I.

Никогда прежде город на Неве не вызывал у меня особых чувств, может, оттого, что впервые я побывал в нем очень морозной зимой, лет 13 от роду. Осталось ощущение какой-то зябкости, созвучное строгости зданий и прямости улиц. Вскоре город Ленина превратился для меня в город, извините, Виктора Цоя, вроде забрезжила какая-то симпатия, но ненадолго. В 1990-м я оказался там в дни молодежного траура, снова было неуютно. В начале 90-х были студенческие алкотуры в бар «Жигули» (пиво было изрядно дешевле, чем в Москве, ради этого не жалко было тратиться на билеты), но они плохо запомнились. В 95-м приезжал летом, прекрасно гулял по крышам, но одновременно получил тяжелую сексуальную травму... Короче, отношения с городом складывались неоднозначно.

Этой зимою я снова прибыл в Петербург. Холодно, темно, дождь, мокрые ботинки. Никогда Питер не встречал такой гадкой погодой, однако, теперь это почему-то раздражало гораздо меньше. После Москвы здесь почти все выглядит глубоко настоящим, великолепно нестройным, нечесаным — и дома, и очень многие люди. И вот хожу я где-то (ориентируюсь в Питере я по-прежнему плохо), сворачиваю в переулки, и с каждой минутой делается все теплее. Наконец понимаю, в чем дело: я шаг за шагом возвращаюсь в Москву начала 90-х, в свои любимые, несуществующие более подворотни Китай-города.

Здесь так же безлюдно, такие же сутулые, давно не крашенные стены, увитые вязью вентиляционных и водосточных труб, такие же нелепые вывески, офисы не пойми чего, ведомственные столовки. Иду дальше, и время движется вспять все стремительнее: во дворах появляются лотки с какой-то паршивой бижутерией. Достаю фотоаппарат и сразу получаю по шее: чаво надо, это мой рынок! Настоящие ужасы перестройки. А за следующим углом меня наконец озарило: это же знаменитый Апраксин двор, огромный паршивый рынок в самом центре города, в паре кварталов от Невского. Публика, конечно, стремная, но зато какая красота вокруг — настоящий лабиринт старинных торговых строений, брусчатка, чугунные галереи без конца и края. Москва моих грез, и одновременно совсем другой город.

С такими вот удивленными чувствами я и отправился на встречу с Еленой Юдановой, прекрасной участницей прекрасной группы «Колибри». Несколько лет назад мы с Леной незабвенно пили коньяк в культовом московском стояке «Аист», сегодня я тайно надеялся на что-нибудь столь же романтичное.

Встретились на приснопамятной улице Рубинштейна, у дома 13, бывшего рок-клуба. Ностальгия обломилась: ремонт, во двор не пускают, хотя в подворотне — прежние граффити: «НОМ — короли Петербурга», «Цой жив». Вот, говорю, Лена, а некоторые люди сказывают, что мифический Цой существовал на самом деле...

— Да кто ж знал тогда — молодой парень симпатичный, скромный. В гости к кому придешь — там Цой сидит, поет, ну поет и ладно.

Мы неспешно идем в сторону Пушкинской улицы, сворачивая в переулки, вглядываясь в темные арки подворотен. В одном из дворов надпись большими буквами: «Защити свой дом от сноса». Рядом к стене притулилась кирпичная сарайка, поросшая березками.

— Деревья на стенах — очень типично. А еще есть много таких крыш и балконов, люди живут, а на балконе у них березы. У нас же скверов мало, и застраивают их постоянно. Вон тот скверик, на углу Дмитровского переулка, отстояли. Тут такой митинг был, нас тоже приглашали, но мы проспали.

Мы заходим в безымянную поилку на Стремянной улице — крохотный стояк без закусок, в пластмассовые стаканчики разливают водку, 72-й портвейн и шампанское (!), очень приятная атмосфера. Потом еще в какое-то славное заведение, где подают изящнейшие канапе с аналоговой черной икрой, по 8 рублей штука. Северная Пальмира пленяет меня все больше и больше. И, наконец, выходим к довольно основательному заведению по имени «Двадцаточка».

— Вот это место теперь даже модное. С тех пор как газета «У метро» обнародовала атлас дешевых рюмочных, такая разная публика здесь стала появляться, молодежь с гитарами, явно приезжая, иностранцы. Приличные люди, приходят и спят, как полагается, на столиках. С этого места как раз и начинается Коломенская, очень бомжовая улица. Вот здесь дорогие магазины и прочее, а шаг вправо-влево и я тебя уверяю... Жителей, которые запирают воротами знаменитые прежде проходные дворы, я понимаю в принципе. Но я не могу назвать это трущобами — просто реальный, живой мир. Причем это еще вполне приличные дворы, а на Васильевском вообще, будто мхом покрыто. Ты не был на улице Репина? Это уникально, потрясающе, вот там настоящий старый город, еще не тронутый реконструкциями.

На следующий день я поехал на улицу Репина и действительно остался доволен. На Репина мне вспомнилась Новая Голландия, заколдованный остров без набережных, неокультуренные берега, печальнейший из объектов грядущей реконструкции. Доводы сторонников радикальных преобразований вполне понятны: ваша романтика дурно пахнет и грозит обрушением, все эти острова, дворы, крыши подлежат ликвидации, потому что они хрупкие, дряхлые и грязные.

— Одно дело хрупкие, другое — грязные, — говорит Лена. — Голландия — место какое, просто волшебство. Эти заросшие берега, стены — как будто ты попал в другой город. Новоголландский проект Фостера, как и Мариинка — вообще кошмар и издевательство, больше похожие на какие-то акции для отмывания денег, и я надеюсь, они этого все-таки не построят. Точно также я не боюсь и газпромовской бандуры, ее не будет просто потому, что это невозможно. Они выбрали самое неудачное место с точки зрения технических параметров. Я читала, что даже если башню «Газпрома» выстроить до половины высоты, уже начнутся катаклизмы. Там же, как говорят, сверху глина, а под ней вода под офигенным давлением, как в пушке снаряд. У Нострадамуса написано, что город на севере рухнет в столпах воды и пламени. Пламя это, наверное, аллегория Газпрома. Короче, 333 года город простоит, немного осталось.

Теперь мы идем по Кузнечному переулку. Перед нами дом Достоевского...

— Как тебе такие имена? А вот мансарда, а под ней три окошка, здесь я прожила 10 лет. Сначала окошка у нас было два, а третье занимал авторитет Багратион Углава, про него даже в «Бандитском Петербурге» отдельно рассказывали. Мы с моим тогдашним спутником жизни Серегой Кагадеевым подъедались из его холодильника. Как-то утром Серега пошел на кухню ставить чайник, а там Багратион, а по стенам сидят на корточках такие классические ребята, а на столе куча долларов и он их делит, кого-то мирит, решает судьбы. Ребята встают, говорят нам: «Здравствуйте»... Сам жил при этом в коммуналке, да, авторитет не имеет права иметь собственность и семью, а то ты не знаешь! Это уже потом они стали: «А чё, мы хуже всех что ли». В общем, комната в результате отошла к нам, потому что соседа зарезали в Голландии, 19 ножевых ранений.

Владимирская площадь, центр композиции — бессовестная новостройка «Регентхолла». К ней прилепился отбитый общественностью дом пушкинского товарища Дельвига, но теперь уже не понятно кто из них выглядит пришитым не к тому месту рукавом.

— Хотела завести тебя в этот двор позади торгового центра, да не буду. Заходишь, думаешь: блин, как Озерки — ну это у нас спальный район такой. А вот здесь, справа была шикарная круглосуточная разливуха, мы тут очень много времени проводили с Серегой.

Сергей Кагадеев — один из вышеупомянутых королей Санкт-Петербурга — теперь живет в Москве. А мы, проходя по Загородному проспекту, встречаем его брата Андрея. Настоящий Король, прется совершенно запросто по тротуару, тащит картонную коробку с надписью НОМ. Те, кто помнят 93-й так, как помню его я, разделят мою тихую радость. Мы с Кагадеевым договорились о встрече на Невском, на выставке великого русского художника Копейкина.

II.

Галерея, в которой проходит выставка, надежно спрятана во дворе какого-то распонтованного банка: шлагбаум, охрана, потом налево, в подвал без вывески, звонить три раза. Тем не менее, зрители подтягиваются. Николай Копейкин автор, безусловно, культовый. Последние годы работает над художественным циклом «Слоны Петербурга», потому и говорит охотнее всего именно о слонах.

— А я вот про слонов по радио слушал, Запашный Эдгар рассказывал о злопамятных животных. Вот самые злопамятные — это слоны. Они могут десятки лет помнить об обиде, которая им была нанесена человеком, а в один прекрасный момент этого человека убить, причем очень коварно. Например, когда их перевозят в поезде, дрессировщик заходит в клетку, а слон делает вид, что его просто качнуло, и давит, и таких случаев много. А сам стоит: «Ой!.. как же это могло случиться». У нас в городе слонов нету. Была Бетти, которую во время войны убило бомбой. И был один слон, который пережил блокаду, в 78-м, кажется, умер. Его, конечно, могли съесть, но показали характер: вот, даже слона сберегли.

Мы выходим на улицу, встречаемся с Андреем Кагадеевым и отправляемся вверх по Невскому. В паре кварталов отсюда, в доме, также выходящем прямо на проспект, скрывается мастерская и репетиционная база НОМа. Довольно трудно представить что-нибудь подобное на нынешней Тверской, равно как и вышеозначенную галерею в столичном банковском здании.

— У нас пока старая система мастерских на льготной аренде, — объясняет Кагадеев. — Время от времени совершаются попытки перевести это дело на коммерческие рельсы. Я сам участвовал два раза в демонстрациях по этому поводу, но вообще все сейчас сидят и ждут, когда эта халява кончится.

Мы, кстати, с Копейкиным как-то попали в один из первых маршей несогласных. Лимонова сразу арестовали и увезли в кутузку, остальные стояли маленькой группкой с флажками, а вокруг десятки броневиков. Они митинговали, митинговали, тем временем много любопытных пришло. Видимо, ментам не было дано команды мочить, они просто стояли и не пускали. Вдруг эта маленькая группа прорвала оцепление и пошла по Невскому. И все зеваки ломанулись, и скоро все превратилось в огромную демонстрацию, орущую, и только за Домом книги ее встретил кордон с автоматами и щитами. Вот это действительно была общественная жизнь. И с художественной жизнью в Петербурге как-то проще, чем в Москве, — попробуй у вас выставиться в Манеже, а мы со своим творческим объединением «КОЛХУИ», то есть Колдовские художники, уже много лет выставляемся в здешнем Центральном выставочном зале, там нормальные руководители, никакой практически коммерции. Хотя, конечно, Петербург очень отличается от европейских городов, где богатая неформальная жизнь. Там, например, очень много всякой наружной клубной рекламы и прочего. Вот в 90-е мы оказывали культурную помощь городу — выпустили листовки «Правильно-неправильно», сами расклеивали.

Мы идем по Невскому, он прекрасен. Но здесь-то, собственно, я бывал и прежде. «Скажите, — говорю, — есть ли в округе еще что-нибудь столь же фотогеничное как Апраксин двор, заветное как улица Репина и задушевное, как „Двадцаточка“?» Кагадеев призадумался.

— Не знаю, мы вообще-то как коллектив практически все из Пушкина. Он, к сожалению, в последние десять лет стал типа престижным районом, а вообще это провинция такая, хотя и всего 20 минут езды от центра. А в Питере хорошие нетронутые районы — Петроградская, Васильевский остров, всякие линии. Или взял роман «Преступление и наказание» и пошел вон туда от Сенной, и там все точно так и осталось, как оно описано, пошел от Сенной сюда — тоже все на месте.

А есть еще станция метро «Елизаровская»... У нашего первого фильма, у «Пасеки», сценарий основан на всяких советского времени так называемых городских легендах. Дело происходит в некоем условном городе, но это снимали здесь на «Елизаровской», в двух остановках от Невского. Никому и в голову не приходит, что это Питер. Целый район такой, совершенно убитый и жители там соответствующие. Готовый антураж, ничего не надо делать. Даже будку нашли телефонную старую, даже дерево поваленное поперек дороги — вот так и лежало.

— Да, — подтверждает Копейкин, — большой район, который заселен просто отборной алкотой. Персонажей пруд пруди, снимай прям в любое время. Идет какой-нибудь по пояс раздетый в трениках, в уродских татуировках, с бутылочкой, сядет под окошком: «М-а-а-а-ш!»

Но вообще я надеюсь, что финансовый кризис поможет подольше всей этой елизаровской красе продержаться. Потому что новое, которое здесь сейчас строят, еще меньше отвечает нормам эстетическим. У народа вообще с красотой плохо, у архитекторов тем более. А что касается Апраксина, так туда я одно время заходил часто, там обитала редакция газеты «На дне». Приходишь, а жизнь идет, слышны крики: «Грабят!», бежит какая-нибудь женщина: «Ой, кошелек, кошелечек, арестуйте их», ну все такое. И тут еще появились лохотронщики, какие-то люди, которые не бреются, но и бороды у них при этом не растут, они такие прям черные все. И они стоят, ты проходишь мимо: «Фабричный спырт, фабричный спырт...» Что это такое? А однажды я увидел, как человек это покупал. Подходит мужчина лет 60-ти, такого алкотного вида, они ему говорят: «Сейчас», — а внизу дыра в подвал, ржавым щитом забитая. И оттуда такая рука волосатая с бутылкой. Литр. Но если советовать куда пойти... Нетронутый Адмиралтейский район, туда вглубь, к верфям, вот там интересно ходить-бродить. Еще мне очень нравится скверик напротив метро «Технологический институт» с памятником Менделееву, там на одной стене дома — огромная, огроменная таблица Менделеева. Проходить мимо и просто зайти туда — хорошо... Возле Никольского собора, Крюков канал — тоже очень красиво и душевно, особенно в солнечную погоду, когда начинает немного вечереть. Именно отдохнуть, ничего не надо пить даже, просто постоять и посмотреть.

— Скажите, а если вот не только посмотреть... Район Владимирской мы с Леной уже отчасти освоили.

— А справа от Гостиного двора Грядка так называемая, как раз типа Апраксина — концерты, торговля алкоголем, музыка круглосуточно. Вот там пока жизнь, по ночам народу — не войти, очень популярно. Там целый ряд абсолютно неформальных питейных заведений — «Фидель», «Белград», еще какие-то. Но это уже скоро закроется, будут бутики и все такое. Не знаю, в Москве есть ли сейчас что-нибудь похожее?

В Москве такого нет уже лет десять. Поэтому я сделал все, как мне велели. И Грядка добила окончательно: аркада и целый ряд восхитительных кабаков, именно таких, какие мне нравятся. Мокрая барная стойка, угарный дым, сортиры с выбитыми дверями, приятнейшая публика. Я не склонен идеализировать этот жанр, но наличие подобных заведений — тем более на центральной улице — создает ощущение живого, демократичного города, в котором стоимость квадратного метра пока еще не является основополагающим фактором. Также как и наличие пыльных дворов, ржавых крыш и поросших березками балконов. Старый город должен состоять из старых домов, он может жить, развиваться, не брезговать благами прогресса, но ему не пристало молодиться, рядясь в пластмассовые стеклопакеты. Старая Москва ужалась до размера нескольких нетронутых районов. А в Петербурге пока еще есть, куда глазам разбегаться. Веянье времени очевидно: официальный Питер хочет играть по московским правилам, возводить небоскребы, громя кварталы ветхой некомфортабельной застройки. Перенимание столичного опыта добром не кончится, помяните Нострадамуса. И все-таки очень важно, чтобы этот, легендарный, сказочный Петербург протянул дольше напророченных 333 лет.