Когда-то мне остро хотелось понять, что чувствовал московский житель, ровесник на наших глазах ушедшего века, наблюдая за тем, как его город меняется быстрее, чем он сам. Усадебный и деревянный мир его детства уступал напору нового строительства — гигантским домам-кварталам, оснащенным такими чудесами бытового прогресса, как, например, центральное отопление. Особнякам-модникам, спроектированным в новейшем европейском стиле. Особнякам-чудачествам дурящих на папочкины миллионы купеческих сынков. Неуклюжим доходным (современник назвал их спекулятивными) домам прижимистых застройщиков, на прогресс не расщедрившихся, но обеспечивших съемщиков необходимыми уважающему себя человеку сотнями квадратных метров на семью и львиными головами при входе в подъезд. Прихотливым сооружениям в неорусском стиле — плодам национального романтизма, а также утопического патриотизма как самих архитекторов, так и их состоятельных клиентов. «Стили западные представляют собою стили вполне законченные, формы которых доведены художниками прошедших времен до возможной степени совершенства… Наоборот, русский стиль не успел еще совершенно развиться и оставлен нам в зародыше, а потому нашей собственной деятельности остается обширное поле для творчества» (Султанов Н.В., журнал «Зодчий» от 1898 года).

Таких градостроительных впечатлений хватило бы на всю жизнь. Но она только начиналась. Впереди были национализация, уплотнение, разруха. Новые жильцы буржуйских квартир игнорировали канализацию и стихийно возрождали на кухнях деревенское общинное хозяйство. Этой архаичной коммунальностью новая власть попыталась воспользоваться, предложив населению дома-коммуны и рабочие клубы. Но выяснилось, что на самом деле народ жаждет от себя самого отгородиться и получить в распоряжение автономную кухню с единоличным примусом. Сформировавшаяся на жирных дореволюционных заказах русская архитектурная школа выдвинула из своих в заграницах обученных рядов дерзких и талантливых, готовых построить для пролетариата, взыскующего расселения, дешевое жилье. Острые прагматические задачи декорировались утопическими лозунгами о новой архитектуре, несущей неизбежное, планетарного масштаба счастье. Утопия русского архитектурного авангарда дала миру множество пространственных и конструктивных идей, в том числе уникальный опыт создания в ограниченных кубометрах не похожего на конуру жилья.

«Ни одно место на Земле не имело столь ясного знамения будущего, только широко распластанная на мощном континенте, безответно трепетная Россия восприняла на себя одна всю современную новизну испытаний, проб и экспериментов… В кровавых лужах выпавшей из гнезда России зарождалось обновление» (из записок архитектора Константина Мельникова).

Потом началась глобальная перестройка Москвы в идеальную имперскую столицу невиданной декоративной щедрости. Эта реформация подарила городу семь небоскребов-крепостей, дворцовый метрополитен, гигантский театр, чей звездный план считывается только с небес, расширенную и переименованную Тверскую с новыми домами, репрезентативными фасадами и плохой планировкой, громадную библиотеку тюремного типа, гостиницу у стен Кремля, в холле которой можно было спрятать египетскую пирамиду, выставку несбыточных достижений. Много чего подарила и очень многое отняла. Сталинская пропаганда трубила об энтузиазме, с которым весь советский народ встречает новую Москву. Врала. Люди, рожденные до революции, приходили от города в ужас, но письменных свидетельств своих чувств не оставили.

«Украшенные фестонами, как галантерейный товар, театрально задрапированные и завернутые в неудачно выбранные страницы из монументального каменного каталога, некоторые советские здания (если не большинство) все же представляли собой благодаря достоинству сильно задуманных планов, удивительному использованию открытых пространств и захватывающему дух масштабу громадные регулярные ансамбли» (Бертольд Любеткин, 1956).

Сталинская архитектурная идеология пала вскоре после смерти злодея. Ее в Москве 60-х не любили за болезненную тучность, нафталиновые излишества и как символ отвратительной лжи кровавого режима. После постановления о борьбе с архитектурными излишествами город стал активно шириться, присоединяя к себе окрестные деревни. Человек, рожденный в начале века, по-видимому, с удивлением смотрел на то, как его внуки радостно въезжают в квартиру в Черемушках, уступающую размерами лифту доходного дома его юности. Народ окрестил новые районы хрущобами, но бодро заселял их, потому что реальные московские трущобы были все равно хуже. Убогий советский модернизм, слабо прогрессируя, дожил до распада советской империи. Художественные его достижения скромны, но социальные неоспоримы. Громкое волюнтаристское утверждение о том, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме, трансформировалось в нехитрый лозунг «Вскоре каждая московская семья получит отдельную квартиру».

«Мне нравится ваша архитектура 60-х-70-х, кинотеатр „Пушкинский“, гостиница „Россия“, тут дело совсем не в красоте, при чем тут красота. Это искренняя, не коммерческая, простая, дешевая и не амбициозная социальная архитектура» (из беседы с голландским архитектором и интеллектуалом Рэмом Кулхасом).

И вот теперь я по себе знаю, что чувствовал москвич — ровесник века, наблюдая за тем, как его город меняется быстрее, чем он сам. Сначала иронию и возмущение, потом отчаяние, а дальше — клиническое бесчувствие. В начале большой московской перестройки горожане были к ней равнодушны. Смеялись над дубиной Петром, легко пережили позор Манежной площади и башенки нового стиля, названного, как принято, именем хозяина — лужковским. Пережили и храм Христа Спасителя: богоугодное все же дело. Радовались, что отремонтировали МКАД, что в городе можно поесть на каждом шагу и купить что захочешь. И далеко не сразу заметили, что офисно-товарная Москва, точечно, по-партизански внедряясь в ткань города, разрушила и дореволюционную, и конструктивистскую, и сталинскую, и хрущевскую столицу, окончательно лишив москвичей исторической родины.

Если бы у этой экспансии была хоть какая-то генеральная линия, пусть надуманная, утопическая, но идея, с ней, наверное, можно было бы и поспорить. Спорили же с лужковским кустарным историзмом, но он долго не продержался. И доказательства того, что уродств можно наплодить в любом стиле, теперь расположены повсеместно. Новая московская архитектура, как и жизнь, воровата: воспроизводит то сталинские высотки, то особняки модерна, то мировой хайтек. Есть удачи, но они заметны, как ложка сладкого в океане растекшихся по улицам, переулкам и площадям переработанных архитектурных отходов.

Враг гармонии в нашем городе теперь даже не персонифицирован, мэр давно уже не хозяин столичных строек. Приходит на рынок фирма, торгующая мансардными окнами, и массово вырастают на плоских московских крышах гробовой формы пентхаусы. Приглянется банку или казино место вашего дома, и вы уже не жилец Садового кольца. Развивается торговля косметическими товарами, и вот уже магазин «Сантехника» на окраине воняет так же невыносимо приторно, как бывший «Детский мир» в начале Кутузовского. Захочет какая-то западная гостиничная империя пустить росток у стен Кремля, и тут же аппаратно-сталинская щусевская «Москва» объявляется ветхим строением. И ничего, что демонтировать ее не могли в течение целого года.

Современная архитектурная мысль не знает футурологии. Технический прогресс развивается стремительней фантазии архитекторов: что они ни придумают, тут же исполняется. Единственный известный мне утопический лозунг — прекратить все новое строительство. Не тратить исчерпывающиеся природные и человеческие ресурсы.

За это и надо бороться. Утопия (ученые, знаем) не восторжествует, но московский опыт прошлого века доказывает, что без стремления к неосуществимому нам жить нельзя. Измученный тотальной пятнадцатилетней перестройкой город нуждается в ее прекращении. И вот уже москвичи стихийно выступают против любой стройки — гаража у дома, магазина на соседней улице, квартала в Бутово, реконструкции Большого театра (заколоченная в строительный сарай квадрига — душераздирающее зрелище). Пришло время бороться не за результат, а против процесса. Прекращение московского строительства или объявление моратория на него, между прочим, приведет к оттоку из столицы миллионов пришлых строителей. Что будет способствовать, в частности, и решению проблемы ксенофобии, а она ведь испортила москвичей посильнее, чем квартирный вопрос.