И влияние Леонова, и пристальное внимание к нему можно обнаружить у литераторов следующего поколения: Алексея Варламова и Дмитрия Быкова.

Оба авторы любопытных эссе о Леонове, оба почитают его за одного из крупнейших писателей прошлого века.

Уважение к Леонову в обоих случаях представляется нам достойным некоторого удивления в силу того, что творчество его порой вступает в серьезные противоречия с убеждениями и Быкова, и Варламова.

Последний является писателем православным, уверенным в том, что «... русская литература всегда была по натуре христианкой»: в то время, как до «Русского леса» Леонов был писателем, как минимум, антиклерикальным, а «Пирамида» — так это просто рассадник ересей, в том числе и антихристианских; о чем Варламов отлично осведомлен.

Что до Быкова, то он автор известной теории о варягах и хазарах, поочередно угнетающих коренное население России: в этой градации, памятуя о тех признаках, которыми Дмитрий Львович наделяет «угнетателей», Леонов является безусловным варягом (надо пояснить, что ни варяги, ни хазары Быкову не милы). Внечеловечность Леонова, и мрачность его, и ледяные космические сквозняки, пронизывающие его мировоззрение — тому порукой... Не говоря о достаточно серьезном (и тоже варяжском) отношении Леонова к Сталину, в которое Быков, если верить его эссе, последовательно не желает верить.

В любом случае очевидно, что Варламова и Быкова можно отнести к ключевым фигурам современной литературы, и в этом смысле интерес их к Леонову знаменателен.

И Варламова, и Быкова так или иначе волнует тема конца времен, истончения всех истин, взаимоотношений человека и Бога (смотрите, к примеру, романы «11 сентября» Варламова и «Списанные» Быкова).

Леонов схожим образом (но раньше) сформулировал идею цикличности русской истории, к которой Быков неустанно возвращается и в своей прозе, и в стихах, и в публицистике.

В «Пирамиде», прочитанной и не раз перечитанной Быковым самым внимательным образом, есть такой фрагмент, касающийся одного из героев — Вадима Лоскутова: «Тут Вадим выдал на-гора достойную поповского отпрыска самодельную теорийку о вращательном, при ленивой внешности, состоянии русского мужика на железной оси его исторической судьбы. Оное состоянье диктуется якобы географическим местонахождением России, тангенциально закручиваемой с обеих сторон евразийскими сквозняками, так что получается волчок чередующихся, всякий раз с еретическим перехватом, супротивных крайностей — от староверского затворничества и сектантского богоискательства с ножовым, по живому мясу, отсечением плотских радостей до маньякальной решимости вывести род людской напролом, сквозь любую пылающую неизбежность, из ямы социальных грехов и грязи в лоно вечного благоденствия, причем спин коловращения может достигнуть критической частоты, достаточной вымахнуть ее из гнезда и полмира разнести в клочья.

... Географическая громадность продиктовала и незамысловатый, ко всякой случайности приспособленный житейский обиход применительно к утрудненной русской действительности с вечной нехваткой чего-нибудь в силу физической невозможности ни поспеть всюду при наших баснословных расстояниях, ни докричаться до царя земного, как и небесного, сквозь такие даль и высоту. С их головокружительных вершин, потребных для обозрения подвластного хозяйства, дни благоденствия и печали распознаются разве только по отсутствию или наличию дымов, застилающих горизонт, людишки же внизу как бы подразумеваются. Отсюда недоделка всего нашего обихода: сразу в красный угол из-под топора. Отсюда каждые два века роковой прыжок через очередной исторический ров и полвека лежки потом с поломатою ногой«.

Всякий, кто с творчеством Быкова знаком, определенное созвучие здесь услышит.

Хотя, признаем, в деталях у Быкова сама идея круговорота истории (или даже отсутствия оной) осмыслена шире и расписана куда более подробно.

В качестве непроверенного предположения о взаимоотношениях Леонова и Быкова сделаем еще одну замету.

Есть в «Пирамиде» потрясающая сцена возвращения в отчий дом из сталинских лагерей упомянутого выше героя Вадима Лоскутова. Отец и мать, брат и сестра его видят, что с Вадимом что-то не так, но в чем именно дело понять не могут.

Он спит на чердаке, и родитель его — о. Матвей — решается ночью пойти и с улицы посмотреть на сына. Цепляясь за доску карниза, он подбирается к слуховому окошку.

Приникнув к квадратному отверстию, о. Матвей неожиданно вплотную видит лицо сына.

«Исключительная сила впечатления, — пишет Леонов в романе, — в том и заключалась, что до подобного маневра изнутри последнему (т. е. Вадиму. — З. П.) потребовалась бы минимум пара, друг на дружке, ящиков фруктово-тарного типа, коим на пустом чердаке взяться было неоткуда. В таком положении батюшке выгоднее показалось для здоровья сделать вид, будто ничего особенного не приметил. Все же по миновании некоторого, буквально нос к носу оцепенения длительностью чуть ли не полвека, лишь тогда опомнившийся Матвей довольно резво, с элементами акробатики, спустился наземь, чтобы тем же кружным путем воротиться восвояси».

Пересказывая наутро этот страшный ночной эпизод своей супруге, о. Матвей делает несколько неожиданный вывод из произошедшего: «Ропщем на усатого-то... а разве подобную вещь выдержать без закалки?»

То есть, он предполагает, что в сталинских лагерях из людей обычных делают сверхлюдей: в том и есть смысл заключения.

Тут мы должны вспомнить первый (и, пожалуй, лучший) роман Дмитрия Быкова «Оправдание», 2001 года, на этом предположении и построенный: что часть арестованных в годы репрессий не были убиты, но, напротив, после подготовки их использовали при проведении спецопераций. Так, в романе Быкова, уже после войны в гости к Эренбургу приходит живой и невредимый Бабель.

К финалу быковского романа становится ясным, что все это авторские предположения, т. н. реконструкции... и Бабель на самом деле мертв.

Как и Вадим Лоскутов — он тоже был уже неживой, и приходил в семью шестимесячным мертвецом.

Мы ведем к тому, что одна фраза о. Матвея могла послужить импульсом к написанию Дмитрием Быковым романа (точнее, одной из его сюжетных линий).

***

Прямое и, как нам кажется, вполне осмысленное отношение к Леонову, а верней, к двум его сочинениям — «Унтиловск» и «Пирамида» — имеет последний роман Алексея Варламова «Купол».

В самом названии варламовского романа слышится антитеза «Пирамиде». То есть, Варламов берется описать не гигантское надгробие человечеству (пирамиду), а возможность хоть какой-то защиты если не всего человечества, то хотя бы его части (купол).

Оба сочинения можно назвать романами-наваждениями (как известно, «Пирамида» имеет подзаголовок «роман-наваждение»). Вослед за Леоновым Варламов использует приемы смещения и размывания реальности, когда автор нарочно запутывает читателя, не давая осознать, описывает ли он имевшее место в действительности или некий сон, морок.

Недаром, как нам кажется, в «Куполе» символически упомянуты «клочья тумана» — это одно из важнейших определений Леонова, называвшего своих героев «ожившими клочьями тумана».

В романе своем Варламов описывает историю Унтиловска (он же Няндорск, он же Пораженск), но уже на исходе столетия: теперь эта черная дыра истории, всероссийская гибельная провинция называется Чугодай.

Да, русская литература богата на описания подобных мест, огромные лужи на главной площади украшают малые городки еще у Гоголя, ничего не изменялось и далее: хоть у Салтыкова-Щедрина, хоть у Горького в повести «Городок Окуров», хоть в «Уездном» Замятина.

Но нам очевидно и то, что именно у Леонова «унтиловщина» получила наполнение апокалиптическое, и то, что Варламов ориентировался в первую очередь на него.

Сходство содержится уже на уровне сюжета. Главный герой повести Леонова «Унтиловск» (и одноименной пьесы) — ссыльный Буслов. Он, надо сказать, не единственный политический страдалец в своем провинциальном городке — в пьесе «Унтиловск» наличествует еще и ссыльный Гуга; «жук, ублюдок жука» — так именует его Леонов.

Варламовский Мясоедов тоже ссыльный, «диссида». Порой он в своих попытках преодолеть «унтиловщину» (она же — «чагодайщина») пытается подняться до бусловской страсти; но куда чаще это ничтожное человеческое отребье хочется назвать «ублюдком жука».

«Диссида» Мясоедов, как и «социалист» Буслов, общаются с небольшим кругом знакомых. Как в «Унтиловске», в «Куполе» среди этих знакомых — местный батюшка.

Не только Леонов, но и Варламов, от которого подобных жестов ожидать было сложнее, описывает служителя веры с откровенной иронией, если не сказать с сарказмом (отдельно стоит заметить банные сцены в леоновской повести и в варламовском романе, где главные герой и поп оказываются в одной парилке; другое совпадение — пристрастие героев к азартным играм, у Леонова это шашки, у Варламова — карты).

И в «Унтиловске» и в «Куполе» присутствует схожий конфликт: на смену монархии, сославшей Буслова, в первом сочинении, и на смену коммунизму, сославшему Мясоедова, во втором, приходят еще более чудовищные и стыдные времена. Но «унтиловское» дно всерьез не способны изменить никакие перемены... Кроме, разве что, Страшного Суда, который мы вполне заслужили.

Чтобы снять любые сомнения в прямой апелляции к Леонову, Варламов несколько раз пишет о «порче людской породы», о прямых «претензиях к Творцу» главного героя, упоминает в своем романе наиважнейшие для Леонова символы, например, Вавилонскую башню, и такие понятия, как «чудо» и «западня» (имеется в виду, естественно, чудо божественное, а западня — бесовская).

Наконец, Варламов использует излюбленный леоновский прием, когда помимо рассказчика в романе присутствует еще некий герой-сочинитель, который одновременно пишет о том же самом роман (помимо романа «Вор» у Леонова схожая конструкция наличествует и в «Дороге на Океан», и в «Русском лесе», и в «Пирамиде», где отдельные герои пытаются по-своему реконструировать те или иные события).

Но, безусловно, сам классический леоновский сюжет об «унтиловщине» Варламов преподносит совершенно по-новому.

Здесь стоит вспомнить, что в мае 1999 года, к столетию Леонова, Варламов опубликовал в «Литературной газете» статью о нем. Там писалось о завидном даре Леонова вычерпать самую сложную тему до дна. В частности Леонов так глубоко и разносторонне подал в «Пирамиде» версии о конце времен, что, по мнению Варламова, не оставил другим писателям права на работу в этой тематике.

Комплимент продуманный, имеющий в случае Леонова основания быть озвученным; но вообще мы ведь все знаем, что никакую тему закрыть нельзя никогда. Иначе сама литература не появилась бы вообще: все темы были открыты и закрыты еще в Новом Завете.

Вот и сам Варламов в романе «Купол» заново использует возможность осмыслить тему конца времен.

Разбор того, как он это делает, выходит за рамки нашего повествования, достаточно сказать, что Варламов пытается наделить само существование Унтиловска, верней, Чагодая, почти неуловимым смыслом, исключающем изначальную и непобедимую греховность этих черных дыр.

В финале «Купола» главный герой рассказывает о книге одного русского священника, которую ему прислали: «... в ней говорилось о том, что в конечном итоге мы потерпим поражение, но не надо бояться того, что мы отдадим нашу землю, потому что на этой земле мы все равно странники. Я знаю, что он прав, я верю, что так и будет, даже если этой новой родины не увижу, а провалюсь в ту пропасть, что разверзлась посреди Чагодая. Но иногда во мне что-то протестует против этих по-человечески холодных, бессердечных, хотя по-своему абсолютно верных рассуждений, и мне делается безумно жаль моей далекой страны, ее больших и малых городов, один из которых мне дороже всего...»

Нам кажется, что под упомянутой «книгой священника» Варламов не имеет в виду какую-то конкретную книгу, одну. Но в числе нескольких подобных книг, и, может быть, в первую очередь, имеется в виду жизнеописание священника о. Матвея — роман «Пирамида».

С его в чем-то холодными, в чем-то бессердечными и такими верными выводами, о которых мы еще поговорим ниже...