Самого первого фермера в своей жизни я увидела в 90-м году в селе под Котласом. Звали его Ян Робевский (польская кровь); личный конфликт с деревней (у каждого фермера всегда есть личный конфликт с деревней) начался с теплого ватерклозета на втором этаже нового дома. Нововведение потрясло село. Настолько, что дети прибегали слушать звук спускаемой воды. Вот честное слово: детишки, задравши головы, стояли возле дома, как возле Театра кукол Образцова, и часами дожидались волнующего звука. И разбегались с диким визгом. Но, конечно, кроме клозета у Робевского был еще кабинет, а на стене кабинета висел портрет Юрия Дмитриевича Черниченко. «Ты послушай, что он пишет, — говорил Ян, — что пишет!» И, зажмурившись, цитировал: «Председатель колхоза прост, как „Правда“»; «Доить нужно корову, а не голову крупного рогатого скота».

Я знаю, что в этой скромной истории уже сконцентрировано все то, что так мучает в Черниченко его оппонентов, в чем его принято обвинять: преувеличение дикости русской деревни, безмерное преувеличение роли и возможностей фермерского движения, много раз помянутая фермерская «гордыня»; я знаю, что она может только раздражать. Но ведь Юрий Дмитриевич Черниченко и является великим раздражителем.

— Носишь-носишь второй десяток лет фанерку на шее: «Он развалил колхозы», — говорит Юрий Дмитриевич, — слышишь от Стародубцева тульского «Ну, как работается на Пентагон?», читаешь в творениях министра сельского хозяйства Гордеева  А. В., что фермеры — откат на сто лет назад, и не заметишь, как мысли черные к тебе придут.

Знал и знает русское сельское хозяйство Юрий Дмитриевич, как немногие: двадцать лет очеркист-аграрник — от газеты «Советская Молдавия» до «Правды». Пятнадцать лет — ведущий программы «Сельский час». Пятнадцать книг. Потом, конечно, народный депутат ССС— (1989-1991), член Межрегиональной депутатской группы; секретарь Союза писателей Москвы, депутат Совета Федерации РФ первого созыва (1993-1995), член комитета по аграрной политике; председатель Крестьянской партии России (с 1991 года).

Но это, так сказать, блестящая, городская сторона карьеры. Были, между тем, шесть лет на целине, квалификация тракториста широкого профиля, оператора машинного доения, стригаля овец по новозеландскому способу — это, как говорит Юрий Дмитриевич, когда меринос должен был сидеть на заду, как дворняга.

Был еще и дед, белгородский садовод Максим Васильевич, умерший от голода зимой 1933 года на «черноземах Ворсклы, от века не знавших — в силу высокого плодородия — голодных смертей».

— А я, — говорит Юрий Дмитриевич, — в четыре года (значит, в том же 1933 году) мог быть украден и сварен на холодец в кубанской станице Пашковской, где отец работал агрономом.

Нынче, разумеется, очень не модно иметь жесткий взгляд на необустройство России, волноваться же вообще не гламурно. А Юрий Дмитриевич очень жестко судит и сильно волнуется.

Вот что он говорит.

— Такой внеаграрности мышления давно в России не было. Возможно, не было никогда. Этим летом предпринял я путешествие по храмам дружбы — Пушкинские Горы, Изборск, Псков. Ошую и одесную дорожного полотна, на полях, — выше человеческого роста сорняк, борщевник. Таких исполинских зарослей, наверное, не было при варягах, при Батые. За всю тысячелетнюю историю России такого разгрома сельского хозяйства не было. Из оборота выпали тридцать миллионов гектаров пашни — почти столько, сколько было поднято целины всем ССС— в пятидесятыее годы, столько же, сколько весь пахотный клин Украины. Вся политика министерства сельского хозяйства — как таки не дать крестьянину земли. И не дали. А теперь есть ли кому ее брать?

Полвека слежу за колхозным строем. Его нужно было зарыть и попрощаться с ним; но ведь не попрощались, не нашлось человека, который взял бы на себя такую ответственность. Более того, в последние несколько лет были приложены немалые усилия к тому, чтобы сельскохозяйственная Россия стала страной гигантских агрохолдингов. Хозяин Магнитки Федор Иванович Клюка взял на свое попечение сто двадцать четыре селения и сто пятьдесят семь тысяч гектаров засева в Белгородской области. Это что-то вроде того, как раньше завод патронировал колхозу, только масштабы пантагрюэлевские. «Я не такой свихнутый, чтоб не нашел применения своим деньгам, — нашел бы!» — говорил Федор Иванович, входя в сельский бизнес. И кто возразит ему? Я горжусь, кстати, что отговорил господина Клюку от его прекрасных планов — в публичной дискуссии. Не сразу, но он отказался в итоге от этих земель.

— А как вы отговорили?

— Я напомнил ему, что он получает земельные паи сорока тысяч колхозников, что любой вид кооперации (а слышались чудесные уверения, что агрохолдинг — по сути дела чаяновская, кондратьевская кооперация на современном, механизированном, более масштабном уровне) невозможен без сложения собственностей. Пусть даже на микроуровне личных усадеб — но не гипотетических земельных паев. У крестьянина, торжественно вошедшего в агрохолдинг, ничего нет кроме рук. Он обобранец, он опять на барщине. А обобранец должен выживать и чем-то жить, поэтому он не работник, он пьяница и вор по определению.

Я писал в письме к Клюке: «В селе Роговатове (я даже попрошу, чтобы вас туда свозили) проживают три с половиной тысячи человек, работают пятьсот, остальные три тысячи воруют и пьют. Двести семьдесят три телеги в селе! На резиновом ходу, у кого и на подшипниках. Подшипники смазывают, чтоб не скрипели. Рядом Воронежская область. Говорят бывалые мужики: „Клюку обворовывать не будем, он наш человек“. Как саранча, налетели на Воронежскую область, тащат сплошь и рядом. Если Сталин начинал драконовским указом о десяти колосках, а ваш, белгородский же колхозный председатель Руденко кончал засадами на баб, ночью таскавших семена лука, то вам, не имеющему ни ОГПУ, ни засад на сто пятьдесят семь тысяч гектаров, гуляй-поле противостоит серьезное».

— Вот после таких-то писем и говорят, что вы презираете и не любите крестьян. Что вы привели в деревню городских интеллигентов (фермеров), а потом бросили.

— Кто я такой, чтобы кого-то бросать? Я сам лишился земли, которую с такой помпой получил в Княгининском районе Нижегородской области. Гонорары от двух книг пошли на ремонт почвы, но сменилась власть в районе — землю отобрали.

От крестьян, от аграрных проблем отвернулось общество, отвернулся писательский люд, отвернулись самые чуткие люди из городской интеллигенции — творческой, научной и так далее. Это нам надо винить и самих себя: вместо крестьянина появился обобранец.

А фермерство — это вообще преданная революция.

Грех всей демократии в том, что с девяностого года демократы, за исключением Александра Николаевича Яковлева, были глухи к проблемам сельского хозяйства. Да и зачем им? Немцов начинал с того, что покупал два банана в буфете дочке в подарок, а теперь он богатый человек. Что ему пейзане? Зачем ему фермеры? Сотни тысяч самых живых, самых инициативных людей села и города увлеклись идеей свободного труда на своей земле, взяли пашню, отдали многие годы созданию острова частной жизни и разорились, надорвались в бесплодной борьбе с налогами, диспаритетом цен, ставками кредита, инфляцией, чиновничьим произволом. Против них — районная знать, председательский корпус, деревенские соседи, общественное мнение, наконец.

Юрий Дмитриевич даже с некоторым весельем удивляется: еще совсем недавно он спорил, рассказывал иным своим собеседникам, что миллионы колхозников с грибов не вылазят, не могут себе позволить даже селедки; что все-таки государство, а не энтузиасты, народники и прогрессоры, должно построить в селе дороги и теплые сортиры, взорвать, перетряхнуть этот мир черношиферных колхозных деревень; а ему говорили: ну, это вы слишком; ну, не все так плохо. Прилавки полны, крестьяне из сильненьких (те же фермеры — а их много, много еще на плаву осталось!) на иномарках ездят. Не желали «плохое» слушать — а все приличные, прекрасные даже люди.

И все это с той интонацией, с какой, по Набокову, каторжане отгоняли от работы трудолюбивого, но косорукого Чернышевского: «Не мешайтесь, стержень добродетели!»

Юрий Дмитриевич отошел от дел. Он сидит на своей даче (половина дома в скромном подмосковном поселке) за столом. Окно распахнуто в сад. В саду очень красиво. Черниченко читает «Бесов» Достоевского.

— Все как-то не успевал раньше прочесть, — говорит он.