Хорошенько усвоив из Бродского, что в Венецию надо ездить зимой, а не летом, понимаешь, приехав, всю простоту умозаключения. Всю простоту, но не всю сложность, но и этой простоты довольно: зимой в Венеции мало туристов. Впрочем, у меня все равно вышло не как лучше, а как всегда, из Бродского я грохнулась в неприглядный мейнстрим, купив билет на 31 декабря, вылет в 9 утра. Аэропорт «Шереметьево-2» выглядел, как съемочная площадка с тщательно подобранной массовкой. Во всех действиях отъезжающей толпы чувствовалась какая-то кинематографическая согласованность, по всем лицам разлилось выражение радостного беспокойства, и формальные процедуры — регистрация на рейс, прохождение паспортного контроля, паковка багажа — были как лицедейство, напряженное, но успешное, будто все были секретными агентами из шпионского боевика, привычно пересекающими границу по поддельным документам. Но тут вдруг сценарий сломался, нарушился. К выходу № 19 подошла работница аэропорта в синей форменной юбке.

— Прага, Венеция, Карловы Вары, проходите в 16-й, в 16-й, там никого нет, — сказала она.

— Любая Венеция? — спросила какая-то пассажирка.

— Как понять «любая»? — работница аэропорта возмущенно взмахнула рукой. — Женщина! Венеция у нас одна. Другой не придумали!

Она ошибалась. Придумали. В Соединенных Штатах, где-то, кажется, под Лас-Вегасом, вскоре будет возведена копия Венеции. Все пропорции будут соблюдены, якобы даже сочтены уже камни и кирпичи, так что американское их количество будет строго соответствовать оригинальному, да и вода с гондолами будет настоящей. Появится лишь одно-единственное отличие, ради которого и задумывался проект: новая Венеция будет существенно больше настоящей. Бродская интеллигентская рефлексия обернулась простым, даже простейшим решением в духе русского казарменного юмора: не бывает много туристов, бывает мало места, — с той лишь разницей, что американцы и не думали шутить, а на полном серьезе взялись за «осуществление грандиозного амбициозного проекта», как повествуют информагентства.

Русские действовали не так буквально. «Элитный поселок», выстроенный в Подмосковье совсем недавно, называется то ли «Новая Венеция», то ли «Подмосковная Венеция», и это в чистом виде метафора: особняки, дорожки, лужайки и парки, соединенные меж собой каналами, — вот и все сходство. Если сравнивать с американцами, то скромно и со вкусом. В этом смысле определение Петербурга как «Северной Венеции» выглядит куда в меньшей степени метафорой и куда большей безвкусицей: достаточно оказаться на углу Набережной р. Мойки и Лебяжьей канавки, чтобы ощутить всю напыщенность, глупость и, что самое печальное, звериную серьезность этого ложного сравнения. В 90-е годы страна усердно вливала в себя Zuko — чудовищный концентрат, выдаваемый мошенниками-рекламщиками за натуральный фруктовый сок. «Просто добавь воды!» — гласила реклама. Потом стало ясно, что одного добавления воды недостаточно, чтобы сделать из химической отравы натуральный сок. Недостаточно ее и для того, чтобы получилась Венеция. Поэтому нынешняя подмосковная самоирония очевидна, а питерский самообман непростителен. И могила Бродского не на Васильевском острове, а на Острове Мертвых, — лучшее тому доказательство. Венеция у нас одна, работница «Шереметьево-2» ничуть не ошиблась.

Впрочем, понять можно и тех, кто лезет в глаза со второю. С той самой Северной Венецией и прочими сомнительными метафорами. Русский, приезжающий в Венецию, в 9 случаях из 10 — их большой любитель. Сразу же мчится он, понятное дело, на могилу любимого поэта с букетом цветов — сходным образом поступают образованные геи и чувствительные богемные девушки, попав в Париж, хотя зацелованная могила Уайльда на Пер-Лашез уродлива и без следов помады. Затем следует Набережная Неисцелимых, потом Арсенал, а после — нескончаемые ночные прогулки.

Иные каналы освещены очень плохо, и это роднит их с улицами Петроградской стороны. Холод забирается под одежду, и это напоминает ноябрьскую прогулку по Лиговскому. Самые смелые умудряются делать какие-то архитектурные, внеположные физическим ощущениям, сравнения. И эти сравнения не звучат так чудовищно, как могли бы: «Вот тут набережная делает такой изгиб, что открывается вид примерно такой же, как на Мойке, ну, в смысле, такая же перспектива». Когда обсуждать становится уже нечего, они идут в Palazzo Ducale, долго смот-рят на тускло освещенного Тинторетто, пытаясь свериться с подробным описанием в путеводителе, а проглядев все глаза, спускаются вниз, под землю, в отлично освещенную, белую, будто свежесданная лужковская больница, тюрьму.

Погуляв по холодным узким коридорам, посмотрев на засовы и деревянные тяжелые двери высотой метра в полтора, они выходят на улицу и, отмахиваясь от голубей на San Marco, говорят о политике, о том, что диссидентов тут зарывали вниз головой на полтуловища в землю, и, конечно же, о Петропавловской крепости. Впрочем, и о Софье с ее стрельцами тоже могут поговорить. По пути в отель, дешевый и холодный, встречаются им сумасшедшие американцы в шортах, и они презрительно, брезгливо отворачиваются от них. Американцы смотрят прямо перед собой и глупо бесстрашно улыбаются.

Улыбка особенно бросается в глаза, потому что это афроамериканцы. Они уже покормили голубей из пакетика и вдоволь нафотографировались, сумев не попасть в кадр ни одному из присутствовавших рядом японцев, затем отстояли несусветную очередь и поднялись на кампанилу San Marco. И теперь они направляются туда же, в Palazzo Ducale, смотреть на того же Тинторетто и на ту же тюрьму, на тот же зал, где заседали дожи. Их пятилетний ребенок скучает, и они ведут его в оружейный зал, и там он приходит в неистовство: с громкими криками скачет по периметру, хватаясь черными руками за стеклянную витрину. Родители улыбаются умильно. После Palazzo Ducale они направляются в музей, а ближе к вечеру катаются на гондоле. «Вот дом, где жил Моцарт, — говорит гондольер. — А вот это палаццо тринадцатого века».

Завтра они пойдут на рынок Риальто — фотографироваться на одноименном мосту и покупать недорогие сувениры. На рынке хорошо — там тоже улыбаются. Там есть то, что нравится афроамериканцам (да и всем остальным американцам) в Италии. И чего почти нет в Венеции. Витальность. Венецианцы приветливы, но не более, всегда выказывают уважение, но никогда — радость, откровенно хитры и бесконечно расчетливы. И если последние два обстоятельства вполне объяснимы историей острова, то к первым приходится привыкать, но американцы видят в них всего лишь некую забавность и ни в коем случае — не повод для огорчения. Это их личное дело, their own business. Да и вообще business. Потомки тех, кто когда-то обирал всю Европу и Азию, и чья сладкая жизнь закатилась по вине, кстати говоря, Христофора Колумба, открывшего новые морские пути, сегодня вынуждены обслуживать орды туристов из Европы, Азии и колумбовой Америки и каждый раз брать мини-реванш. Лишь одна специфически итальянская черта хорошо видна в каждом венецианце: обмануть, обмишурить иностранца считается тут настоящей и едва ли не первой доблестью. Но американцы продолжают улыбаться, платят, переплачивают и вообще относятся к посещению Венеции как к визиту в невиданный ранее Диснейленд, где действуют законы Диснейленда, а не законы штата Флорида. Поэтому хитрость, замаскированная под приветливость, и алчность, замаскированная под витальность, никак не задевает афроамериканцев: понимая, что находятся на чужой территории, они охотно принимают правила игры. Для тех, кому не нравится, вскоре под Лас-Вегасом будет новая, американская, Венеция — просторная и своя собственная.

Будучи туристом еще более классическим, чем беспрестанно фотографирующий и беспрестанно же улыбающийся японец, американец никогда не возмутится плохим качеством венецианской еды, безвкусным интерьером знаменитого кафе Florian и отсутствием горячей воды в номере отеля. Florian ему кажется самим совершенством, а хорошая еда и горячая вода, уверен он, бывают только в Америке. И сейчас он доволен. Он приехал не за водой и едой, а за зрелищами. В Венеции он испытывает те же чувства, что и при посещении, скажем, Женевского автосалона: не будучи профессионалом, надо спокойно относиться к непонятным конструкциям под капотами новых автомобилей и считаться с предупреждающими надписями «Do not touch». Это никак не умаляет уважения к Женевскому автосалону как фантастическому феномену современной культуры. О да, культуры. Там, где русские грохнулись бы в обморок, американец даже не удивляется: ведь Женевский автосалон с самым большим собранием машин — такое же явление культуры, как Scuola di San Rocco с самым большим собранием Тинторетто, ведь и то, и другое — отличный способ отъема денег у спонсоров и посетителей. А отъем денег не уважать нельзя. Собственно говоря, именно этим отъемом и намерены заняться в самом скором времени инвесторы лас-вегасской Венеции.

Перед самым отъездом я зашла в церковь San Maurizio. Шел мелкий снег, и афиши музыкального фестиваля имени Вивальди, которыми была обклеена церковь, намокли, утратив свой нарядный и сверкающий вид. И это как-то примирило внешний облик церкви с площадью Campo San Stefano. Внутри тоже звучал Вивальди — «Времена года», конечно же; музыка неслась из динамиков, благодаря прекрасной акустике каждая нота причиняла почти физическую боль. У самого алтаря стояла виолончель работы Амати, заключенная в прозрачный пластиковый короб. Слева у входа находился развал CD, из-за стопок которых виднелся продавец — сладкоголосый мошенник в свитере грубой вязки. Его глаза под полуопущенными веками выражали гротескное католическое смирение, какое в кинокомедиях свойственно безнадежно развратным грешницам или коварным негодяям-святошам. Публика у прилавка налегала на привычное: от стопки The best of Verdi остался один-единственный экземпляр, с факсимиле маловыразительной подписи композитора на обложке.

— Какая пошлость, пойдем, — отчетливо сказал русский голос, принадлежавший средних лет человеку, который взял под локоть свою средних лет спутницу и вывел ее вон. Я подошла к прилавку. Высокий англосакс лет шестидесяти с красно-сизым от холода и нарушения работы мелких кровеносных сосудов носом, широко улыбаясь венецианскому купцу, готовился выложить 40 евро за «Времена года» в исполнении местного Chamber Orchestra. Я вышла на улицу. Был немыслимый холод. Посыпанные солью деревянные мосты искрились. Я поднялась на мост Академии и посмотрела вниз. «Nice view», — прозвучал голос за моей спиной. Это был англосакс, любитель Вивальди. Рядом, свесившись вниз, глядела на воду противница пошлости, русская пара. По каналу проплывала гондола с японцами. Медленно поворачивая головы с приклеенными фарфоровыми улыбками направо и налево, они вдруг подняли глаза и навели на нас свои фотоаппараты.