Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №10, 2008

Не досталось им даже по пуле

 

Художник Игорь Меглицкий

I.

Марк, Дария и старик, живущий в лачуге, перекрашивают самолет. Теперь «Лилли-7» выглядит точь-в-точь как самолеты в луна-парках, даже, пожалуй, еще более легкомысленно. На крыльях намалеваны огромные женские груди, на одном боку — гигантский мужской член, на другом — бомба. Все это украшено к тому же цветами и лозунгами против власти денег, против войны, за «свободную любовь» и тому подобное.

Микельанджело Антониони. Забриски-Пойнт. Киносценарий.

О шестьдесят восьмом годе «и всем таком» я прочел довольно рано — в советских еще книжках. Да, выходили книжки, помню их названия, обложки, интонации авторов. Тексты напоминали трехслойные бутерброды: сквозь официозное неприятие «немарксистского левачества», да еще и со всякими выкрутасами типа вышеобозначенного, у советских подцензурных сочинителей прорывалось горячее сочувствие к смачно оттягивающимся студентам, которые в Париже баррикадировались, а в Штатах вместе с неграми швыряли бутылки с коктейлем Молотова в полицию, по всей Европе буянили, и повсюду и везде сношались во все дыры. Но сквозь симпатию, опять же, прорывалось очень нутряное — это вам там, на Елисейских ваших полях, хорошо безобразничать, машины поджигать и цитатами из Мао стены расписывать. Пользуетесь, поганцы этакие, добротою буржуазной демократии, Воркуты с Колымой на вас нет. Проще говоря — «ребята с жиру бесятся».

Примерно так понимал дело и я. Понятно же, что на Западе людям дали дофига всяких благ и свобод, накормили от пуза и разрешили все что могли, вот у них крыша и поехала, как у той старухи из сказки, которой уж и избу дали, и боярыней сделали, а она, старая кошелка, захотела стать владычицей морскою, и чтобы демократическое буржуазное государство было у нее на посылках. К счастью, оно оказалось добрым, и вместо того, чтобы посадить бунташников в корыто, оно им оставило и избу, и даже боярство. То есть не свернуло свободы и блага, а даже досыпало с горкой. Нате то и то, только не свинячьте.

Впоследствии, когда перевели оригинальные сочинения того времени, ощущение крайней, свинской неблагодарности только усилилось. Ощущение было, что все это писали спьяну. Все эти Кон-Бендиты, Маркузе, примкнувшие Сартры и прочая, прости Господи, сволота, не вызывала ничего, кроме отвращения. Ясно ж было, что поганцы просто мутили хороших честных ребят, которым надо бы на свою власть молиться и молиться, за их счастливое несоветское детство. Нет же, Мао поганым зачитывались, уродцы. В колхоз бы их разок, гнилую картошку поперебирать, враз поумнели б.

Это с одной стороны. А с другой — все-таки было в этом что-то симпатичное. В конце концов, ребята и в самом деле славно оттянулись.

II.
Запрещено запрещать!
Будьте реалистами — требуйте невозможного!

Из лозунгов 1968 года

Для начала расковыряем все, что можно расковырять. Дьявол живет, как обычно, в малогабаритных щелях между словами и в трещинах понятий. Поэтому, если мы хотим мыслить ясно и отчетливо (а я, например, хочу), придется потратить время на ковыряние в словах. Извините, если кому нудно.

Что такое бунт?

Отвлечемся от романтики, как позитивной (громовые речи ораторов, камни Бастилии, гром выстрелов, окровавленная косынка на штыке и т. д.), так и негативной (горящие дворцы, изнасилованные солдатней прекрасные принцессы, нечистоты на алтарях и т. п.) Вся такая шняга имеет место быть во время любого сколько-нибудь значительного беспорядка, это вопрос не стиля, а масштаба — например, во время войны.

Возьмем бунт в его самом что ни на есть зародыше. Что мы имеем в виду, когда говорим, что тот или иной человек «взбунтовался»?

Да, в общем, ничего особенного. «Взбунтовался» — это значит всего лишь «перестал выполнять приказы». В этом смысле бунт может быть очень тихим и абсолютно неромантичным. Заключенный садится в угол, обхватывает голову руками, на распоряжения не реагирует. Это бунт, да. «За такое бьют».

То же самое касается и бунтов коллективных. Если большое количество людей перестали слушаться, то есть выполнять распоряжения — это бунт.

Заметим, речь идет именно о распоряжениях, приказах, прямых и недвусмысленных «тебе говорю». Неисполнение законов, игнорирование правил, в том числе и демонстративное — это не бунт. Это может быть чем угодно — начиная от «просто жизни, которая не укладывается в рамки», до сознательного саботажа. Но бунт начинается там, где начинается неподчинение именно приказам. Кстати, один из самых распространенных поводов для бунта — это ситуация, когда чьи-то приказы противоречат законам, обычаям, принятым нормам и так далее. «Да какое право ты имеешь мне это приказывать!» — с этих слов начиналось множество бунтов, в том числе выливающихся в полномасштабные революции.

Совсем отдельная тема — восстание. Опять-таки: это слово имеет точное значение. Восстание — это нападение на тех, кто отдает приказы или пытается заставить их выполнять. Как правило, на служителей порядка. Необязательно это полиция. Пышное и грозное выражение «сын на отца восстал» обычно означает, что сынуля дал папаше по морде (за что-то, может, даже и за дело). Здесь папаша понимается как «источник порядка», потому как «все-таки отец». Но вообще-то восстание — это когда бьют полицейских. Если бьют просто прохожих (а также негров, детей, велосипедистов, и так далее), это не восстание, а так называемые беспорядки. Которые довольно часто перерастают в восстание, но все-таки это разные вещи. Кстати, восстания часто начинались с того, что служители порядка нападают на мирных людей — скажем, на демонстрацию или митинг. После чего «начинается».

Если посмотреть на события шестьдесят восьмого года, то это был бунт, переросший в восстание. Причем если вторая часть была вполне понятной — полицейские, что называется, нарвались, — то с первой все было очень неясно.

Потому что неясно главное — против чего, собственно, бунтовали. От чего их, собственно, так повело? «Тошнота» — ну так чем тошнило-то, какой дурной травы они съели?

Самое интересное, что это было, в общем-то, не вполне ясно и самим бунтовщикам. Лозунги недовольных студентов были откровенно дурацкими. Книжки, которые они читали и на которые ссылались, были написаны, может быть, неглупыми людьми (тот же Маркузе был совсем даже не дураком), но ничего особенно крамольного в себе не содержали. «Левизна» и «марксизм», доходящий до одурения (сейчас стыдно читать, что тогда несли некоторые товарищи, ныне почтенные члены всяких истеблишментов), были, откровенно говоря, фуфлыжничеством чистой воды. Никто из скороспелых поклонников Мао и Троцкого не эмигрировал в Китай, в Советский Союз или хотя бы на романтическую Кубу. Нет, даже мысли такой не возникало. Все предпочитали бунтовать в приличных бытовых условиях (о, как мы их понимаем, правда? — я вот очень понимаю).

Таким же фуфлом и подставой были «борьба с расизмом», «радикальный феминизм», «экологическая озабоченность», «восстание против корпораций» и прочие скучные, в общем-то, темы, которые выдвигали явно от балды, «чтобы иметь повод». Люди, пережившие перестройку, очень хорошо помнят, как тот же прием использовали «народные фронты» в советских республиках, где людей сначала выводили на улицу под предлогом борьбы с атомной станцией или со строительством метро, а потом уж начиналось «настоящее». В шестьдесят восьмом до «настоящего» не дошло (почему — увидим позже), но туфтовость всей социальной тематики была очевидна еще тогда. Мякина — она и есть мякина.

Несколько больше правды было в темах «сексуальной революции» и свободы нравов. Бомбу и красную звезду на стенах университетов рисовали, в общем-то, исключительно ради того, чтобы подразнить обывателей, а вот член — это было серьезнее, жизненнее. Молодым всегда хочется трахаться, чего уж там. Но опять же: именно в это славное время происходил отнюдь не зажим яиц, а, наоборот, либерализация морали. Взрослой, добавим, морали. Именно в это время пошло массовое распространение контрацептивов разного свойства, основные венерические болезни были успешно загнаны в социальное гетто, а СПИД еще не завезли. Взрослые тети и дяди открывали для себя возможности неограниченного промискуитета и тонкие радости девиаций и отнюдь не препятствовали молодежи, — ну разве что ждали от нее соблюдения какого-то минимума чисто внешних приличий, да и то не особо на этом настаивали. Разумеется, идеологи (если их можно так назвать) молодежных выступлений всячески подчеркивали, что воюют с репрессивной моралью — но, как уже было сказано выше, и это было тоже враньем.

Возникает искушение предположить, что все это был такой эксперимент. Умные дяди, социальные технологи, с благословения тайных каких-нибудь элит, собрались и решили проверить… ну, скажем, жизнеспособность охранительных систем общества. Собрали оболтусов, дали им книжки, науськали на полицию, и, запасшись коньяком и попкорном, сели читать сводки. По итогам написали тайные же доклады, в которых пришли к каким-то выводам. Больше такого не делали.

Я, честно говоря, одно время сам так думал. Сейчас же я не то чтобы пересмотрел свой взгляд на эти вещи, но, как бы это сказать, скорректировал.

То есть я думаю, что социальный эксперимент был — и прошел весьма успешно. Но случившееся в шестьдесят восьмом году не было его частью.

А как бы даже и наоборот.

III.
Молодежь — понятие современного социогуманитарного знания, используемое для обозначения совокупности индивидов, обладающих социопсихическими качествами, способствующими перманентной активной переоценке ими любых существующих в обществе ценностей (как правило, в контексте не их осмысления, а их разрушения либо конструктивного / неконструктивного преодоления).

Энциклопедия социологии

Русское слово «молодежь» имеет интересную природу. А именно — собирательное значение. Так называют объекты, обладающие свойствами типа или класса. Например, словосочетания «палые листья» и «палая листва» означают разное: в первом случае нам видятся отдельные «листочки», пусть даже много, во втором — сплошной ковер, в котором отдельные листья видны, но не выделяются. То есть это множество обтершихся друг о друга объектов, от пребывания в едином пространстве приобретших общие черты.

Так же и «молодежь» — некая масса «молодых», в которой можно разобрать отдельные лица, а можно и не разбирать. Интересно то, что аналогичные существительные для других возрастов тоже существуют, но пребывают на периферии языка: «детвора» — словечко малоупотребительное, «старичье» — отчетливо оскорбительное. Во всяком случае, сказать в серьезном разговоре о «проблемах детворы» или «нуждах старичья» — невозможно, режет ухо. Для людей среднего возраста можно вспомнить разве что устаревшее «люд». А вот «молодежь» является полноценным словом, в отличие от «молодых» — словца двусмысленного, с лишними значениями.

Зато собирательные существительные широко употребительны для маркировки классовых различий. «Элита», «интеллигенция», «пролетариат» — это все названия классов и социальных прослоек. Интересно, что если какая-либо группа перестает быть классом, то соответствующее собирательное существительное теряется первым. Например, было на Руси «купечество». Когда с частной собственностью покончили, слово «купец» в русском языке осталось — пусть даже на птичьих правах литературщины и арготизма — а вот «купечество» сгинуло в словарях. И наоборот, если какая-то группа людей становится классом или «хотя бы прослойкой», она обязательно создает себе собирательное самоназвание и заставляет всех остальных его зарубить на носу. (Между строк: нельзя не заметить, что собирательное значение отчасти присуще такому сверхважному слову, как «власть». В русском это не абстрактное понятие (типа power), а обязательно «группа лиц, единая в своем типе».) Например, в ходе «великой криминальной революции» преступники стали классом, — и тут же, как чертик из табакерки, выскочило словечко «братва»… Это наводит на мысль, что «молодежь» — не столько группа людей, отсортированных по возрастным показателям (как сейчас определяют социологи — от 15 до 25 лет), сколько именно класс или что-то вроде того.

К тем же выводам приходишь, занимаясь историей. Дело в том, что «молодежь» — именно в том качестве, в котором мы ее знаем, — это образование, существующее далеко не во всех обществах и далеко не во все времена.

Разумеется, это не нужно понимать буквально. И в Древнем Египте, и на островах Полинезии жили люди возрастом от 15 до 25 лет. Но далеко не везде они воспринимались как некая особая группа. В Средние века, например, восприятие возраста было линейным. Дети рассматривались просто как маленькие и глупые взрослые — им даже одежду шили такую же, как большим, только размером поменьше.

Что же касается молодежи, то смысл этого понятия был простой: молодые — это те, кто еще не вступил в брак и не обзавелся собственным хозяйством. Молодость венчалась и заканчивалась свадьбой (откуда, собственно, и взялось у слова «молодые» значение «новобрачные»).

Ситуация начала меняться в индустриальную эпоху. Это был долгий процесс, завершившийся с появлением общества массового потребления. Именно в нем и появилась молодежь в нынешнем смысле этого слова.

Коли уж быть совсем точным, то молодежь в нынешнем смысле этого слова появилась после Второй мировой. До этого она не то чтобы отсутствовала вовсе, но была, скажем так, незавершенной.

Теперь об этом самом «нынешнем смысле слова». Если попробовать найти определение функции, которую выполняет молодежь в современном обществе, то ее можно определить как пассивное потребление инноваций.

IV.
Experimentum in anima vili — опыты на существах низшего порядка (лягушках, рыбах, собаках), принятые в биологических и медицинских науках.

Краткий словарь латинских слов и выражений

Современная экономика основана на непрерывном производстве новинок. Впрочем, под «новинкой» далеко не всегда понимается «новое» в смысле «небывалое». Достаточно того, чтобы «новое» было хотя бы просто «не такое, как вчера» (пусть даже позавчера оно существовало). Например, если в области компьютерных технологий прогресс идет линейно, то, скажем, производители одежды вынуждены буквально вымучивать из себя «что-нибудь этакое новенькое», а за отсутствием такового — имитировать линейное движение круговым, запуская карусель моды («в этом сезоне опять вернулись мини!»). Но, так или иначе, именно новшество является тем двигателем, который крутит рыночное колесо.

Так вот. Молодежь является важнейшим передаточным звеном в этой машине. Это особый класс, выращиваемый и воспитываемый именно для того, чтобы заставить его потреблять новое только потому, что оно новое.

Для человека «в возрасте» естественен консерватизм. Он не ищет добра от добра, он трезво расценивает свои адаптационные возможности, у него есть привычки и пристрастия, а главное — у него с возрастом иногда просыпается способность к критическому мышлению. Поэтому ему трудно понять, зачем надо покупать новейший компьютер и еще более новую операционную систему, если он использует комп исключительно как пишущую машинку, а новейшая версия Word на нем работает медленнее, чем предыдущая. Ему не вполне понятно, зачем читать новейший роман «проблемного автора» про жизнь чукчей, когда им не прочитано даже самое интересное из мировой классики. Из товаров он будет выбирать добротное и проверенное временем, а не наоборот.

Все это, с точки зрения рынка, очень плохо.

Что делать?

Ну, конечно, воздействовать на потребителя административными методами: например, решением верхнего руководства заменять компьютеры в госучреждениях, заодно менять форматы документов, что вынуждает пользователей в конце концов приобретать новые модели.

Или, скажем, объявить все старые автомобили «не соответствующими экологическим нормам» и тем самым принудить население к покупке новых.

Можно еще применять социальное манипулирование — например, все время тасовать символы статуса («неприлично ездить на старой машине»).

Наконец, есть традиционная реклама и — даже — реальные преимущества новых товаров.

Однако же всего этого недостаточно. Взрослый человек вполне способен разобраться в товарных качествах продукта — или не захотеть разбираться в них, пока не припрет. А главное, лавина инноваций в таком случае сужается до узкого ручейка «проверенного и признанного хорошим».

Поэтому в обществе нужен класс самозабвенных потребителей новинок, которые будут их скупать только потому, что их раньше не было на прилавках.

Теперь внимание. Чем, собственно, занимается «молодежь» — там, где она есть, то бишь в более или менее развитых современных странах? Прежде всего, это сообщество относительно свободных людей — во всяком случае, более свободных, нежели прочие. У родителей теперь нет власти над выростком, а он не считает себя хоть чем-то им обязанным. Культура активно это поощряет, всячески препятствуя слишком прозрачной межпоколенческой коммуникации и пестуя мифы о «разрывах в межпоколенческой коммуникации», «потерянности и непонятости поколения Х» и т. п. Молодежные субкультуры поощряют всяческие проявления «индивидуальности», понимаемой как форсированное отличие от «других» («быть не таким, как все»).

Все это делается с очевидной целью — прервать межпоколенческую коммуникацию. Мнения взрослых не должны оказывать влияния на мнения молодежи. Более того, весьма желательно, чтобы они принимались в штыки. Тогда опыт «уже поживших» не будет мешать манипулированию неокрепшими мозгами мальков.

Далее. Молодые люди начинают зарабатывать деньги, причем немаленькие, — их человеческий капитал (энергия, обучаемость и т. п.) достаточно высок и позволяет претендовать на неплохую работу. Необходимые расходы же их относительно низки — хотя бы потому, что они относительно здоровы, не имеют семьи и детей и до поры до времени не обязаны строго соотносить покупки и приобретения со своим статусом.

Далее, молодой человек может легко менять работу или не иметь ее вовсе, живя случайными заработками. Но если он работает, то живет хорошо: у него нет многих статей расходов, которые имеют люди постарше. При всем том «мол. чел.» — активный потребитель, он покупает много и охотно.

Наконец, последнее. Молодежь потребляет не самое лучшее, не самое совершенное, не самое интересное, а — новое, «только сделанное», «современное». Она является коллективным бета-тестером любых инноваций.

Это же служит — в отличие от мало кого волнующих паспортных данных — и критерием принадлежности к молодежи. Грубо говоря, человек может считать себя относящимся к «молодежи», пока он может купить какую-нибудь новую недешевую штучку только потому, что она «прикольная» — и вообще пока это слово для него что-то значит.

V.
Кто в молодости не был революционером — у того нет сердца. Кто в старости не стал консерватором — у того нет мозгов.

Приписывается Черчиллю

Отдельная тема — молодежная «культура» (или «субкультура», или даже «совокупность субкультур»).

Есть такой любопытный парадокс, связанный с «примитивными» (бесписьменными) обществами: быстрое обновление активного словаря. Кажется, первым это открыл антрополог Карл фон дер Штейнен. Изучив языки нескольких южноамериканских племен, он вернулся в те же края через двадцать лет и обнаружил, что языки изменились. Появились совершенно другие слова для обозначения самых первичных, обиходных вещей — камня, топора, дерева… Интересно, что менялся и меняется не только язык, но и, скажем, мифология: это было выяснено на примере мифов австралийских аборигенов — новые мифы и истории возникали и исчезали буквально в течение десятилетий.

Ровно теми же свойствами обладают и молодежные субкультуры. На протяжении двадцати-тридцати лет все их содержание полностью меняется: мода, сленг, словечки, стиль жизни (то есть времяпрепровождения) и т. п.

Правда, в отличие от полностью бесписьменных обществ, эти изменения все же фиксируются, но не молодежными субкультурами, а «настоящим», «взрослым» обществом, которое за молодежными культурными экспериментами внимательно и с интересом следит.

Это касается и такой важнейшей части культуры, как политика.

Грубо говоря, молодежи пристало увлекаться самыми новыми — и, как правило, ложными и завиральными — политическими идеями. Хотя бы потому, что в области политической жизни трудно придумать нечто новое, что было бы еще и сколько-нибудь верным и жизнеспособным. То, что увлекается новейшими политическими идеями именно молодежь, предохраняет общество от их широкомасштабного осуществления на практике. Молодежь воспитана так, что ей быстро надоедает все, чем она занимается — а следовательно, она не способна сделать ничего серьезного (в том числе и наделать больших бед) без помощи и руководства старших, ибо всякое успешное дело (тем более политическое) требует времени и упорства — качеств, которые молодежи прямо-таки противопоказаны. К тому же взрослых автоматически отвращают молодежные увлечения. В общем, если чем-то увлекается молодые, то это, в общем-то, безопасно.

Здесь мы сталкиваемся с одной из самых своеобразных сторон феномена молодежи. Если кратко, то молодежь пользуется особым социальноонтологическим (извините за выражение) статусом.

Это статус человеческого черновика.

Созданное в молодости как бы не считается «совсем уж настоящим». Все выборы, клятвы, решения, даже конкретные действия, сделанные молодым человеком, имеют ослабленную силу по сравнению с такими же выборами, клятвами, решениями и действиями «совсем взрослого». Все это — нечто вроде спорта, то есть нечто условное, что всегда можно переиграть.

Можно сменить десять работ, сто подружек, попробовать однополый секс, побыть анархистом и фашистом, разбить витрину «Макдональдса» — все это не то чтобы поощряется (наказание за разбитую витрину будет вполне реальным), но не виснет на вороту и не становится пудовой гирей на спине, не терзает совесть. Известно же, что молодость — такое время, когда человек пробует жизнь на вкус, «падает и ошибается», и это типа «даже хорошо». Напротив, от взрослого требуется безошибочность, безупречность и очень далеко тянущаяся ответственность.

На этом месте возможны разные повороты. Например, нетрудно заметить, что многие другие общности, — например, так называемые «меньшинства» — теперь тоже пользуются своего рода онтологической безответственностью. Можно также задуматься о том, что значит в современном мире «быть взрослым», и остались ли в нем таковые — ибо сейчас в развитых странах человек при желании может затянуть молодость (не биологическую, но социальную) лет до сорока. Или посетовать на то, что в Советском Союзе, да и в России, «настоящей западной молодежи» нет как нет. И все это будут интересные ходы рассуждения.

Но оставим эти темы. Зададимся другим вопросом. А каково было самому первому поколению «настоящей молодежи»? Если подумать?

Скорее всего, это поколение чувствовало себя не в своей тарелке.

Вы представьте себе. Шестьдесят восьмой год. Родители этих детишек из Сорбонны и прочих элитных учебных заведений в их возрасте пережили войну или, на худой конец, суровое (даже в Европе, да и в Америке тоже) послевоенное время. Они в их возрасте были взрослыми людьми, не обязательно хлебнувшими горя в советской пропорции, но уж точно знающими, почем фунт лиха. За послевоенные годы они построили общество потребления, без войны, зато с паровыми утюгами, радиоприемниками, телевизорами и социальными службами. Они имели право гордиться собой и своим обществом. У них все получилось.

А вот их дети. Самая лучшая часть этих детей — самые умные, самые способные, самые талантливые. И самые трепетные.

Что они чувствовали? Что с ними не происходит чего-то, что должно происходить. Что у них не было того, что было у их родителей, и у родителей их родителей, и у всех прошлых поколений, вместе взятых.

Чего-то нет. Непонятно чего, но нет.

В Советском Союзе, где все было проще и грубее, Высоцкий спел: «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки. Не досталось им даже по пуле — в ремеслухе живи да тужи!» Дальше — закономерно криминальная концовка, которую мы все помним… Но не надо забывать, что в СССР политика была запрещена на корню. Мальчики из западных университетских городков, напротив, выражали свои чувства именно в форме политического протеста, как самой легитимной.

На самом деле они протестовали против своего положения. Они не хотели становиться «молодежью» в описанном выше смысле — то есть социальной прослойкой, чья задача состоит в том, чтобы увлекаться новомодными фигнями, говорить глупости (из которых, может, что-то и выйдет) и вообще жить начерно. Им хотелось настоящей жизни, они чуяли, что ее у них почему-то не оказалось, а у отцов и дедов она была.

Вряд ли они понимали, что обделены именно «танками и пулями», лишениями и проблемами, а точнее — тем специфическим социальным опытом, который раньше делал европейского человека взрослым. А те, кто понимали, боялись в этом признаться. Ибо их новое положение было в чем-то чертовски привлекательным.

Я думаю, что шестьдесят восьмой год был неосознанным бунтом лучшей части молодежи против молодежности как таковой — как социального и культурного положения.

То есть ими двигала глухая тоска по взрослению.

Разумеется, то был первый и последний бунт такого рода. Потому что для последующих поколений это состояние стало родным, привычным и желанным. Их родители уже не служили им живым укором, окружающая культура была перестроена под нужды и задачи молодежного мулькокручения, все взрослое и серьезное было дискредитировано, осмеяно и забыто. Современный западный человек может быть либо молодым, либо старым. Но не взрослым — если, конечно, он не принадлежит к самым низам или самым верхам общества, где жизнь тяжела и серьезна (хотя и по диаметрально противоположным причинам).
Наверное, это хорошо.

Архив журнала
№13, 2009№11, 2009№10, 2009№9, 2009№8, 2009№7, 2009№6, 2009№4-5, 2009№2-3, 2009№24, 2008№23, 2008№22, 2008№21, 2008№20, 2008№19, 2008№18, 2008№17, 2008№16, 2008№15, 2008№14, 2008№13, 2008№12, 2008№11, 2008№10, 2008№9, 2008№8, 2008№7, 2008№6, 2008№5, 2008№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№17, 2007№16, 2007№15, 2007№14, 2007№13, 2007№12, 2007№11, 2007№10, 2007№9, 2007№8, 2007№6, 2007№5, 2007№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба