Я заметил, что текущие экономические неполадки сподвигли мой круг общения на куда более значительное уныние, нежели ничем, в сущности, не примечательные события августа 98-го. В попытках порассуждать об этом, мне даже в кои-то веки захотелось прикрыться высокопарным множественным числом первого лица — коллективная жалоба всегда смотрится эффектнее.

Итак, последние лет пятнадцать мы много чем руководствовались в жизни, однако неизменным почетом пользовалась пара фицджеральдовских наветов, а именно: «Подлинная культура духа проверяется способностью одновременно удерживать в сознании две противоположные идеи и при этом не терять другой способности — действовать. Эта философия подошла мне в ранние годы моей взрослой жизни, когда я видел, как реальностью становятся вещи невероятные, неправдоподобные, порой немыслимые». Разумеется, подобные соображения не могли не вдохновлять, правда, мы предпочитали не обращать внимания на то, что в заглавие этого сочинения вынесено слово «Крушение».

Но Фицджеральд говорил все-таки об идеях, в нашем же случае рассматривались всего лишь два типа иллюзий, столь же уютных, сколь и неукоснительных. Иллюзии были просты до неприличия — так что даже и слова не подобрать. С одной стороны, жизнь складывалась таким образом, что высшей ценностью в ней, как ни крути, оказывались самые шаблонные капризы — витания в облаках, пропасти во ржи, пленительные недостачи, дикие выходки, безответственные взгляды, всяческий андеграунд и то, что одна знакомая галеристка из года в год не устает именовать «поэтикой распада личности». (Бог знает, как это все обозначить одним словом — почему-то на языке вертится «панк-рок», хотя при чем тут панк-рок? Его и не слушал никто особенно.) Ясно только, что будущее при таком подходе отсутствовало уже потому, что прошлое представлялось не в пример интереснее — причем чужое прошлое (кто, когда и при каких обстоятельствах записал ту или иную пластинку, например).

С другой стороны, застолбив за собой право на этот чертов «панк-рок», мы не могли не оценить очевидного разнообразия обступающего нас мира — благо соблазны с каждым годом все прибывали. Переход с третьего десятка на четвертый окончательно научил обнаруживать смысл и удовольствие во всей этой буржуазной схоластике: взросление, стабилизация, некоторые деньги и прочая работа в офисе. Одна иллюзия наложилась на другую и скоро ее затмила.

Теоретически подобные установки должны сочетаться из рук вон плохо, и даже в мандельштамовской строчке «а мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом» взамен пропечатанных перечислительных отношений мне всегда мерещилась некоторая дизъюнкция. То есть — либо просвистать скворцом, либо — заесть ореховым пирогом. Либо Северный, либо спа. Две равноправных бытовых иллюзии. Так вот наша нехитрая задача в некотором смысле и заключалась в том, чтобы объединить Северного со спа — сперва исключительно из любопытства, потом из-за невозможности расстаться ни с тем, ни с другим. Чтобы и внутренний надлом, и внешняя открытость. Короче говоря, выть на луну, живя в пяти звездах. Самое удивительное, что в какой-то момент это даже стало получаться.

Так вот, в августе 98 года, когда снабжение ореховым пирогом резко ухудшилось, бодрости духа, тем не менее, было хоть отбавляй — и даже взвинченная цифирь валютных обменников словно бы намекала на прибавленные тебе очки в другой, предположительно духоподъемной сфере. Денег нет, зато есть пригородный блюз, как бы ни глупо это звучало. Иллюзия буржуазности растаяла, даже не успев еще толком соткаться из столичного воздуха, и ее было не жаль, поскольку мираж того самого «панк-рока» играл всеми необходимыми красками. Антикризисные меры в ту пору были просты и желанны — вернуться в свои пивные, свистеть вышеуказанным скворцом под музыку, казавшуюся одновременно редкой и изобильной; плюнуть на ореховые пироги и противопоставить господствующей вокруг компетентности самодеятельную эрудицию. Влекущей художественной дикости было предостаточно, любые цитаты казались функциональными, как костыли. Господи, да на одном только рок-н-ролле, произведенном в московском микрорайоне Коньково, можно было не тужить долгие недели. А уж Северного в воздухе было так много, что в спа никто, в общем-то, и не нуждался.

«Почему сейчас-то так нельзя?» — спросите вы. Черт его знает, почему-то не выходит.

Такое ощущение, что куда-то разом подевались все источники энергии, без которых свистать скворцом становится так же трудно, как снимать теперь кино без господдержки. Я заметил, что люди вокруг склонны утешать друг друга разговорами о том, как в наступающей бедности примется расцветать разнообразное искусство. С какой именно стати так должно произойти — этого они не объясняют. Мне-то кажется, что всё ровно наоборот. Выяснилось, что жупел так называемого гламура ничего на самом деле не вытеснял и никого не зажимал — он всего лишь скрывал пустоту, которая сейчас понемногу обнажается. С первым сотрясением буржуазных декораций выяснилось, что кроме них мало что имеется. С исчезновением спа куда-то немедленно запропастился и панк-рок, а самодеятельная и самонадеянная эрудиция сейчас годится разве что для викторин. Исчезают сразу обе иллюзии — отсюда и недоумение во взглядах. Грубо говоря, проблема не в том, что стало не на что покупать дорогое вино, а в том, что не наблюдается поводов упиваться дешевым.

Так, музыка последнего времени не то чтобы плоха, скорее наоборот, но она делается как бы для себя самой — это очень герметичное искусство. «Мы продолжаем петь, не заметив, что нас уже нет», — примерно так можно охарактеризовать девяносто процентов сыгранного и спетого в прошлом году.

Разумеется, все, что я здесь пробую изложить, можно не читая списать на брюзжание постаревшего на десять лет человека — может, так оно и есть. Однако же факты говорят сами за себя — в прошлом году прекратили существование две главные группы, которые производили здесь негерметичную музыку: «Гражданская оборона» и «Ленинград». А еще одна не последняя, в общем, команда — «Мумий Тролль», известные мастера иллюзий — записала альбом, неважно, хороший, плохой, но будто бы озвучивший саму пустоту.

Кстати, о «Ленинграде» — роспуск этого увеселительного парламента может быть неплохой иллюстрацией к вышесказанному. Собственно, никаких церемоний не было — зимним утром мы сидели со Шнуровым и Василием Уткиным в номере 718 московского «Ритц-Карлтона», куда в связи с последней московской корпоративкой поселили «Ленинград»; снизу из холла звонили какие-то люди, портье послушно набирал номер, затем вежливо отвечал: «В номере 718 никто не живет». Телефон у нас в самом деле молчал. Не происходило вообще ничего, Шнуров с Уткиным лениво обсуждали, чем отличаются варка борща у мужчин и женщин, — но, по-моему, ровно в тот час «Ленинград» и закончился, схлынул, как наваждение. Наступил check-out во всех отношениях. Похмельный Пузо, как некий анти-Сизиф, тащил по коридору свой огромный и уже не слишком нужный ему барабан. Музыканты спускались в вестибюль — самый их вид говорил о том, что это явно была их первая и последняя ночь в отеле «Ритц». Покидая гостиницу, самая реальная на местности группа впервые смотрелась почти призрачно. Когда они уехали, на улице осталась какая-то отдельная жизнь — она была и не про панк-рок, и не про спа, и не про «Ленинград», и не про «Ритц». Про что она именно — только предстояло нащупать. Было ясно только, что в номере 718 больше никто не живет.