I.

...Раздвигала простыни на балконе, ложилась на перила, звала сквозь три этажа: «Коль! Кому сказала!» — «Смольный у аппарата», — не повернув головы кочан, надменно ответствовал Николай со скамейки. — «Рыбу в муке валять? Или будешь так?» — двадцать лет супружества и все равно не научилась угадывать, валять или так, а ведь не спросишь — не угодишь. Она была справная, свежая женщина, окутанная, будто облаком сладких духов, волнующим словом «база», — кладовщицей служила, что ли, а может и цельным товароведом, — серьги финифть, помада перламутр, сапожки Югославия, дубленка Афган, все при ней, все кипит, хозяйка исключительная, — и вот такой загадочный супруг. Николай, скамеечный будда, основную часть жизни посвящал созерцанию окрестности — и стал ее органической частью, по дороге в школу я обходила его, как детскую площадку, а если случалось ему отлучиться с лавки по какой нужде — уже зиял провал в ландшафте, в мире было не то, не так. Он был барственно толстоват, опрятен, а в некотором ракурсе даже напоминал Демиса Руссоса, была в нем нездешняя, левантийская, что ли, пухлость. Решительно невозможно вспомнить его деятельность, ну, иногда шуршал газетами, беседовал на благородные мужские темы — футбол, НЛО, гонка вооружений, — но главное, чем он занимался — это обозрением жизни: неизменно строго, взыскательно смотрел окрест, как бы инспектируя маслиновым глазом невзрачную окраину промышленного города. Другие дворовые сидельцы сильно отличались от него — фиксатые, пахучие, рыгающие, с нагрудными татуированными русалками и синими ногтями. Вино-домино с ними Николай себе дозволял, конечно, но умеренно, скорее, из вежливости, соблюдал культурную дистанцию.

В половине шестого вечера он двигался на остановку и встречал супругу с сумками; хлеб и молоко покупали по пути.

Наверное, дети стеснялись бы его.

Но детей у них не было.

II.

Не знаю, наличествовала ли у него, как у всякого тунеядца, идея, но легенда — была: брутальная юность с ошибками и заблуждениями, любовь к роковой пригородной женщине и, как расплата за полет, «химия» года на два — результат какого-то красивого, резкого, мужественного поступка. То ли пырнул соперника, то ли хапнул брильянт с витрины — все вспоминали разное. Из-за химии как-то не складывалось с работой, придирались, обсчитывали, и однажды шмара-кадровичка сделала морду гузкой, вот так (показывали), и тогда он взял трудовую и порвал (тоже показывали: эффектно, с треском, — а коленкоровую обложку вроде как порвал зубами) и бросил ей в лицо отважно, бескомпромиссно: «Я имел вас в такое-то место, Марьиванна». Баба в слезы, а он решил: никогда больше не работать на эту власть, не буду прогибаться под изменчивый мир, а любимая женщина поняла и приняла его выбор («Потому что Вера — это не ты, Валя, не мещанская прорва, дай-принеси-обеспечь, — ненавижу. Молчи, Валя, в тряпочку, тебе не понять», — ставили ее в пример друг другу соседи).

Она пресекала сплетни и соболезнования: «За своим следи. Мой-то не валяется», — и была права, потому что ведь как рассудить: работающей алкашни доставало, а Николай был невозмутим и чистоплотен, пиво пил только из стакана, содержал квартиру в порядке, всем на зависть отделал балкон вагонкой, летом же исправно трудился на огороде, благодаря чему она закручивала необыкновенные тигровые салаты — синенькие проложены желтым перчиком, красные помидорки врезаны в паттисоны — банки, похожие на аквариумы с диковинными рыбами, выставлялись на балкон аж до холодов, смотрите-завидуйте. По выходным они иногда выбирались на рынок и в кино, в парк культуры и отдыха.

Было начало восьмидесятых; отгрохотала олимпиада, умер Высоцкий, ко всеобщему изумлению умер Брежнев, буквально за месяц до его смерти Президиум Верховного Совета уже внес ужесточающие поправки в знаменитую 209-ю статью Уголовного кодекса, согласно которым бродяжничество, попрошайничество и иной паразитический образ жизни (а Николай вел, безусловно, образ жизни паразитический) карались лишением свободы от года до двух или исправработами, и теперь для наказания не требовалось, как раньше, двух предупреждений: четыре нетрудовых месяца — и пошел, а рецидивистам могли дать и три года колонии. Участковый, конечно, появлялся, но Николай был оскорбительно трезв и снисходительно смотрел на хмурого, тонкошеего засранца. Николай не нарушал общественный порядок, не злоупотреблял спиртными напитками, сквозь зубы обещал устроиться на работу. Может быть, когда-нибудь. Появлялась Вера — свежая, приветливая. Она знала, что у засранца есть жена, и ей хотелось пальто с ламой.

III.

Ариадна Эфрон, вернувшаяся в СССР в 1937 году после пятнадцатилетней эмиграции, писала парижским друзьям большие восторженные письма. Ее восхищало, кажется, все: булочные и кондитерские, которым позавидовал бы Париж, на улицах не пристают, во всей Москве — ни одного человека, который не знал бы Пушкина, ни единого бранного слова в толпе, в театр ходят целыми заводами, а особенно ее пленило вот что: «...за все свое пребывание я не встретила ни одного человека, который бы не работал или не учился бы».

В самом деле — найти такого человека было затруднительно. К тридцать седьмому году тунеядца надо было искать днем с огнем.

Особенное очарование феномена российского тунеядства — в его внесословности; были, конечно, попытки идентифицировать нетрудящиеся классы как целиком тунеядские (аристократию, духовенство), но тунеядец попер изо всех социальных страт. Уже в декабре 1917 года Ленин в статье «Как организовать соревнование», мечтая об «очистке земли российской от всяких вредных насекомых», смешал сословные метки в одном флаконе: «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы. ...В другом — поставят их чистить сортиры. В третьем — снабдят их, по отбытию карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ до их исправления надзирал за ними, как вредными людьми. В четвертом — расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве. В пятом — придумают комбинацию из этих средств».

Комбинировались не только средства, но и социальные признаки, — после 1930 года, когда в СССР была официально ликвидирована безработица, тунеядцем могли объявить не просто человека, находящегося в поисках работы, но и заслуженную домохозяйку, и многодетную мать, и деятеля культуры, не состоящего в творческих союзах. (Так, например, исключали из партии А. Аскольдова — будущего режиссера фильма «Комиссар»; легендарный первый секретарь московского горкома В. Гришин, общенародную ненависть к которому не ослабила даже щемящая его сверхсимволическая смерть в собесе, требовал, чтобы тунеядец Аскольдов шел работать дворником; Аскольдов и пошел — правда, не в дворники, но на строительство КАМАЗа, работал плотником-бетонщиком). Собственно, тунеядством стали считать любую невключенность в социалистическую экономику и любой нестандарт занятости, — однако полную юридическую субъектность это явление обрело довольно поздно, в знаменитом 1961-м. До того язык документов и указов обходился громоздкими причастными оборотами. Например, тунеядцев называли «лицами, злостно уклоняющимися от трудовой деятельности в сельской местности» (по указу 1948 года полагалась высылка в отдаленные районы) или, напротив, яркой, образной, прямо-таки ленинской инвективностью: «летуны, лодыри, прогульщики и рвачи», — как выражался Указ «О мероприятиях по упорядочению трудовой дисциплины, улучшению практики государственного социального страхования и борьбе с злоупотреблениями в этом деле» (1938 г.).

Знаменитый постоттепельный закон «О борьбе с тунеядством» 1961 года, сделавший «биографию нашему рыжему», был жестокой, но довольно-таки беспомощной попыткой государства противостоять наглой стихии консьюмеризма. Казалось, всего-то и было — XX съезд, культ личности забрызган грязью да всемирный фестиваль молодежи, — а железный занавес стал на глазах превращаться в сквозные французские жалюзи. Пугали не только экспансия фарцы и расцвет валютчиков, но главным образом, конечно, утверждение новых, устрашающих и непостижимых в своей неуправляемости форм жизни. «К началу шестидесятых в СССР скопилось слишком много цеховиков. Эти подпольные миллионеры не знали, куда девать деньги», — вспоминал один из известнейших советских фарцовщиков и стиляг Макс Герасимов, тоже сосланный в Архангельскую губернию. Бродского судили, конечно же, не за стихи и не за тунеядство как таковое, а за общую стилистическую враждебность. Заразу давили публично, массированно, суды над тунеядцами были в большинстве эффектными зрелищами со своими штатными вязальщицами; как писала ленинградская «Смена» в 1964-м про дело Бродского, «постановление суда было встречено горячими аплодисментами людей с честными рабочими руками».

Под бульдозер шли совсем уж безвинные граждане. Юрий Домбровский вспоминал в «Записках мелкого уголовника»: «Не очень давно в „Известиях“ писали о высылке из Москвы такой тунеядки: дочь по уговору сестер и братьев ушла с работы, чтобы ухаживать за умирающей матерью (рак). Кроме этих двух пожилых женщин — умирающей и ухаживающей, в квартире никого не было. И вот все-таки одну из них оторвали от смертного одра другой и угнали в Сибирь, а другую оставили умирать. Прокурорского протеста не было». Он же, о другом случае: «„Общественность“ какого-то дома требовала высылки нескольких соседей: образ жизни их, их интересы, их знакомства не помещались в сфере понимания этих соседей. То же формальное затруднение, что тунеядцы эти каждое утро вскакивают в восемь часов и несутся на службу, они обошли с гениальной легкостью. Одна старая общественница (вот уж поистине „зловещая старуха“) вывела такую формулу: „Они работой маскируют свое тунеядство“. И для кого-то, восседавшего за столом какого-то президиума, это оказалось вполне убедительным».

IV.

Сегодня слово «тунеядец» и не произнесешь в простоте — вмиг запишут в «судью Савельеву». Однако быть тунеядцами — в буквальном смысле, без подтекстов, то есть жить на не тобой заработанные средства, а на «что бог пошлет» — случалось и мне, и едва ли не каждому из моих знакомых; исключения можно перечесть по пальцам одной руки. Причины банальны: периоды зависания между работами, ликвидация предприятий, где-то — просто обломы, затянувшееся ожидание конструктивных предложений, у кого-то — тяжелая депрессия. Про эти мутные пятна в биографии, как правило, не любят рассказывать, бедность мучительно застенчива, нищета интровертна. Одна из самых жгучих форм стыда — брать взаймы у родителей (зная, что они, конечно же, не возьмут деньги обратно), с друзьями чуть легче, все плавали, все знают, никого не удивишь. Человек переходит в норный режим существования, прирастает к мебели. Будет день — будет пища; пища и в самом деле как-то появляется, об остальном уже жирно мечтать. Я знала внешне благополучную даму, которая одно время вместе с ребенком наносила визиты друзьям единственно с целью отобедать — свежеуслышанная сплетня про общих знакомых, приносимая в дом, была ее честным вкладом в застолье (и по сумме творческих усилий, которые она совершала, расцвечивая и шаржируя сплетню, — вкладом вполне себе трудовым).

Здесь еще один водораздел между мегаполисами и периферией: большой город сам склоняет к дармоедскому существованию, маленький — заставляет противиться ему. В большом городе, где люди изо всех сил делают вид, что им нет друг до друга никакого дела и имитируют учтивое нелюбопытство, утрата горизонтальных связей — при всем их изобилии — происходит быстро, почти стремительно. Если человек ушел в свой кокон — мало кто будет его доставать. «Ты в порядке?» — «Да-а-а» — «Ну, не хочешь — не говори», — он и не говорит. Знакомый, химик по образованию, не работает десять лет — закрылся институт, свернули программу, закончился грант, жена сбежала, и он заскучал. Не опустился, не деградировал — просто заскучал на много лет. Живет на пенсию родителей, иногда — впрочем, редко — подрабатывает курсовыми. «Мне много-то не надо, я аскет, я (усмехается) — это не вы». Сидит на кухне, варит кашу пшенную на обед, разговор не выходит, он хочет сказать тонкую гадость, но нет запала. «Ты что куришь-то, голуаз? Бога-а-а-то живешь...» Вокруг не то чтобы враги, но глухие, равнодушные, сытые люди, им говори — не говори, — не вникнут. Не способны. На попытки друзей встретиться отвечает вежливым тоскливым ядом. Мать его говорит: «Ну хоть бы он пил, это было бы понятно!» — она устроилась ночной няней в интернат, отец подрядился электриком на подмосковную ферму. «Мы не можем не работать, — говорят они, будто бы извиняясь, — не умеем».

В провинции он пошел бы на биржу труда — там это не западло; не открыл бы дверь друзьям — они вошли бы сами, растеребили бы с поллитрой, обзвонили бы кумовьев и сватьев, под конвоем проводили бы на работу. В мегаполисе он всем любезен и никому не нужен, здесь, в плотном пространстве статусов и социальных ролей, он иронически обыгрывает свое положение — «я деклассированный ученый, что из этого следует?»

Ничего, ничего, кроме жалости и милости, — но они-то и есть самое невыносимое в этом раскладе.

V.

Вот родина: осины, качели, ларек, эпический Николай в хорошем, толстом пуховике сиреневого цвета. Сколько-то лет назад умерла прекрасная кладовщица, и он должен был бы — немедленно — отравиться рыбой, аннигилироваться, уйти, как дождь в асфальтовую трещину. Но свято место! Но активная деревенская племянница! Она перебралась в город из помирающего совхоза, поселилась у дяди Коли, первые годы вела себя хорошо, благодарно — кормила, стирала, обихаживала, осела плотно, даже вагонку на балконе поменяли на сайдинг, и вот осенью что-то не пошло у нее с торговлишкой мобильниками, говорит — кризис, но посмотрим правде в глаза: испортилась в городе и очерствела душой. Стыдно, но скажу: пьет, водит женатого мужика, а как засрала кухню! Перед Вериной памятью стыдно, не знаю, куда глаза девать.

«Современная женщина — она раба легких денег, — назидательно говорит Николай. — Выпишу-ка я ее к гребаной матери, а то привыкли — в рай на чужом горбу», — говорит, тычет палкой в сугроб, и бывшие волосы — серый одуванчиковый пух — дрожат на его голове.