Рыбацкое
Станция Рыбацкое, самый край Петербурга. Тихий вечер. Сижу на скамеечке. Передо мной — железнодорожные пути, за ними — длинное здание каких-то, судя по всему, станционных служб. За моей спиной — привокзальная площадь, вход в метро, маршрутки, автобусы, нагромождение домов микрорайона Рыбацкое. В окнах домов зажигается свет, и от этого возникает странное ощущение — смесь уюта и тревожности.

У платформы останавливается электричка из области. В электричке дикое количество народа. Странно, будний день — и такая толпа. Толпа вываливается из дверей электрички и идет по платформе в сторону метро. Преобладают дачники. Преобладают пожилые дачники. Преобладают старухи. Сколько же старух. Старухи, старухи и старухи. И старики. Старая старуха со старым стариком. Ветхий старик со своей древней старухой. Или старик без старухи, но это редко. Или старуха с кем-то более молодым и здоровым. Например, восьмидесятилетняя старуха со своим более молодым шестидесятилетним сыном и совсем молодой сорокалетней внучкой, которая в этой толпе выглядит практически как резвящийся непослушный ребенок.

Старуха со стариком, обоим лет по семьдесят. Подходят к скамеечке, старик ставит рюкзак на скамеечку. Старуха открывает рюкзак, роется в нем, что-то там в рюкзаке распределяет и упорядочивает, достает что-то другое из своей авоськи и кладет это что-то в рюкзак. Старик смотрит вперед, туда, где толпа спускается с платформы по лестнице на привокзальную площадь. Лестница неширокая, и толпа продвигается медленно, как песок в песочных часах. Старуха завязывает рюкзак, и старик говорит: пойдем, а старуха говорит: подожди, вон народу сколько, а он говорит: пошли, пошли, берет рюкзак, и на его лице такое выражение, что при взгляде на его лицо в голове почему-то проносится слово «блокада». Он идет туда, к лестнице, и его старуха следует за ним.

А вот совсем древняя старуха, ей лет девяносто или сто, или еще больше. Одна. Тащит тележку на колесиках. Она тоже, наверное, была на даче и вот, вернулась в город. Сейчас она медленно-медленно бредет к лестнице.

Электричка уехала, толпа постепенно просочилась с платформы на площадь и дальше к метро. На перроне никого не осталось.

Мимо медленно едет, погромыхивая, грузовой поезд — длинная цепочка цистерн, перевозящих нефтепродукты. Наконец, промелькнула последняя цистерна, поезд уплыл в направлении далекой станции Мга. И стало совсем тихо.

Только слышно, как где-то далеко идет поезд — в паре километров проходит параллельная ветка.

Это был один из тех редких, особенно в огромном городе, моментов, когда кажется, что мир затих и остановился. И даже звуки, которые объективно вроде бы имеют место (шум далекого поезда, гул транспорта в микрорайоне Рыбацкое, звуки голосов с площади), не нарушают тишины, а воспринимаются как ее составляющие части. Мыслительный процесс постепенно сходит на нет, все внутри и снаружи замирает и останавливается, и хочется вот так сидеть долго-долго, и слушать эту звучащую тишину, но нет, удержать это состояние надолго не получается, темнеет, на платформе появляется шумная компания подростков, на путях зеленый маневровый тепловоз начинает таскать туда-сюда цепочки вагонов, надо уже ехать, пора, назначена встреча, люди ждут, да, пора ехать, пора возвращаться в повседневность.

Улица Белы Куна
Было время, когда я Петербург не очень любил. А потом полюбил. Причем, полюбил я его не за Невский проспект или Дворцовую площадь, не за Петропавловскую крепость, разводные мосты белыми ночами или «Неву, одетую в гранит». Так получилось, что я полюбил Петербург за Купчино, за проспект Энергетиков, за метро «Елизаровская» и «Ладожская», за улицу Савушкина. За все это вместе. Я полюбил этот город за его окраины.

На протяжении довольно многих лет я ездил в Питер исключительно ради развлечения — к друзьям, один или в компании москвичей. Пребывание в Петербурге сводилось, в основном, к кухонным посиделкам и прогулкам по центру (по оси «Московский вокзал — Дворцовая площадь», по набережным, немного — по Васильевскому и Петроградской). Плюс, конечно, Пушкинская, 10 (в ее еще первозданном виде), выставки, концерты.

Мне довольно быстро надоедали бесконечные сплошные ряды домов одинаковой высоты, прямизна нешироких улиц. Схема питерского метро с его сначала тремя, потом четырьмя линиями казалась мне верхом запутанности (в отличие от простоты и ясности схемы московской подземки с ее десятком с лишним линий). День на третий начинало дико хотеться в Москву. И когда я ранним утром выходил из Ленинградского вокзала на хаотичный пестрый простор Комсомольской площади, меня охватывал москвофильский экстаз.

Потом начались поездки в Петербург по делу — у меня появилась там работа. Я был главным (и единственным) редактором одной небольшой отраслевой газеты, которая выходила раз в месяц (что для газеты довольно-таки смешно). Две недели я находился в Москве, собирая информацию, делая интервью и так далее, а на следующие две недели ехал в Питер, где находился офис газеты и где осуществлялась верстка. Эта нелепая схема работы была продиктована некоторыми объективными обстоятельствами.

Это было девять лет назад, в конце 1998 года. В первый мой приезд начальство разместило меня в однокомнатной квартирке в Купчино, на пересечении улиц Бухарестской и Белы Куна. Квартирку, которая располагалась в угрюмом сером девятиэтажном доме, предоставили какие-то знакомые, которые в это время жили в другом месте. Нормальное, вполне уютное жилище. Кровать, холодильник, телевизор. В чистом и опрятном совмещенном санузле очень сильно пахло фекалиями. Что-то с канализацией, сказала хозяйка, все время такой запах.

Ну да, что-то с канализацией. Понятно.

Из окон была видна улица Белы Куна. По улице Белы Куна непрерывным потоком ехали машины, автобусы и маршрутки. Напротив стоял такой же дом, серый, с водяными подтеками на стенах. Правее виднелся перекресток с Бухарестской, там периодически погромыхивали трамваи. На этой улице тоже были серые дома, такие же, как на Белы Куна. Черный асфальт, грязный снег, машины, дома. Купчино.

Утром (не то чтобы ранним) надо было ехать на работу в офис на Невском — или в верстальный цех на Школьной улице, в дальний северо-западный конец города.

Если надо было ехать в офис, садился на двадцать пятый трамвай. Сначала он ехал по широкой и просторной Бухарестской. Странное дело: если в Москве какая-нибудь улица широка и просторна, то она выглядит бодрой и оптимистичной — а вот широкая и просторная Бухарестская улица была величаво печальна. Может, это из-за серого неба, снега и серых домов — трудно сказать. Вообще, маршрут двадцать пятого трамвая представлял собой какой-то путь скорби. Широкая, просторная и печальная Бухарестская, потом Волковское кладбище, остановка «Храм св. Иова Многострадального», угрюмейшая Камчатская, потом Расстанная (тут все сказано названием), Лиговка (тут тоже все понятно, сами небось видели). Выходил я у Московского вокзала. Дальше — пешком по Невскому или одну остановку на метро, ничего интересного.

Если надо было на верстку, ловил машину до «Электросилы» (тогда это стоило фантастически дешево, можно было доехать за 20 рублей), потом на метро до «Черной речки», затем на маршрутке по улице Савушкина мимо кварталов чудесных двухэтажных домиков, построенных пленными немцами, мимо супермаркета «Супер Сива» (что такое Сива? Что означает это кошмарное, хуже матерного, слово?), а за супермаркетом начинается район новостроек, довольно приятный на вид, состоящий из симпатичных, хотя и очень простых, желто-белых домов.

Из квартиры дома на Школьной, где осуществлялась верстка, был виден Финский залив, Крестовский остров и стадион имени С. М. Кирова.

Обратно возвращался другим путем — до «Елизаровской», потом на маршрутке. Отъехав от метро, маршрутка недолго петляла по сумрачным улочкам и выезжала на длинный-длинный мост около станции Фарфоровская. Внизу сияли прожектора, мелькали бесчисленные железнодорожные пути. Бесконечный мост заканчивался, начиналась улица Белы Куна, еще пару кварталов — и приехали. Здравствуй, темный подъезд. Здравствуй, маленькая уютная квартирка. Здравствуй, запах фекалий.

И так каждый день. Утром с Белы Куна на Невский или на Школьную, вечером на «Елизаровскую» и на Белы Куна.

Иногда приходилось заезжать в переулок Каховского на острове Декабристов. Переулок Каховского — тихое полузаброшенное место недалеко от метро «Приморская». Там жил мой начальник-работодатель. От метро к искомому дому надо было идти по трудноопределимому пустому месту. Это была просто поверхность земли, из которой росли редкие деревья и по которой туда и сюда змеились протоптанные в снегу тропинки. Объясняя как добраться, шеф сказал по телефону: выйдешь из метро, направо, а потом иди прямо и держись правее. На месте обнаружилась масса возможных направлений, каждое из которых вполне соответствовало бы этому туманному описанию, но мне все же как-то удалось найти нужное здание — старый обшарпанный пятиэтажный дом, построенный, судя по всему, на рубеже XIX и XX веков. Вокруг стояло еще некоторое количество строений — в основном, серые кирпичные пятиэтажки. Тут и там шныряли какие-то люди, имевшие вид то ли опрятных бомжей, то ли местных жителей, ведущих нездоровый образ жизни. Было такое ощущение, что все люди, которые попадались мне от метро до переулка Каховского, вышли из окружающих серых домов за сигаретами или за пивом на опохмел.

Наконец, уже под Новый год, первый номер газеты вышел в свет. Получена первая после августовского дефолта зарплата, ура, теперь некоторое время будет на что жить, и даже можно потихоньку начать отдавать накопившиеся долги, домой, в Москву, в Москву. Промелькнул Обводный канал с вечной автомобильной пробкой на набережной, промелькнул длинный-длинный мост рядом со станцией Фарфоровская, по которому ездила маршрутка от «Елизаровской» до Бела Куна, промелькнули яркие оранжевые фонари проспекта Славы, промелькнула станция Обухово, поезд «Аврора» набрал ход… Вдалеке виднелись огоньки далеких окраинных многоэтажек.

Вдруг с удивлением обнаружил, что очень не хочется уезжать из Петербурга, и хочется поскорее снова сюда приехать. За две предновогодние недели 1998 года, проведенные на улице Белы Куна, в моих отношениях с этим городом что-то неуловимо, но очень сильно изменилось. Все равно, как если бы был поверхностно знаком с человеком, часто встречался с ним в светской обстановке, общался на уровне привет-как-дела, вполне любезно, но не более того. Симпатичный, вроде, человек, да. А потом так получилось, что пришлось делать вместе с этим человеком какую-то длительную и непростую работу, познакомились ближе, побывал у человека дома, увидел его в житейских, бытовых ситуациях… И проникся к человеку не светско-поверхностной, а настоящей, сильной симпатией.

Примерно так и у меня вышло с Петербургом.

Проспект Энергетиков
В течение следующих двух лет я ездил в Петербург каждый месяц, а иногда и чаще. Останавливаться приходилось обычно в центре. Но однажды работодатели в силу каких-то обстоятельств поселили меня в ведомственной гостинице ГИБДД на проспекте Энергетиков.

А место это, в общем, так себе. Наискосок за перекрестком — Большеохтинское кладбище. Вокруг — пятиэтажечки, какие-то гаражи, автомастерские, и все в таком духе. В соседней с отелем пятиэтажке — небольшой продуктовый магазин. Других магазинов поблизости не было. Около магазина постоянно сидела на корточках группа азербайджанцев — иногда этих мужчин можно было увидеть внутри магазина. Они периодически перебрасывались отрывистыми фразами на, кажется, азербайджанском языке.

Добираться до гостиницы надо было от метро «Ладожская». Тогда там еще не было Ладожского вокзала, и площадь около метро представляла собой замусоренную асфальтовую поверхность, уставленную какими-то неопрятными лотками, ларьками и омерзительного вида торговыми павильончиками. В сторону проспекта Энергетиков ходили старые раздолбанные желтые маршрутки, это были даже не «газели», а «рафики» — таких сейчас уже практически не осталось, а тогда еще были. Полуразваливающиеся «рафики» с надсадным ревом своих изношенных донельзя двигателей ехали от метро «Ладожская» к проспекту Энергетиков мимо каких-то свалок, сараев, кособоких построек и прочего ужаса.

Гостиница ГИБДД имела форму вертикально стоящего довольно высокого цилиндра. Меня определили в двухместный номер, пообещав никого не подселять. В номере были две кровати, стол и два стула. Удобства в прихожей, одной на два номера. Удобства довольно неудобные — можно было бы назвать их неудобствами. Ни телевизора, ни холодильника, естественно, не было. Скорее общежитие, чем гостиница.

Во всей гостинице — а особенно в моем номере — за долгие, видимо, годы установилась вязкая, почти осязаемая атмосфера скуки, тоски и уныния. В комнате сильно пахло человеческой грязью, такого запаха можно достичь, если взять одежду, которую, не снимая, носило человек пять в течение примерно двух недель, кинуть ее в ванну, залить водой и оставить так на несколько дней. При этом никаких видимых источников этого запаха обнаружено не было. Возможно, это и есть запах скуки, тоски и уныния.

Я старался проводить в гостинице как можно меньше времени. Приходил ближе к ночи или совсем ночью, стараясь особо не смотреть по сторонам и не дышать носом, входил в номер, запирал его на ключ, ложился и засыпал. Утром во мне боролись два желания: поспать подольше, благо график свободный и можно особо не торопиться, и поскорее покинуть это во всех отношениях прекрасное помещение. Побеждало обычно второе.

Как ни странно, после этого не совсем приятного опыта Петербург стал для меня уже совсем как родной. Если продолжать аналогию с человеческими отношениями, это примерно то же самое, что вместе с хорошим приятелем, который еще пока не стал другом, побывать в какой-нибудь переделке или, допустим, сильно, нелепо и смешно напиться. Наутро приятели идут к метро и, конфузливо улыбаясь, прощаются: давай, старик, весело получилось, да, ну ладно, ничего страшного, прорвемся, давай, завтра увидимся. И хотя в пережитом совместно приключении не было ничего особенно хорошего, оба чувствуют, что оно их каким-то образом немного сблизило. Нечто подобное я чувствовал, когда сдавал ключи администраторше гостиницы ГИБДД, ловил такси до вокзала, а потом ехал в московском поезде мимо Обводного канала, станции Фарфоровская и ярко освещенного проспекта Славы.

Веселый поселок
А недавно я приехал в Петербург на два дня специально, чтобы погулять по его окраинам. И за этот срок мне удалось довольно много где побывать. Проехал по Дороге в деревню Новая (это официальное название дороги), немало удивив таксиста такой экзотической, с его точки зрения, просьбой. Побывал на станции Ржевка — там, где начинается Дорога Жизни. Побродил по Рябовскому шоссе мимо аккуратно-скромных желтых домиков и желтых же деревьев. Побывал в удивительном, потаенном месте — на плотине Порохового завода. Прошел пешком насквозь Веселый поселок. Помню, лет восемь назад один питерский таксист рассказывал мне страшные вещи об этом месте. Говорил, там одни наркоманы, могут запросто убить среди бела дня прямо на улице, и якобы даже таксисты частенько отказываются туда ехать. Решил прогуляться по этому страшному месту, дворами — и ничего подобного не обнаружил. Все тихо, мирно, мамаши прогуливаются с колясками, мужички пьют пиво у магазина, группка молодежи в майках «Алисы» и с жалкими подобиями «ирокезов» на головах идут куда-то по своим молодежным делам. Дома пятиэтажные и повыше. Кое-где строятся дома новые, пусть и не элитные, но вполне добротные. Нормальный такой поселок. Пусть и не особо веселый.

Побывал на станции Рыбацкое, в Озерках и Шувалове с их древними рассохшимися дачками и неприступными коттеджами.

И еще в некоторых местах побывал.

Не могу сказать, что я увидел или почувствовал что-то принципиально новое, что бы изменило мое восприятие петербургских окраин. Разве что как-то особенно бросилось в глаза, насколько они отличаются от московских. Столичные — основательны, петербургские — призрачны и зыбки, как и, собственно, весь этот город; простите за чудовищную банальность. Московские органично связаны с центром, о петербургских такого не скажешь. Московские местами нарядны и вызывающи, петербургские — скромны и даже словно бы стесняются самих себя.

Московские… Петербургские… Опять получаются какие-то банальности, не хочется продолжать этот бесконечный ряд московско-питерских противопоставлений, все эти поребрики и бордюры до невозможности надоели, просто — окраины двух столиц очень сильно отличаются, если для кого-то это не очевидно, следует всего лишь визуально и эмоционально ознакомиться с предметом. И станет ясно, что перепутать питерские и московские окраины может только человек, находящийся в таком же состоянии, что и главный герой фильма «Ирония судьбы, или С легким паром» в момент его прибытия в Ленинград.

Яхтенная
Станция Яхтенная на самом краю города, даже не станция, а небольшая платформа пригородных электричек. До московского поезда оставалось еще часа два с половиной, гулять было уже лень, и я решил прокатиться немного на электричке — просто так, как в детстве. Справа над железной дорогой возвышается длинная эстакада, по ней проезжают редкие машины. Стоило ли строить такую огромную эстакаду ради этих редких машин — тем более что поезда здесь ходят редко. Еще правее — дома Школьной улицы, в одном из которых девять лет назад осуществлялась верстка той самой небольшой отраслевой газеты. Левее эстакады — горы непонятно чего, то ли грунта, то ли мусора. Туда один за другим приезжают КамАЗы и вываливают из своих кузовов то ли грунт, то ли мусор. На соседней скамеечке сидит полная, хорошо одетая интеллигентная женщина. Она элегантно, с достоинством пьет из банки пиво «Охота крепкое». Сейчас приедет старая, с округлой физиономией, электричка до Финляндского. Не хочется уезжать, но надо — скоро поезд, в Москву, в Москву.

Москва
Когда я ранним утром вышел из Ленинградского вокзала на хаотичный пестрый простор Комсомольской площади, увидел бомжей на остановке сорокового автобуса, ментов, проституток, уборщиков мусора в оранжевых куртках, синие туалетные кабинки, темную громаду гостиницы «Ленинградская», огромную рекламу фабрики «Большевичка», серую башню здания МПС с часами, высотку бывшего Минтрансстроя, Казанский вокзал, универмаг «Московский»… когда я все это увидел, меня охватил москвофильский экстаз.