В детстве мне в руки попал сборник «Австралийские рассказы». До сих пор помню тот долгий зимний вечер. Безликие дома за окном нашей минской пятиэтажки, не­пролазная грязь, соседи-алкоголики — все внезапно исчезло, развеялось, как туман. Я оказалась посреди открытой мною новой земли. Теперь, глядя назад, я думаю, что вот это чувство свободы, осознание того, что есть такая земля, где все зависит от тебя самого, и было самым главным, что притягивало меня к Австралии, которая хотя бы в мечтах делала меня свободной. Бескорыстное, рыцарское служение Австралии стало моим способом «жить не по лжи». О Солженицыне, впрочем, я тогда еще не слышала. Дав обет верности Австралии, я в своем юношеском максимализме те­ря­ла Россию, и только позже, когда школьная пропаганда любви к родине осталась позади, вернулась к ней и увидела ее по-новому, через историю своих предков, через литературу. В те же далекие глухие годы я была убеждена, что моя подлинная родина на другом конце земли, в другом времени.
В юности мне казалось, что мое открытие Австралии уникально, но позд­нее, окунувшись в ее историю, я поняла, что это далеко не так. Многие русские на протяжении двух столетий испытывали очарование Австралией и разочарование в ней. Началось все с самой ранней, дореволюционной, не модной ныне эмиграции, которой даже не нашлось места среди официальных «волн»: ведь первой волной считают исход из России после октябрьского переворота.

Отверженные
Известно, что поначалу Австралия была ссыльно-каторжной колонией. Первый флот с каторжниками прибыл туда через восемнадцать лет после того, как в 1770 году Австралию открыл Джеймс Кук. Съели его, кстати, отнюдь не австралийские аборигены, а гавайцы, принявшие Кука за ежегодно умирающего и возрождающегося бога Лоно. Современные авторы иногда называют Австралию британским ГУЛАГом, но в то время она представлялась русским совсем не такой. Русские моряки, не раз посещавшие Сидней, восхищались прекрасными условиями содержания ссыльных, в частности, их ежедневным рационом, включавшим фунт мяса, белый хлеб и чай.
Отношение к прошлому претерпевает порой удивительные метаморфозы, и ныне австралийцы считают особенно престижным иметь в роду хоть одного ссыльного: им гордятся, как в Европе предком-аристократом. А ссыль­­ный, прибывший в Австралию с Первым флотом, котируется на уровне ко­ролевских кровей. Но я никак не ожидала, что эта ссыльномания затронет и нашу семью.
Как-то, придя за сыном в школу, я заметила на стене около входа в класс страхолюдный портрет с подписью «Джон Ховард». Так зовут нашего премьер-министра. Свобода слова — это хорошо, подумала я, но не до такой же степени. И тут, к своему ужасу, я разглядела имя художника — это был мой собственный семилетний сын Ральфи Кабо. Изучая жизнь ссыльных, школьники брали себе подопечных «конвиктов», и Ральфи умудрился выбрать тезку премьер-министра. Вот тогда я и подумала: а почему бы и нам не гордиться российскими ссыльными, трудом которых закладывалась нынешняя благополучная Австралия. Оставалось только их найти.
Оказалось, что среди заключенных английских тюрем, которых собирались отправить с Первым флотом в Австралию, был человек по имени Джон Браун, который, когда его приговорили к семи годам ссылки за кражу шкатулки и занавески, взмолился о пощаде, заявив, что он русский. Похоже, его действительно простили, так как ни с Первым, ни со Вторым флотом в Австралию он не приплыл, и мы, таким образом, потеряли уникальный шанс оказаться среди соучредителей австралийской нации.
Но оставалась надежда на другой Первый флот, тасманийский, который в 1804 году привез уголовников ос­ваивать Землю Ван-Димена (остров Тасманию). И тут меня ждало открытие. Когда русские корабли «Крейсер» и «Ладога» зашли в мае 1823-го в Хобарт на Тасмании, они встретили, как писал в дневнике капитан Андрей Лазарев, «пожилых лет уроженца белорусского Потоцкого; ежели верить словам его, он в царствование императрицы Екатерины II был нашим армейским офицером и судьбами превратного счастия занесен в Англию, а оттуда в 1804 году отправлен на Вандимиеновый остров в числе преступников; с 1810 года он пользуется свободою, имеет в городе дом, жену и взрослых детей». И действительно, среди первых ссыльных был человек со странным именем Джон Потэски (Potaskie) (приключения славянских имен в Австралии — особая тема). Осужденный за кражу мотка тесьмы и галантерейных мелочей, он получил стандартные семь лет ссылки. С ним в неведомую Ван-Дименову Землю отправилась его молодая жена-ирландка Кэтрин. В отличие от жен декабрис­тов, о ней никто не слагал стихов. Когда, зачав и выносив ребенка на корабле, Кэтрин родила девочку в день провозглашения нового поселения Хобарт, Джон не колеблясь выбрал имя для своей дочери: Кэтрин — в честь матери. Этой девочке принадлежит честь быть первым белым ребенком, родившимся на Тасмании.
И вот, почти два столетия спустя, я пью чай в гостеприимном доме Мэри Пурселл, праправнучки той Кэтрин, и держу в руках ее фотографию. С портрета на меня смотрит благообразная старушка в чепце и шали. Только глаза, кажется, выдают трагедию ее юности, когда в 17 лет она потеряла в один день возлюбленного — отца ее незаконнорожденного сына — и брата, повешенных за грабеж. Кэтрин, дожившая до века фотографии, унесла в могилу все тайны своей семьи. «Мы полагаем, — говорит Мэри, тщательно подбирая слова, — что после переезда части семьи с Тасмании в Викторию около 1853 года они приложили все усилия к тому, чтобы изгладить память о тяжелых годах и начать новую жизнь в Виктории». Но в 1980-х годах краеведы-энтузиасты раскопали историю семьи Кэтрин и Джона Потоцких. Сейчас в Австралии живет девятое поколение их потомков, общее число представителей этой фамилии перевалило за полторы тысячи.
Ссыльных россиян в Австралии насчитывалось не менее трех десятков, и каждая жизнь — приключенческий роман. Был среди них архангельский купец голландского происхождения Абрахам ван Бринен — джентльмен, трижды попадавшийся на подделке чеков. Был крещеный индеец Даниил Детлов фон Ранцов. Был солдат Павел Стемпин, родившийся в Польше, арестованный в Испании в 1813 году; сосланный пожизненно в Австралию, он стал слугой известного путешественника-первооткрывателя Джона Оксли. Первым этнически русским ссыльным в Австралии считается Константин Милков (Мильков), одноглазый объездчик лошадей из Москвы, получивший в лондонском суде семь лет ссылки за украденный кусок бекона. По всему видно, что на воровство его толкнул голод. Возможно, это был моряк, возможно, дезертир из русской армии. В 1816 году он прибыл в Австралию. Архивы позволяют проследить жизнь Константина год за годом. Видно, как постепенно он врастает в австралийский быт, и даже фамилия его трансформируется — Milcow, Meliko, Meleke, Millers. Но в 1825 году сведения о нем обрываются. Вряд ли он уехал из Австралии, ведь он не пытался вернуться на родину, когда в начале 1820-х годов в Сидней один за другим заходили русские корабли. Скорей всего, его могила навсегда затерялась в австралийском буше. Но мне хочется верить, что однажды где-нибудь обнаружится его потомок.

Старатели
Как известно, значительным периодом австралийской истории была золотая лихорадка, трепавшая страну на протяжении всей второй половины XIX века. Конечно, и здесь не обошлось без русских. О первом найденном самородке было официально объявлено в 1851 году, и на континент хлынул поток искателей счастья. Новости о «золотой горячке» в далекой Австралии захватили и русских. Один такой случай описан в «Былом и думах». Герцен рассказал историю офицера Стремоухова, бежавшего из России в Европу в конце 1840-х го­дов. Видя, как он постепенно все больше нищает и опускается, русская колония в Лондоне собрала для офицера деньги и вещи и решила отправить его в Австралию, где недавно открыли золото. Прощаясь, Стремоухов со слезами на глазах говорил: «Как хотите, господа, а ехать в такую даль не легкая вещь. Вдруг разорваться со всеми привычками, но это надобно...» Увы, русская обломовщина взяла верх, и спустя несколько месяцев Стремоухова обнаружили не «на берегах Виктории-ривер», а в лондонском кабаке, откуда за буянство и воровство он угодил в тюрьму.
Среди россиян, все-таки добравшихся до золотых приисков, был Вильям Эммарманн, сын петербургского сапожника. В Австралии он стал национальным героем, пав смертью храбрых во время знаменитого эврикского восстания золотоискателей в Балларате в 1854 году. Это был своего рода Ленский расстрел, ставший символом австралийского духа «непокорности» и положивший начало демократическим преобразованиям в Австралии. Для баланса отметим, что и по другую сторону баррикад, в рядах правительственных войск, был поляк, бывший подданный Российской империи Ладислаус Коссак.

Скальды и свэгмены
При всей своей непохожести на англосаксов русские удивительным образом вписывались в австралийскую легенду. Одним из краеугольных камней ее является культ товарищества, у австралийцев для него есть специальное слово mateship. В городке Холлс-Крик на суровом северо-западе Австралии эта идея персонифицирована в виде памятника: золотоискатель везет занемогшего товарища в одноколесной самодельной тачке через пустыню. Имя золотоискателя — Русский Джек.
В действительности его звали Иваном, а фамилия его в документах появляется в форме «Фредерикс» или «Киркос». Этот бывший матрос из Архангельска сочетал богатырскую силу и доброе сердце. Ему по плечу было и выпить полбутылки виски залпом, «из горла», и съесть яичницу из нескольких огромных яиц эму, и расправиться с крокодилом, схватившим его за ногу, и унести с собой тюрьму, когда невтерпеж было опохмелиться, — тюрьмой в тех местах называли огромное бревно, к которому приковывали преступников.
Имя «Русский Джек» стало нарицательным, так называли бродяг со скаткой-свэгом за плечами, кочевавших в поисках удачи или куска хлеба по дорогам Австралии. Фигура бродяги-свэгмена — еще один краеугольный камень австралийской легенды. Waltzing Matilda, песня о таком бродяге, стала неофициальным гимном Австралии.
Бродяги не вели дневников и не писали воспоминаний; тем интереснее найти следы, оставленные ими на земле и в истории Австралии. Благодаря архивным документам удалось вернуть из небытия несколько таких колоритных лиц. Джон Пачолков, моряк из Архангельска, попал в Австралию в 1871 году на новозеландской шхуне. 37 лет спустя, подавая прошение о натурализации, в графе «место жительства» он указал: «Хожу из одного места в другое, никогда не жил на одном месте более 13 месяцев». На момент натурализации он раскинул свой лагерь на окраине Бандаберга в Квинсленде.
Были среди бродяг и дезертиры с русских военных кораблей, посещавших Австралию на протяжении XIX века. Erona Irafee Kyznecov (читай Ерема Ерофеевич Кузнецов) из Томска в 1888 году дезертировал с «Наездника» в Брис­бене, а целая группа русских бежала в 1901 году с «Громобоя», направленного в Мельбурн с официальной миссией на празднование юбилея Австралийской федерации. На дорогах Квинсленда, по которым бродил Кузнецов, он был известен под именем Русский Джо. Alfroniza — скорей всего Афанасий — Морозов с «Громобоя» стал Джеком Морисом и работал плотником в лесах Гипсленда, в поселке с любопытным названием Bunyip Swamp, которое можно перевести как Болото Лешего. Одессит Иосиф Тимофеевич Ханне (реконструировать его фамилию я не берусь) искал золото по всему Квинсленду и даже провел 18 месяцев на островке в архипелаге Луизиады; другой старатель-авантюрист, Евгений Захаров из Грайворона под Белгородом, отправился из Австралии искать золото на Новую Гвинею и погиб там в горах в 1931 году.
О популярности выходцев из России свидетельствуют и некоторые местные топонимы. На детальной карте Западной Австралии можно найти ручей Русского Джека и колодец Русского Билла, а в Квинсленде — ручей Русского Джо и Русскую Балку. В Дарвине, столице Северной территории, вокруг ручья Людмилы вырос целый район с тем же названием. Хоть австралийцы произносят это название как «Ладмила», назван он в честь русской девушки из Вятской губернии. Ее отец Морис Хольц(е) родился в Германии, где получил специальность ботаника; в 1862 году он иммигрировал в Россию и вскоре женился на русской дворянке Евлампии Семеновне Мезенцевой. В 1872-м неясные семейные обстоятельства вы­нудили их покинуть Россию. Привлеченные слухами об открытии золота на тропическом севере Австралии, они отправились в Пальмерстон (ныне Дарвин) с волной первых переселенцев. Их дети, родившиеся в России, — Николай, Владимир и Людмила — легко вписались в мир пионеров Северной Территории, а вот Евлампии, привыкшей к служанкам и горничным, поначалу пришлось очень нелегко, на жизнь она вынуждена была зарабатывать стиркой. Ее внучка Виннис Редигер вспоминает: «Эта работа уронила ее очень низко в глазах других белых поселенцев. Ей было особенно трудно потому, что она не могла хорошо говорить по-английски, а также потому, что она принадлежала к нации, которую ненавидели». Только когда ее дети пошли в школу, Евлампия начала осваивать английский вместе с ними. Постепенно дела семьи пошли на лад, особенно после назначения Мориса Хольце правительственным садовником пальмерстонского ботанического сада.
Хольце много сделали для развития тропического земледелия на Северной территории, и их имена носят там несколько улиц. Есть даже дорога Валлаби Хольце, она названа в честь второго сына, Владимира. Он пятьдесят лет проработал в пустыне среди аборигенов на телеграфной станции к югу от Пальмерстона. Здесь имя «Владимир» и превратилось в «Валлаби» — так в Австралии называют одну из разновидностей кенгуру. В 1903 году, когда в гостях у Хольце побывал русский путешественник Александр Ященко, он отметил, что Евлампия все еще помнит русский язык, но «поставила крест на свое русское прошлое, и на мой вопрос, не скучает ли о русском снеге, поспешно ответила, что нет».
Представить себе мир русских, обретших новый дом в экзотической Австралии, теперь не так-то легко, но один из них рассказал о себе. Это петербуржец Валерий Бородин. В 1946 году, уже глубоким стариком, он натурализовался в Австралии под именем Уильям Броди. В юности он получил от деда в наследство огромное состояние — 11 тысяч фунтов, десять лет путешествовал по всему миру и, наконец, в 1911 году высадился в Австралии. Как и многих других, его захватила мечта о новом богатстве, и он долго кочевал по Квинсленду в поисках опалов и золота. Когда старательская удача покидала его, он ловил кроликов, тем и жил. «Скотоводческих ферм и приисков, где я работал, было так много, что перечислить их все не хватит места», — написал он в прошении о натурализации.
Незадолго до смерти он наскреб необходимые пять фунтов и оформил авторское свидетельство на свои песни. Характерно, что пел Бородин/Броди не о детстве в России, не о молодости в Европе и Америке, а о старости в Авст­ралии. Его песни, то сентиментальные, то шутливые, полны австралийских реалий и сленга. На склоне дней он мечтал обрести утешение и покой в «хижине из коры» на берегу Муррея, который струит свои воды под шелест листьев высоких эвкалиптов.
История ранних русских иммигрантов в Австралии, конечно же, гораздо богаче. Они рубили сахарный тростник, основывали русские поселки посреди тропических джунглей, женились на аборигенках, отправлялись за моря воевать в составе Австрало-Новозеландского армейского корпуса. Оставаясь русскими, они стали частью австралийской легенды, австралийской истории. Но они — эти индейцы Детловы и Валлаби Хольце — и наша история, сохранившаяся в памяти, архивах, а также в названиях ручьев и дорог.