Я шел к ларьку, мечтая по дороге, чтобы все это когда-нибудь кончилось.

Год был так себе, месяц тоже, прошлый век еще не прошел, дефолт намечался. Москва привычно ворочалась в грязи, похожей на говно, похожее на повидло. В ларьке у метро продавали пиво, курево и эротические кроссворды. Я не курил, не покупал эротические кроссворды, и без их посредства будучи затрахан по самое чегоужтеперьто, меня интересовало пиво, конкретно — «Бавария» в больших зеленых бутылках. Не знаю, продается ли где сейчас такое, и знать не хочу. Но тогда это была анестезия. Набаваривши в себя шесть по ноль семьдесят пять, уже можно было ощутить надежду, что это все когда-нибудь все-таки того-с. И что доживу, и увижу человеческую жизнь, пусть уже не себе, ну хоть детям. Потому что ну не может же оно прям вот так, вот прям как сейчас — и чтоб такое навсегда? Пиво спорило с рассудком — и на четвертом литре обычно побеждало, хотя и ненадолго.

Но в тот день я был, увы, с самого утра трезв — и полон решимости исправить это всеми доступными средствами, которых у меня с собой было около полусотни.

Перед ларьком, в намятой ногами мерзотине, валялся околевший бомж.

Труп отличается от живого, пусть даже прибитого, даже издыхающего тела, чем-то таким, что сразу видно — труп. Чего-то в нем нет. Наверное, жизни. Все, короче, видели, что это покойник — и типа успокаивались, что ли. Живой грязный бомж мог быть чем-нибудь опасен — запачкать или неожиданно блевануть под ноги, или хотя бы выматериться и тем испортить настроение. Да и самый вид живого человека под ногами будит атавистическое «надо бы помочь», а вслед ему — раздражение, как будто проходишь мимо ребят, поющих в переходе: да, не кинешь монетку, но неприятно же, что от тебя чего-то хотят.

Но мертвый безвреден. Он каши не просит, помощи — тоже. Надо бы его убрать — но время такое, все за деньги, никто не хочет возиться. Безобразие, конечно, но по телевизору и не такое показывают.

Люди перешагивали через жмурика, чтобы встать перед покупательной дыркой и в ней купить курево, или пиво, или эротические кроссворды.

Я немного притормозил, подумав почему-то о том, что за эти годы уже видел убитых, спившихся, просто отживших свое, а вот еще не приходилось видеть околевших. В смысле — умерших не от ножа, арматурины, отравного спирта, внезапно накрывшей никомуненужности, а от древних, исконных причин. От того, что нечего есть. Негде согреться, некуда ткнуться.

Мне не было жалко, я уже твердо усвоил, что жалко у пчелки в попке. Но я решил, что это, наверное, стоит запомнить.

У мертвяка были светлые глаза и слипшаяся от грязи борода. Рот открыт, и там были пеньки зубов и какая-то грязь — во всяком случае, мне так показалось. Было темно, у меня плохое зрение.

Потом я тоже перешагнул через труп — сзади от других подходящих уже пошло недовольное шевеление, сгущающееся в «чувак, ты чо здесь забыл» — и купил в дырке три или четыре пива «Бавария» по ноль семьдесят пять.

I.
Существует множество определений бедности, некоторые развернуты до целых трактатов. Все они, однако, так или иначе сводятся к простейшему житейскому: бедность — это когда жрать нечего. Обычно к этому добавляется — «нет теплой одежды и жить негде».

Или, языком более изысканным, бедность — это когда личных ресурсов начинает не хватать на обеспечение биологических потребностей.

Тут есть тонкость. Резкое снижение этих самых биологических потребностей — что возможно при определенном образе жизни — автоматически выводит человека из числа бедных — и по дефиниции, и, что важнее, по самоощущению. Отшельник, питающийся плошкой риса в день, не чувствует себя бедным — ведь у него все есть.

Но у того же явления есть и обратная сторона: если человек чего-то хочет с такой силой, что ощущает эту свою потребность как биологическую — он беден, опять же на уровне ощущений. Это отражается и в языке. Например, несчастного человека, лишенного чего-то очень дорогого, обычно называют «бедным» — и отнюдь не потому, что у него украли кошелек. «Бедный влюбленный мальчик» — это не про кредитную карточку.

Тем не менее не стоит равнять бедность и несчастье. Несчастный всегда беден, но бедный не обязательно несчастен. Бедность может быть добровольным и осознанным жизненным выбором, принятой традицией, удобным временным состоянием на крутом вираже биографии, формой протеста, условием духовного развития — и много еще чем.

II.
Нищета и бедность — разные вещи.

Да, нищета чаще всего заводится от бедности — в том же смысле, в котором болезнь заводится от бескормицы. «Организм истощен» — чего ж ему не болеть. Но все-таки не стоит путать «общее истощение» и болезнь, хотя первое было причиной второго. Например, болезнь лечат не едой и холой, а лекарствами — и тут важно определить, дошло ли дело «до таблеточек» или нет.

Так вот. Если бедность — это нехватка средств для жизни, то нищета — это нехватка самой жизни. Проще говоря, это болезнь, в самом прямом смысле этого слова, нечто вроде туберкулеза, костоеды, или — это ближе — какого-то психофизиологического заболевания, «хвори души», перекидывающейся и на тело.

Как уже было сказано, распространенной причиной нищеты является бедность. Но нищетой может заразиться и относительно обеспеченный человек. Например, интеллигентный алкоголик очень быстро приобретает повадки и привычки типичного нищего — вплоть до продажи ценных домашних вещей «за бутылку». Но нищету можно подхватить и без алкоголя, вообще «с ничего», «из воздуха».

Тут нужно учесть: это болезнь не только «души и тела», а еще и окружающих человека вещей и предметов. Которые на самом-то деле являются тоже частями тела, только «вынесенными вовне».

С чего начинается нищета?

Первые симптомы — как у всякой болезни. Человек начинает «чувствовать себя плохо». Он быстро устает, становится раздражительным. Но главное — у него начинают портиться отношения с окружающим миром, особенно с собственностью, с вещами. Которые вдруг начинают отваливаться от человека — портиться, ломаться, в крайнем случае пропадать. Истончаются связи между человеком и его собственностью: все начинает буквально просыпаться сквозь пальцы. Одновременно около человека начинают виться всякие стервятники — то посреди людной улицы какие-нибудь невесть откуда взявшиеся гопники нападут и ограбят (причем возьмут именно то, отсутствие чего нанесет человеку максимальный ущерб, — например, записную книжку с вложенными в нее ценными документами, выправлять которые «сто лет надо»), то цыганки налетят стаей, закружат цветастыми юбками, оберут-обманут. На той же стадии человек становится податлив на сектантские проповеди, народное целительство — или, наоборот, на какие-нибудь нелепые и разорительные хобби.

Вторая стадия нищеты маркируется очень четко — вокруг занищавшего все становится грязным, сальным, потертым. Это не означает непременно, что он перестает «следить за собой», «вытирать пыль» и так далее — хотя чаще всего именно это с ним и происходит. Но это не причина, а следствие. Заболевшие вещи вокруг человека начинают стремительно терять ценность — а поэтому и внешний вид их становится соответствующим. Тогда же начинают формироваться босяцкие привычки — например, жраньё самого дерьмового фастфуда, ну и спиртяга, как без того… И глаза тухнут, и мертвеет взгляд.

Повторюсь: это никак не связано с благосостоянием как таковым, хотя в конечном итоге и приводит к его потере. Но даже во вторую стадию нищеты можно впасть, оставаясь номинально обеспеченным. Однажды мне пришлось наблюдать вблизи богатую — даже очень богатую — но при этом впавшую в болезненную нищету семью. Эти люди жили в огромной, невыразимо роскошной квартире в старом «сталинском» доме, где стены были обиты китайским шелком, полы покрывали огромные, невыцветающе яркие персидские ковры, а с потолков свисали люстры с радужными хрусталинами величиной с яблоко. Учитывая то, что будет сказано дальше о наследстве — объясняю: основатель этого семейства имел ну очень большие заслуги перед советской властью во времена ее установления, а потом сумел избежать мясорубки и даже получить кое-какое отступное в обмен на пожизненное старобольшевистское молчание… Так что роскошь была объяснима. Но шелк был полопавшимся, стены — осклизлыми, пол завален дрянью, а хозяйка помещения, всего этого великолепия наследница, «потихоньку от родных» продавала каким-то темным перекупщикам чайные сервизы и безделушки XVII века. Она не пила, нет — просто тратила эти деньги черт-те на что. Остальные члены семейства, впрочем, не отставали: семья была поражена болезненной нищетой.

Дальше болезнь перекидывается на тело. Эту стадию обычно обозначают недлинным, но неприятным словом «запаршиветь». От человека начинает пованивать, «зубы и желудок» становятся проблемой, волосы вылезают или сбиваются колтуном, с кожей тоже происходит что-нибудь нехорошее — болячки, бородавки, непонятные расчесы и так далее. Если есть шанс завестись насекомым или легким венерическим заболеваниям — оно охотно заводится. Но главное — проблемы с кошельком: на этом этапе человеку вечно не хватает денег, причем все возможности заработка куда-то исчезают. Разваливаются и дружеские связи — в значительной мере из-за многочисленных займов и всяческого вранья по теме.

Наконец, последняя стадия. Нищий становится нищим в самом прямом смысле слова: у него ничего нет, и прежде всего нет сил работать, а если есть — то получить заработанное и удержать заработанное. Все проваливается в какую-то дыру. Тут уж люди теряют все, включая жилье. Как правило, наваливаются хвори, самые разные. Очень часто, почти всегда — черное пьянство. Но алкоголизм тут — опять не причина, а следствие…

Остальное-только вопрос времени.

III.
Приемы безопасности, применяемые бедными людьми против заражения нищетой, отточены столетиями.

Вот некоторые из них. Бедный человек должен оставаться опрятным. Например, он может быть одет в «старенькое» (и даже в ветхое), но оно должно быть чистым, аккуратно заштопанным-залатанным, и даже, если к тому есть малейшая возможность, с претензией на элегантность. Бедный может мало есть, но он постарается не есть вредного, предпочтет сварить овсянку, но не набивать себя дешевыми беляшами с тухлятиной. Очень желательно иметь несколько вещей, которые представляют ценность, но не предназначены для продажи ни при каких обстоятельствах, кроме совсем уж жутких. Обязательны необременительные, но возвышенные удовольствия — смотреть на закат или наслаждаться птичьим пением, если ничего другого не остается. И так далее — в целом предохранение от нищеты очень похоже на меры, применяемые для того, чтобы не подхватить заразу, которая ходит близко. Общий рецепт — обязательно культивировать в себе потребности, выходящие за пределы биологических. Хотя бы потребность в чистоте, каковая является одновременно и очень телесной, и крайне духовной: чистота — это и «антисептика», и состояние духа. Надо иметь то, что не продается и не отдается — то есть какие-то «ценности». Надо уметь находить поводы для радости даже в очень тяжелых обстоятельствах… И так далее.

Кому приходится прибегать к подобной дисциплине?

Во-первых, «бедным слоям населения». Большинство людей во все времена жили не то чтоб очень жирно. Во-вторых, существовали целые группы людей, добровольно выбравшие бедность в качестве лайфстайла — например, античные киники, индийские йоги, средневековые европейские монахи, богемные художники или пламенные революционеры, а также хиппи, панки и много еще кто. При всем несходстве убеждений и образа мысли, эти люди вырабатывали способы существования «на нижнем пределе материальной обеспеченности», что не противоречило, а способствовало тому, что называется изрядно дискредитировавшим себя словом «духовность».

Довольно часто такие люди живут на подаяние. Каковое им охотно давали и даже почитали за честь. Индийский вайшья, кормивший нищего отшельника, не чувствовал себя выше его — скорее наоборот. Как и купец, подкармливающий паломников, идущих в Иерусалим: им двигала не жалость, но уважение. «Во дают».

Это с одной стороны. С другой — существуют разные виды демонстративного нищенства, о которых уже шла речь. Наиболее известно нищенство профессиональное — выставление напоказ своей нищеты именно в качестве болезни, очень часто вместе с другими болезнями, физическими уродствами, ранами и язвами, в качестве способа заработка, «работы такой».

В этом случае нищета выставляется чем-то угрожающим: «Дай, а то и сам заразишься». Тут и подаяние становится совсем другим. Это прежде всего защитная мера — «На тебе, не тронь меня». На Востоке, где все откровеннее, подачку именно кидают — без специального презрения, но с явным намерением избежать контакта, как физического, так и, прежде всего, духовного. Хотя в той же старой России, нищелюбивой до крайности, в северных деревнях милостыню часто подавали через желоб в стене — нищий стучал по нему клюкой, и хозяева ссыпали в него объедки. Подобные предосторожности объяснялись деликатностью обеих сторон акта подаяния — нищему-де стыдно брать, а богатому неприятно давать… ну да, ну да, «мы понимаем».

На Западе с нищими обращались резче: изолировали или даже истребляли, причем теми же способами и с теми же резонами, как и, скажем, прокаженных. Сейчас в развитых странах к «социально дезадаптированным» принято проявлять «сострадание» — но на душу обязательно надевается марлевая повязка.

IV.
Россия — богатая страна. Русские — бедный народ.

Как образуется эта разница — неразрешимый вопрос, в том смысле, что решать его всерьез нельзя, даже думать нельзя, а то ой-ёй-ёй. Поэтому — всего несколько замечаний по теме, чтобы и рыбку съесть и попку не ударить.

Ну например. Все — тут важно именно это самое «все», то есть все абсолютно, безо всяких исключений, а если они есть, напишите мне, пожалуйста, письмо заказное, — народы мира имеют такой институт, как наследство. То есть имущество отца и деда переходит к сыну и внуку. Разумеется, тут есть нюансы, чертова туча нюансов. Но, независимо от бедности или богатства народа — есть же и очень бедные народы — право наследования работает везде. Француз любуется на бриллиант, унаследованный от прапрадеда, масай с гордостью носит ожерелье, оставшееся от деда, и отцовское какое-нибудь копье. А уж такие вечные ценности, как Дом и Земля — это всегда наследовалось, наследовалось, накапливалось. В Западной Европе, если кто не знает, чуть не половина жилого фонда построена еще до Первой мировой.

Русские же — народ массово ограбленный, по крайней мере, в трех поколениях подряд. Такого не делали никогда и ни с кем.

Прежде всего, они лишены Земли и Дома. Обычному русскому в наследство остается квартира в советской постройке (домом это назвать затруднительно, но хорошего настоящего жилья попросту «мало осталось»: русские города разрушены как никакие другие), если совсем роскошно — «дача» (гы-гы). Квартира и дача тоже «не вполне его», потому что с правами на жилье, как и вообще со всякими правами, у нас швах: все понимают, что «если что — отберут». Например, захотят расширить шоссе, чтоб правительственным тачкам было шире ездить, или просто сломать старый дом, просто так, потому что начальству хочется его сломать. Людей выкинут куда-нибудь, их жалобный писк никто не услышит. На моей памяти выкинули из чудесного, сказочного-сахарного, пленными немцами строенного деревянного двухэтажного домика на Хорошевском шоссе семью моих друзей, семью, надо сказать, не бедную, даже со связями — но дом был не ихний, связи не связались, и закинули в гнусь, в гребеня, на десятый этаж бетонного скотомогильника, с ссаным лифтом и свинцовым небом в окне. Что делать — чужое: начальник дал, начальник взял. Деньги у нас тоже не свои, а чужие, легко отнимаемые росчерком пера — они у нас регулярно горят и тонут, займ — не отдайм, сберкнижка — ёк, дефолт — бултых, черт знает еще как и чего, но деньги всегда горят, в отличие от рукописей. Сколько стариков копило «внукам на книжке», на «срочном вкладе под процент», помните? Вот то-то. Был у меня приятель, который незадолго до начала конца снял все эти деньги, не дожидаясь процента — хотел купить редкие издания, очень хотел. Родители его чуть не прибили. Потом, когда деньги у всех сгорели, издания переиздали, а есть стало нечего, он очень смеялся… Так что своим можно считать только то, что можно укрыть от начальства — мелкие вещи, серебряные ложки, золото. Но и этого очень мало: у дедов все золотишко и серебришко отобрали или выцыганили в гражданку, потом в тридцатые голодом и неустройством, потом в войну, потом в послевоенные страшные годы — когда последние, самые крепкие русские старухи меняли последние золотые ложечки и крестики на хлебушек и селедочку. Обычно советскому человеку, родившемуся в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века, от родителей оставалась добрая память, обручальные кольца, пачка старых фотографий и шкафчик с книжками. Наследство, мля.

Это с одной стороны. С другой — нет никакой надежды на будущее как на источник возможного богатства.

Опять же только один пример, одно соображение из многих. Во всем мире, кроме России, существует надежнейшее из вложений — в образование детей. Родители, давшие денег «на университет», могут быть уверены, что детка — если выдержит учение, конечно — не пропадет. Станет, например, профессором. Даже в Центральной Африке чернокожий профессор получает очень хорошие — для Африки, да — деньги, во всяком случае больше, чем грузчик или лавочник. В России образованный человек может вешать свои дипломы на стенку сортира: сами по себе они мало чего стоят. И дело не только в деньгах. В советское время кандидата наук могли послать на овощебазу, перебирать осклизлую гниль под хохот пьяных колхозников, зато сантехник зашибал баблос, который в нос шибал какому-нибудь «доценту». А в постсоветское время тот же кандидат стоял на морозе у прилавка с польской косметикой, а кавказец из аула, владелец «точки», отбирал у него выручку и похлопывал ему по щеке рукавицей. Сейчас не совсем так, «корма немножко насыпали», но все же всё понимают — любые вложения в детей сомнительны.

Наконец, настоящее. О нем я скажу очень глухо. Упомянем только вечную невозможность «заработать», накормиться трудом, обустроиться трудом. Если русский что-нибудь делает, это у него каким-то образом отбирают, или ломают-портят — так что лучше отдать сразу, пусть даже львиную долю, чтобы и не так обидно было, и чтобы отстали…

Гнилая тема? Понимаю, да, поэтому для ясности замнем.

V.
В современной российской — то есть россиянской, так точнее — бытовой культуре бедность играет роль абсолютного отрицательного полюса, «предельного зла». Страх перед бедностью стал главным и основным страхом современного россиянина, затмевающим все остальные страхи. Что характерно: страх этот не имеет ничего общего со страхом перед нищетой как болезнью. Напротив, естественное отвращение от нищеты — сопряженное с умением уважать честную бедность — совершенно выветрилось. Это именно искусственный, наведенный страх, социальный конструкт.

И как все искусственное, он предполагает условность и релятивность того, чего нужно бояться.

Бедность больше не понимается как «нечего жрать», а нищета — как заросшая грязью борода и потухший взгляд. Нет, боятся не этого. Предметом страха и ненависти стала зловещая фигура «нищеброда» и ужасное «быдло».

Сначала о «нищебродах». Хотел бы я знать, кто и когда пустил гулять это замечательное словечко: в начале девяностых я его еще не помню, а вот в двухтысячные оно уже было «понятно всем». Кажется, реанимировали его либеральные писаки, много рассуждавшие о «завистливых нищих», которые точат зубы на богатства неправедные, а также писаки художественные (например, Борис Стругацкий в первом своем романе «без Аркадия» употребил это смачное словцо).

В чем состоит идейка. «Нищебродом» каждый конкретный человек считает любого, кто имеет доходы заметно ниже его собственных. Заметно — в том смысле, что это можно заметить на глаз. Для владельца машины нищеброд — тот, у кого нет машины. Для владельца иномарки нищеброд — тот, кто ездит на «Жигуле». Для владельца тюнингованного Мерседеса владелец Мерседеса нетюнингованного — нищеброд. И так далее. То есть нищеброд — это кто-то чуть ниже тебя.

Ниже нищебродов — то есть ближайшей социальной прослойки — располагается царство «быдла».

Быдло — это те, кто не имеет эксклюзивных жизненных благ, которые есть у тебя, прекрасного. Например, если ты работаешь в офисе с кондиционером, то быдло — все те, кто лишены такой благодати. Если ты имеешь свою квартиру, то быдло — те, кто ее не имеет и мыкается по углам. Если твоя квартира располагается в пределах московской «золотой мили» — быдлом являются жители «всяких зажопиней», «бирюлево и чертаново». А если ты живешь на окраине в Москве, то быдло — все немосквичи.

Дальше. Предполагается, что нищеброды всегда готовы вцепиться зубами в твою пятку — ведь они так близко, и они так жаждут пересесть со своего нетюнингованного Мерса на твой тюнингованный. Поэтому нищебродов надо бояться как конкурентов.

Что касается быдла, то оно — твой прямой враг. Быдло не желает приобрести твои блага — нет, оно хочет только отнять их у тебя, а тебя убить и съесть, за то, что ты ими обладаешь. К счастью, оно далеко, и его сдерживают. Сдерживает его власть, за что ей нужно быть благодарным, несмотря на все ее художества. Ведь она «своими штыками и тюрьмами» (то есть, применительно к нашей ситуации, ОМОНом) защищает тебя от страшного, пузырящегося быдла, которое, дай ему волю, приедет на электричках в Москву и по-волчьи накинется на кондиционированные офисы.

Надеюсь, понятно, что и «нищеброды», и «быдло» — это именно что искусственные конструкции. Это то, чего нас научили бояться.

Зачем нужны эти фигли-мигли? Для того, чтобы расслоить общество.

В самом деле, если всякий владелец тюнингованной тачки будет заранее опасаться владельца нетюнингованной и ненавидеть всех, у кого вообще нет машины, то в подобном обществе никто никогда ни о чем не сможет договориться. Что и нужно тем, кто обитает на самом верху.

Работает ли эта машинка? Да, работает.

Сейчас всякий, добившийся хоть какого успеха, первым делом приобретает букет социально одобряемых фобий по отношению к тем, кто, по его (как правило, дурацкому) мнению, успеха не добился. Этим букетом он начинает тыкать всем в нос. Любимый разговорчик недавно купившего подержанную иномарку — о том, как он ненавидит поездки в метро и людей в нем же. Присевший на начальницкую погоняльную должность тут же начинает жаловаться равночестным ему погоняльщикам на гадство и ничтожество подчиненных. Пролезший на телеэкран говнюк всячески показывает аудитории, до чего он, находящийся по ту сторону стекляшки, выше и чище находящихся по эту, ибо они «быдло». And so on — и при этом все страшно боятся пасть, лишиться своего маленького отличия, тем самым пополнить число жалких нищебродов, а то и утонуть в быдлячестве. Страшно — жуть.

При этом, конечно, все ощущают себя бедными, и все это скрывают. На чем вся конструкция и держится.

***
На следующий день я снова пошел за пивом. Почему-то мне думалось — не то чтобы с уверенностью, но, скажем так, с большой вероятностью, — что давешний мертвяк так и валяется около палатки. Нет, прибрали.

Вечером палатка сгорела.

От пожарища осталось мерзкое пятно и пластиковая химическая вонь. Соседка потом насвиристела, что вместе с палаткой сгорели и продавцы — они вроде как тихохонько нажрались, да там и легли спать. Когда палатку подожгли, кто-то добрый подпер дверь, чтобы никто не вышел. «Люди — звери, вот просто звери какие-то стали», — щебетала она, и видно было, что ей очень нравится эта нехитрая мысль.

Потом пропали и остальные палатки. Их уже не жгли — не надо было: наверное, все поняли.

А потом на освободившемся месте как-то быстро и застенчиво вырос зеленый торговый павильончик. Цены там сразу стали вдвое против палаточных, но никто не возражал. Жизнь-то налаживалась, покупательная способность поднималась, чего ж не заплатить за культуру быта, за зеленый пластик, за охрану — и никаких тебе бомжей.

До дефолта оставалось где-то полгода.