I.
Пышные имена — отрада бедных семейств. Красавицу — кудри, щеки, глаза! — зовут Эвелиной, недавно ей исполнился год. Она сидит на ковре голой попой и хохочет — радуется гостю. Манежа нет, но есть коляска, кроватка, какие-то игрушки. От ковра идет прочный запах мочи, но совершенно не раздражает, — это моча чистая, младенческая (убеждаю я себя). На Эвелину надевают памперс, и она охотно идет на руки. Ее отец лежит в военном госпитале, ее мама Катя третий день не появляется дома. «Загуляла, наверное», — безгневно объясняет Тамара. У нее почти девичья фигура, розовое платье, молодая жестикуляция.

Девочка Катя заявилась к Тамаре, когда Антона забрали в армию (у метро перехватили в день 18-летия, потом позвонили: придите проводить — и Тамара обижена, что забрали вот так, грубо и стремительно, «мы же и не собирались прятаться»). Жду, говорит, ребенка от вашего внука — и куда денешься, а? «Девочка приезжая?» — «Нет, здесь рядом живет. Но там папа-мама, братья, бабушка, тесно». — «А у вас?» — «Знаете, меня все ругают, зачем ты взяла. Но вот не могу, вся семья у нас такая, все близко к сердцу». Она заваривает чай, извиняется, что чай не очень, хотя недавно, знаете, недавно был у нас и хороший, да закончился. Видимо, это «Гринфилд» — коробка от него стоит в комнате «для украшения». Еще комнату украшают открытки, бумажные иконки, фотографии молодой Тамары (прехорошенькой) и пейзажики с перламутром. Над телевизором — венециановская «Девушка в платке».

Считаю: Тамара — тридцать девятого года рождения, две ее дочери тридцати восьми лет и сорока одного года, внук, внучка, жена внука и дитя Эвелина — семь человек, четыре поколения в двух комнатах коммунальной квартиры. У до-черей сложная личная и производственная жизнь; когда есть деньги, они пытаются снимать комнаты, но деньги есть не всегда, хотя работают они, туманно сообщает Тамара, «в торговле»; иногда появляются летучие мужья. Сама Тамара спит на крохотном топчане, в спальне — два дивана, на полу матрас. Холодильник идеально пуст — кроме детского питания в нем нет ничего. Пенсия у Тамары — 2300, несмотря на 36 лет трудового стажа и инвалидность, был какой-то небольшой перерыв в стаже, и так посчитали. В прошлом году город стал доплачивать еще тысячу — спасибо, спасибо, спасибо. Статуса блокадника нет — из эвакуации вернулись в 45-м. Телефона нет — сняли. Дорого платить, объясняет Тамара, да и сейчас, знаете, все ходят с этими трубками, ну зачем он нам. Домофон тоже не работает, и гости стучатся, благо, первый этаж, или звонят к соседям. Из дома она выходит чрезвычайно редко, в поликлиниках очереди, а у нее случаются обмороки. Попросила как-то субсидию на квартплату — ей сказали: у вас же две дочери. «Дочери! А сколько они получают, вы спрашивали?» С восхищением рассказывает о детском враче, которая так любит Эвелинку, что сажает ее вместе с Тамарой в машину и везет в поликлинику. «Жалеет ее». В этом доме много жалости — и много беспомощности.

II.
Покидать родной проспект Художников Тамара позволяет себе раз в год — она ездит в Лугу на могилы родных: папа завещал похоронить себя там, где воевал, а где папа, там и мама, там и братики, у нее была хорошая семья, все очень любили друг друга. (Я начинаю понимать, что собачку — отважную маленькую шавку, которая кидается мне под ноги, — не выгуливают, и она тоже участвует в орошении ковра.) «Умерли папа, мама, оба братика, один за другим», — будто Таня Савичева, перечисляет Тамара, и я не спрашиваю, как давно и за какой срок, — время в этой квартире смещено и размыто, все происходило в каком-то ближайшем вчера. «Моя бабушка — вы только не думайте, что я придумываю, в это странно поверить, — она из петербургской аристократии. Из небогатых, не высший свет. Фамилию не помню. Я домик их нашла потом на Обводном, небольшой такой домик. Сбежала с гувернером в деревню, а у него обнаружилась чахотка, он и умер, она с двумя детьми осталась. Мне потом рассказывали деревенские: ничего не умела твоя бабка, доить, готовить ручки нежные, избалованные, но, правда, вышивала, дворянских девочек учили вышивать. Она говорит про папу — блестящего военного, домик в Выборге, эвакуацию, маргарин для пленных немцев, квартиру в Автово, свою работу воспитателем в общежитии, потом завскладом, про дочку, которая в восемнадцать лет увидела в окно молодого человека — и прощай учеба, а ведь была такая способная, начитанная, про блаженные времена, когда вся эта квартира — вся! — принадлежала им четверым.

Как превращается в коммунальную трущобу обычная трехкомнатная квартира в спальном районе? Да обычно: развод, размен. Двадцать восемь лет назад развелись, можно было разменяться на «двушку» и комнату, но муж («из мести», — уточняет Тамара) поменял свои десять метров — и началась коммуналка. Мальчику, который родился в той комнате, сейчас 23 года. Прошу разрешения посмотреть их комнату — Максим без особенного удовольствия, но впускает меня, это воспитанный, интеллигентный мальчик, ему неловко сказать «нет». По загроможденности комната похожа на китайское общежитие, порядок здесь невозможен, но чисто; каким-то чудом среди шкафов и раскладных кресел помещается компьютерный стол. Хорошая, работящая семья: мама — воспитатель в детском саду, папа — монтажник, Максим заканчивает Политех. Двадцать три года — на очереди. «Что-то обещают?» Он пожимает плечами: «Говорят — берите ипотеку…» Ипотеку не потянуть, это страх и риск, да и напрасно, что ли, мучались все эти годы? Самое невозможное — признать, что напрасно. К 2011 году губернатор Матвиенко обещает ликвидировать коммуналки, но веры в это не больше, чем в «выгодную ипотеку».

Семья Тамары — не опустившаяся, но безнадежно смирившаяся с нищетой. Кажется, все поколения послушно воспроизводят этот уклад и быт — и минует ли Эвелину? «Места общего пользования» в квартире вполне чудовищны — если в комнатах чувствуется хоть слабое бытовое усилие, то в коридоре и на шестиметровой кухне (ровно половину свободного пространства занимает соседский кот) — кричащее гниение и распад. Куда деть эти тряпки, эту прущую с каждого сантиметра ветошь, щепу и проволоку, моток рваной кружевной ленты, чем прикрыть прогнивший пол, куда переставить сломанный черно-белый телевизор, нависающий над ржавым унитазом (мальчик вернется из армии, вдруг ему понадобятся запчасти). Кажется, что классическая питерская коммуналка со всеми ее культурными слоями, убожеством и амбицией, тоской и мифом, тазами и жировками переезжает в спальные районы, в пресловутые «дома-корабли», — город переживает еще одно великое уплотнение. Центр более или менее расселяется, а здесь риэлтору совсем нечем позолотить ручку.

Тамара хочет что-то подарить, ищет в серванте. «Наверное, вам будет интересно… Последние хлебные карточки, сорок седьмой год, в сорок восьмом их отменили». «Что вы, это же музейная вещь». — «Берите, берите…». Карточки «Д» — совсем крохотные, квадратный сантиметр (300 гр.) на день, вся декада — чуть больше трамвайного билетика. Эвелина засыпает, насмотревшись рекламы, я выхожу во двор и только там замечаю, что в Тамарино окно бьет черноплодная рябина — очень крупные ягоды.

III.
О специфике петербургской бедности мы говорим с соседом Тамары, писателем Петром Валерьевичем Кожевниковым, человеком «парадоксальных биографических подробностей», как написала про него одна городская газета. Петр был самым молодым из участников легендарного «Метрополя» (повесть «Мелодии наших дневников»), выпустил несколько книг прозы и получил несколько литпремий, но самое захватывающее произведение Кожевникова — его биография. Он прав-

нук знаменитых переводчиков Ганзенов, художник, член Пен-клуба, основатель Христианско-демократической партии и экологического движения «Дельта», актер (снимался во многих криминальных сериалах — от «Ментов» и «Убойной силы» до «Странника»), режиссер-документалист, обладатель черного пояса по у-шу, отец четверых детей, дрессировщик, морж, водолаз, вахтер, охранник. Такой городской пассионарий, «ренессансная личность». В Москве мне сказали, что Кожевников ныне служит на лодочной станции в Сестрорецке, но это оказалось ошибкой — Петр работает тамадой. На его визитке написано: «Свадьба. Корпорат. Новый год. Фото— и видеоуслуги», на сайте — благодарности от клиентов и «начальника военного факультета Подсумкова».

Помимо всего прочего, Петр — депутат муниципального собрания в Выборгском районе Петербурга.

На вопрос про жизнь «социально уязвимых слоев» в его округе Петр отвечает кратко:

— Достойно, гордо и мученически вымирают.

Он хорошо знает нравы спальных районов, хотя родился на Васильевском. Но уже много лет он здешний, озерковский и видит беспощадную смену поколений:

«Их дети спились, те самые дети, которые говорили: „Мама, не пей! Мама, не кури!“, теперь спились сами, и уже их дети им это говорят: „Папа, не пей!“ А я их встречаю, как городской дурачок, и говорю: „Ребята, милые мои! Не пейте, не курите, не колитесь!“ — „Ой, да, дядя Петя, а мы вас видели в „Ментах“, как вы там в рыло дали!“ — и весь разговор. Живу на последнем этаже, рядом чердак, все вижу как на ладони — и шприцы, и как убегают, и через мою парадную все проходит, вся эта социальная жизнь.

 … Старики приходят очень робко, можно сказать, коленопреклоненно. Ты с ним просто разговариваешь, не орешь матом — они оттаивают. Больше всего им надо с кем-то поговорить, такое страшное одиночество, такая богооставленность. Вот недавно такая бабушка с детьми, и мальчик говорит с отчаянием: ну я же сэкономил, сэкономил эти тридцать копеек. Тридцать копеек, ну ты подумай! Плюнуть в лицо тем, кто это сделал.

 … Я пошел в ночную палатку, беру то, то и то, и понимаю — очень сложный подсчет. А она без калькулятора — р-раз, и мгновенно все подсчитала. Я говорю: „Как?“ А она: „У меня, видите ли, два высших образования“. Вот скажи — это правильно? Так и должно быть?

 … Идет жестокая видовая борьба. Кругом хищники — и старики попадают. Ну, если меня чуть не в бане ловят, вот вам 500 тысяч кредит, не надо никаких залогов, поручительств — я-то соображаю, сыр в мышеловке, а они? Или когда по радио теплый, нежный материнский голос говорит: доверьте нам вашу квартиру, поезжайте в замечательный пансионат, уход, — я понимаю, что никто из них не доедет до этого прекрасного жилья. Зачистка, идет большая зачистка людей…»

В начале октября в Петербурге проходил международный форум «Империя. Четыре измерения Андрея Битова», посвященный 70-летию писателя. В Доме-музее Набокова на Морской читали доклады, вспоминали, обнимались, пели песни, благодарили и благословляли; приехали Резо Габриадзе, Петр Вайль и Юз Алешковский, дежурно скандалила московская писательница: она пришла на выставку Резо, а здесь какие-то доклады, тьфу.

Вечером мы с Петром Валерьевичем на его «пятерке» едем в театр Ленсовета, на премьеру спектакля по рассказу Битова «Пенелопа».

На Московском проспекте не работает светофор, мигает желтым. Совершенно деморализованный гаишник на перекрестке зажат четырьмя потоками машин.

— Петя, у тебя, помню, книжка такая была, что-то типа «Год людоеда» …Там героический киллер Скунс ищет городского каннибала.

— Была! — подтверждает Кожевников. — Дело в том, что миром правят людоеды. У меня есть такая теория…

Стоим уже пятнадцать минут. Машины отчаянно сигналят, водители матерятся, гаишник мечется.

— Политики, олигархи, вся мировая элита — все это каннибалы. Путь наверх, желание власти над миром — это клиническое людоедство, это страсть к поеданию людей.

— И факты есть?— спрашиваю я с уважением.

— Ну, ты же понимаешь — они скрываются!

Приходит второй гаишник, в машинной массе что-то вздрагивает — и мы победительно вписываемся в поворот.