вчера.
Днём вспоминаю, бережно, подкожно.
Нет никого, и кажется – игра.

* * *

Я был игрушкой, заводным Орфеем,
несбывшегося хора корифеем,
бормочущим строку «Упанишад».
Душ-лепестков теплился еле-лепет,
свечей погашенных, вдвойне нелепых.
Я помнил только предыдущий шаг.
И в шорохе, как свет, клубившем плечи,
Аристофан шагал ко мне на встречу
(его сопровождал слепой конвой).
Вождь вакханалий с мыслями аскета,
полу-Шекспир эпохи нерасцвета,
эпохи тюрьм и превентивных войн,
он постарел. И мертвые стареют.
А так как нету в лимбе брадобреев,
он наступал на седину свою.
Он путал Фидия и Эврипида
и только помнил, как злащеный идол
переступил Афины, как скамью.
Он, приближаясь, съёжился и сжался,
и на плече его уселась жаба.
И это был уже Тулуз-Лотрек.
И что-то он мне объяснить пытался…
Но в разговор по-прежнему вплетался
шум Леты и других подземных рек.

Ряженые

непоэма (отрывок)

XII

Мы говорим о пустяках и горестях,
о том, что прочно дело на крови.
Плывёт, плывёт, не изменяя скорости,
заносчивая лодочка любви.

Который век вот так уже болтаем мы,
и нет для нас ни смерти, ни жены.
Плывет сквозь упованья и отчаянья
старательная лодочка Луны.

Сумерки предателя

непоэма (отрывок)

12.

М.

Отец мой, ты так на меня похож,
как бред походит на бред.
Так пусть же меня не отыщет нож –
я должен в огне гореть.

Стальное стекло –
виноват ли, рад,
что дотянул до седин.
Но это тебя не касается, брат –
я должен гореть один.

Сестра и душа моя, будь добра –
живи, говори с травой!..
Пусть боль моя движется до утра,
я должен гореть живой.

Спустился по ниточке паучок –
разбить письмо, умереть…
Тебе-то зачем это, дурачок?
Я должен один гореть.

Твоя паутинка – радужный луч –
проткнет мне мозг и плечо
и капнет бензином в одну из луж –
гореть
отвратней
еще.

В красивых словах ни смысла, ни зла,
и сердца не излечить.
И скулы, и лоб сотлели дотла,
и смрад от костра в ночи.

Детские игры

или

Хроника последних дней

Забубельской школы чёрных магов

поэма-коллаж (отрывки)

М.

– Вы слышали?
БОГ УМЕР!
– Как, опять?
А впрочем, что ж…
Ему не привыкать.

Как я устал и как болит рука…
(«А где твой брат?».
А что я, сторож брату?!)
Часы в пространстве, соль в крови, река…
Мы никогда не рады, чем богаты.
«Усни под дождь», – писал мой друг-поэт.
«И станешь ты дождем», – писал когда-то.
Уж нет того дождя.
Поэта нет.
Ни друга, ни возлюбленной, ни брата…
Тот страшный суд, что сами предрекли,
стал нудной нормой вроде сигареты.
Но кто ж мог знать, что будет просто лето?
Куда пышнее: Деву, мол, сожгли!
Всё ухнуло в густую пустоту
(назвать ее судьбою – много чести!).
Друг превратился в рыбу на лету,
я позабыл о доблести и мести
и больше не клянусь…

(Заглавием обещанный сюжет
Возьми же и разрушь своей рукой.
Ты свет –
а я не видел этот свет, –
покой –

но я
не заслужил покой.
Трава не помнит, что сулил огонь,
тебя касаясь тысячами губ.
Не уходи же! –
Вот моя ладонь!
Ещё побудь со мной.
Ещё побудь…)

Вы знаете меня не первый день.
Меня любили сорок восемь дев.
А если точно – девяносто шесть.
И в этом, несомненно, что-то есть.

Но это запотевшее число
похоже на уплывшее весло.
Подумать только, к сотням дев иных
не я, совсем не я
вторгаюсь в сны!
И сотни тысяч дев, в конце концов,
меня не знают даже и в лицо
и не подозревают обо мне…

Так вот, зашли мы в этот…
Сад камней.
В моей руке была ее рука.
Нам Сириус сиял издалека.

А может, и не Сириус.
Плевать.
Любить – всегда милей, чем убивать.
Но тут вошел астральный мой двойник.

Куда мне до него? Я сразу сник.

(Ещё побудь! –
Бессмысленный призыв.
На штампе штамп.
Мы гибнем, полюбив.)

– Как тебе живется?
– Смутновато.
– Это потому, что не вдвоем…

Прилетали Эрос и Танатос,
щебетали каждый о своем,
бог и бог,
на крыльях стрекозиных,
им не попадайся на глаза…
(Путь земной пройдя до середины,
повернул и зашагал назад.)

– Как тебе живётся?
– Мне живется
так, как в окружающих домах.

…Вон ещё один крылатый вьётся.
Вон ещё…
Их тысячи!
Их тьма!!

Ты ужас!
Ни рук, ни дороги

не видно, и крики в горах,
и сумрачный бог однорогий
всё ближе, как чёрный овраг.
Скорей
превращаешься в ветку,
утратив глаза и язык,
как это случалось нередко
друзьям виноградной лозы.

Вот ветка,
и эхо ответа
в коре, как улитку, сберечь.
Тень тысяч таких же, как эта,
отринувших зренье и речь.

И проклят я
под тысячу мелодий.
Так смешней.
И белых кукол вкруг меня проводят,
а не людей…

Сложная биография Катулла

(отрывки из поэмы)

13

Мутанты, ларвы, выблядки Победы,
взыскующие призрачную суть,
мы выросли, читая Кастанеду,
чтоб букву к Иероглифу вернуть…

18

Штамп на штампе, буквы на трубе,

праздник отвращенья и свободы
нас уводит от себя к себе
в тёмные невидимые воды.

Где друзья? и кто мои друзья?
Так бы вас и двинул, негодяи!
Но руки поднять уже нельзя,
и башка осталась под трамваем.

Он гремит, тяжёлый, сквозь Подол,
громыхнёт Садовой и Фонтанкой,
только до Джанкоя не добрёл,
заторчав на Энском полустанке.

Жизнь прошла, проскрежетала смерть,
вот теперь бессмертие проходит.
Пьём его слабительную смесь,
очищаясь от страстей и родин.

Остаются только облака
в небе городов, в глазах любимых.
Остаются ветер и тоска,
неизбывны и неистребимы.

Где же наши книжки, где листки?
Оргий председательница, кто ты?
Школьной от до гробовой доски
всё реминисценции, длинноты.

О, поэт Катулл, поэт Катулл!
Мы воруем строки и сюжеты.
Бросил взгляд божественный на ту,
руки щедро возложив на эту.