«Не в том дело, что танцовал он плохо, а в том, что он танцовал страшно».
Ходасевич

Вообще-то мы должны были снять квартиру вместе. Предусмотрено было все.

Вечером я возвращаюсь домой из университета — до пяти у меня сплошное востоковедение. Захожу в книжную лавку (поймана, наконец, «Москва» Белого) и сажусь за компьютер зарабатывать нам редкие деньги простительной чепухой. Она готовит ужин, вяжет мне свитер (обязательно черный, в двадцать один год положено любить черное) и отбивается от соседей, которых раздражает воющий магнитофон. Пусть еще будут довольны, что мы не танцуем. Точнее, я не танцую. К семейной жизни прилагаются также: длинные юбки, плотные занавески, последний этаж, желательно в Лялином переулке, каблуки (даже без них она меня выше), остатки лепнины, разбитая лестница без лифта, фальшивовато-любовные записки на пейджер («Милая, я скоро буду с гостями»), квартирная хозяйка — условная чудо-старуха, неожиданные ссоры и торопливые примирения.

Именно на примирениях воображаемая идиллия и оборвалась.

«Мне надоело, что ты все время ноешь. Я не могу больше слышать о твоих страхах», — вот и все, чего мне удалось добиться. Добивался я, правда, уж слишком старательно — в двадцать один год вас еще живо интересуют причины отказов. Но героиня моих бедствий вовремя перестала подходить к телефону и отключила пейджер — ровно за день до того, как нужно было звонить риэлторам. Надоедливого абонента и отвергнутого квартиросъемщика, меня осаждали неприятные мысли. Я даже бросил листать свежекупленную «Москву под ударом», ибо и она не утешала меня — без пяти минут жениха.

— Ною, ною, разве ж это я ною, — длинно и уныло тянул я свою нескончаемую вечернюю думу, почти решившись уже никуда назавтра не ехать и квартиры никакой не снимать. — По-моему, я всего только пару дней говорил ей, что у меня болит голова. Нет, как-то раз я спросил ее мнения о том, почему целый вечер подволакивал ногу. Ну и вывихнул руку — почти. Жаловался ей на спину или не жаловался? Уже не помню. Просил ее слушать мне сердце? Должно быть. И еще что-то о смерти — но о смерти и правда было всерьез и подолгу, благо возраст располагал. В двадцать один год смерть как никогда приближалась. Страшно мне было всю ночь. Впрочем, уже к утру я преодолел себя, выбрав и жизнь, и квартиру. Выживу, справлюсь один — и без свитера, и без записок.

До трех часов дня я обзвонил двадцать восемь агентов. Девятнадцать из них честно не знали, чем Садовое кольцо отличается от Бульварного, и были отпущены с миром. Еще один, опережая время в корыстных порывах, пожелал сто процентов комиссионных — но в ту эпоху положено было давать пятьдесят, и я предсказуемо поскупился. Трое других обещали перезвонить и пропали. Еще трое мучились со мной до вечера, в изобилии предлагая варианты — но тут уж я сполна отыгрался за пропавшую недоневесту. — А у меня для вас есть квартирка! — Где же? — В самом центре, как вы и просили! Дешево! Брать нужно сегодня! — Адрес? — Ой, совсем близко от метро Академическая, всего-то на троллейбусе проехать пять остановочек. — Спасибо, не надо. — Так вы же просили..? — Просил. Передумал.

Не хуже девицы умею просить, чего нет: чтоб не больше двух комнат, задешево, внутри кольца, и не первый этаж, без залога. Впрочем, во времена, когда о несчастной любви сообщали на пейджер, никто и не знал о залоге.

Мне звонили по шесть раз в минуту, обещали, манили, взывали к моей несуществующей тяге жить как можно ближе к метро и как можно плотнее к работе. О чем они говорят? Какое мне, к Бафомету, метро, и какая работа? Едва отделясь от родителей, загордясь своей взрослостью и безутешностью, я требовал совсем иного маршрута: переулок, кабак, и опять переулок до квартиры друзей, ночной винный, две арки, у церкви свернуть, и уже после трех улиц и пяти утра прямая дорога домой. Возле метро Академическая, при всех его неизвестных достоинствах, такие доблести проявить затруднительно — здесь нужен иной пейзаж, и другие «микрорайоны», тогда еще не снесенные. Итак, отправив двадцать шесть риэлторов к Бафомету, я находился в романтическом ожидании нужной жилплощади. Надо сказать, я почти что дождался — мне везло не в любви, а в недвижимости.

Предпоследний агент, торопливый, в наушниках мальчик — обманул меня в самый последний момент. Он пообещал мне Полянку, недорого, и я согласился, еще не зная, что значит Замоскворечье для бедных, назойливых и упрямых. Запоминайте: когда вас везут на Полянку, Ордынку, Новокузнецкую, Пятницкую и Татарскую, и вы не нарядный богатина, а невразумительный студент-востоковед — все закончится просто. Среди посольств и островских купеческих особняков, у трамвайных путей или за чудом не потревоженным доходным домом обнаружится скорбный видом полубарак, осыпающееся на глазах произведение позднесоветских властей. Именно туда и ведут вас, в одинокую и назло всей улице выстроенную монстрильню — посреди разнообразных красот. Пока вы еще на Полянке — мир Божий прекрасен, как только зашли во двор — вы уже на Академической в пяти остановочках на троллейбусе, дальше подъезд — точь-в-точь ближнее Подмосковье, а потом и квартира в вечно-модном стиле «101-й километр», совершенно не рвущийся к небесам потолок и руиноремонт, вобравший в себя всю силу мировой энтропии. Признаться, даже и в те, вполне романтические свои годы я не был готов там навек поселиться. Все равно, что жениться на однокласснице-двоечнице. Это значит, что мне оставался последний агент.

— Снежана, — представилась она застенчиво, и я покосился на ярко-синие сапоги. Сапоги впечатляли. Впрочем, как и ресницы — изрядные, словно дворники на лобовом стекле свежекупленного и едва растаможенного автомобиля. — Идемте? И мы пошли. Ходили мы с ней две недели, совершенно как школьники, которым негде, кроме как вверх-вниз по лестнице и на темных проходах во двор. Надо сказать, я и вправду набрался съемно-жилищного опыта за это время, испробовав и повидав все, что мне подавалось за сходную цену. А предлагалось не то, чтоб немногое — ибо чужая квартира, подобно «лучшей на свете» девице, бывает и эта, и следующая, и через одну. В свое время я сватался к каждой.

Арбат, Староконюшенный переулок, радушная бухгалтерская красота. Дом кирпичный, цэковски-солидный. Хозяйка, вылитая Агафья, с утра набравши на лицо килограмм штукатурки, объясняла мне, почему я обязан переплатить: строем вытянулись три шкафа, чудесная стенка с хрустальной посудой, картина с рассветом над Гималаями, ковер на полу и, конечно, долгожданный ковер на стене, симпампусечка! — как же я мог его пропустить. Хорошо, что мне на него указали, алкая стодолларовой надбавки. — Кто вы по профессии, молодой человек? — Сказать ей про востоковедение? Впрочем, уже неважно. Извините-простите. Налюбовавшись ковром, я бы прыгнул в окно, если б не было двери. Я, оказывается, не люблю Русь. Снежана была недовольна.

Яковоапостольский переулок у Земляного вала, напротив храма, двухэтажная студия, пусто, свободно, просторно — и неуловимо враждебно. Никакой штукатурки — Елена Михайловна выглядит лет на двадцать моложе, чем есть, то ли бегает, то ли пьет минеральную воду, и поглядывает на меня с подозрением. Были такие мамы у моих недолговечных невест. Муж, понимаете, «живет там», да и сама она только изредка приезжает. Стол, розетки, из крана не капает, мебель, какую хотите, такую и ставьте. Да хоть танцуйте на гладком полу. Но я не танцую. Снежана еще раз шепчет на ухо мне, сколько все это стоит, — и мы вежливо кланяемся. Спускаясь по лестнице, я испытываю приступы обидчивого патриотизма, но на улице, у ближайшей глубокой канавы, они почему-то проходят.

Гусятников переулок возле Чистых прудов, двухкомнатная, и хозяева неожиданно были сговорчивы. Заходим — и сразу мерещится что-то не то в этой крошечной, но с двумя зеркалами, прихожей. Набросаны сумки, коробки, уже седую Евдокию Ивановну слегка водит из стороны в сторону. — Вы живете пока еще здесь? Она неопределенно разводит руками. — Так, уже не живем, но… бываем. «Бывает» не только она — на коротком диване, в беспамятстве свесив ноги, лежит господин с неразборчивой рожей. Гость, владелец, жених, бывший муж? Кто их здесь разберет, в алхимическом браке. Сильно пахнет полупустыми ретортами. Нет, не сильно — утро все-таки. Коробка хрустит под ногами. Я подталкиваю Снежану и широко, доверительно улыбаюсь. Но мне совершенно не весело. Мне очень страшно. Страшно, что мы не помиримся с так называемой бывшей невестой, страшно, что я никогда не женюсь, что женюсь, что умру. Что мне не подойдет никакая квартира.

Старопименовский, ближе к Малой Дмитровке, явно бывшая коммуналка, разрезана, но не разменяна. Папа-болтун, дочка — в широком свитере, неопределенного возраста, меня смущается. Кажется, ей максимум двадцать. Отец почему-то не тащит по комнатам, только заводит на кухню и смотрит куда-то мимо меня. Кухня — гордая бедность, точно такая же хлебница с красной розочкой у меня была в детстве. Девочка так и молчит. Нет, ей уже все двадцать пять, иначе не слушала бы про утюг и обогреватель. — Вам понравится, — пообещал папа и вдруг погладил меня по плечу. Дочка немедленно покраснела. Еще бы, ей тридцать лет, а ведь девушкам столько вообще не бывает. Тридцать лет — это хуже, чем полубарак на Полянке. Сначала хлебница с розочкой, дальше утюг, а потом сразу смерть. Я бежал в беспорядке — Снежана меня догоняла. Одно дело болтать о женитьбе, а другое — жениться. Это, знаете, страшно.

День терялся за днем, но я никуда не селился. Точнее, я жил на диване, с тайной надеждой поглядывая на пейджер. Вдруг она все-таки мне напишет? Напишет! Как только я позабуду о том, что ее дожидаюсь, едва займусь чем-нибудь отвлеченным, она появится — как и не пропадала. Мы помиримся — и, поженившись, станем жить хоть на Академической, в самом центре, в пяти остановочках на троллейбусе. Даже в аду. Лишь бы пейджер сказал что-нибудь. Он молчал. Зато позвонила Снежана. Есть вариант — угол Покровки и Лялиного, вам подходит? Мое любимое место в Москве. Мне, так уж и быть, подходило.

Мы встретились у магазина «Свет». Я как-то сразу почувствовал, что этот раз будет особым — хоть здесь и не было ничего, что я себе тщательно напридумывал. Ожидался хозяин-мужчина. Лепнина цела и увесиста. Лестница не разбита, лифт работает. Этаж не последний, четвертый. Про юбки и каблуки я и вовсе молчу — вместо них были джинсы с наклеенными дракончиками и ярко-синие сапоги. Теперь они мне даже нравились.

Я уверенно позвонил, двери сразу открылись. За ними ждал я. Это была не ошибка: там стоял некто буквально такой же — очки, бакенбарды, рост, взгляд мутноватый. Все совпадало, разве что он был постарше — этак на поколение. Минуту мы рассматривали друг друга (Снежана вежливо обреталась у меня за спиной), затем он безмолвно отодвинулся и пропустил меня внутрь. Шатаясь, я направился в глубину квартиры, на пути позабыв, зачем шел. Его взгляд — нет, мой собственный взгляд! — не давал мне вздохнуть рыбной костью. Наконец, все мы собрались в одной комнате. Снова молчание. Вместо приветствия я начал разглядывать книжные полки. Кришнамурти и Радхакришнан. Ницше. Йога. Белый, «Московский чудак» и «Москва под ударом» (я даже не удивился). Гурджиев и Штайнер. Штайнер, Штайнер, еще один Штайнер. «Действие Ангелов в астральном теле человека» (а вот и Бафомет). «Оккультная физиология» (Бафомет, Бафомет!). «Сопереживание годового кругооборота в четырех космических имагинациях». Имагинации. Боже, я дома.

Тут я вздрогнул. Снежана вежливо откашлялась и начала. — Я вижу, здесь жили люди культурные, квартирка как раз для такого жильца, — шутливо подвела она к делу. Ни он, ни я даже не улыбнулись. — Если вы не против, давайте пройдемся, осмотримся, а там, может и договорчик заклю…, — тут она осеклась, потому что квартирный хозяин исполнил замысловатые пассы двумя руками, а затем подал мне правую.

— Дима.

Голос был хрипловатый, и все-таки чем-то похожий.
— Митя, — растерянно отвечал я, уже почти так же хрипло.

Он деловито кивнул мне, а затем неожиданно энергично приобнял мою добрую сваху и потащил ее к двери. Она, кажется, сопротивлялась, но безрезультатно. Куда там дракончикам против востоковедов.

— Заключим.. непременно.. заключим.. вот прямо.. и завтра же.., — слова выходили из него по одному, словно бы он выталкивал их из себя каким-то тупым предметом. Синие сапоги побарахтались в прихожей и сгинули.

Когда окончательно стемнело, мы выпили уже больше литра. В комнате было тихо, как в яме.

— Мы живем в глубочайшем небытии, — еле шевеля губами, сообщил мне тот, с кем мне назавтра предстояло заключать договор.

— А я почти женился. Мы должны были снять квартиру. Она бы мне свитер связала. Но я не женился. Потому что мне все время страшно, — кое-как рассказал ему я.

— Смерти боишься, — торжественно изрек Дима. — Правильно. Жениться — все равно что помереть, никакой разницы. Вот Андрей Белый, после того, как антропософии у Штайнера поучился, так и говорил невесте. Уйди, говорил, тетка антропософская! Уйди! А ведь он как стремился жениться. Но понимал — нельзя. Уж лучше жить в страхе.

Мы еще помолчали.

— А ты знаешь, как плясал Андрей Белый? — вдруг спросил он меня.

Я не знал.

— Ну так я тебе покажу, — уверенно заявил Дима и начал уже далеко не так уверенно подыматься.

Поднявшись, он постоял, а затем резко метнулся куда-то в сторону, сбив шаткое кресло, и только что не врезавшись в стену. Но его это не остановило. Сохранив равновесие, он тотчас полетел в обратную сторону, размахивая руками. Стремительно поворачиваясь вокруг себя, он почти успешно обогнул стол, разбив всего одну чашку, и упал только возле дивана, но тут же вскочил опять. Пробормотав что-то невнятное, он снова поехал в сторону стола, сметая по пути стулья. Пока его бросало по комнате, я допил рюмку и встал. Внезапно, как это и должно было случиться после полулитра, мою голову словно бы залепила вата. В один момент мне стало безразлично, сниму ли я эту квартиру или останусь на старой, женюсь и буду востоковедом в черном свитере — или так и останусь напуганным и безутешным. Впервые в жизни я встал и подумал, что, пожалуй, мне пора танцевать. В этот момент на меня налетел Дима, разом сбив меня с ног — и я упал прямо на скатерть, выставив руки вперед и отталкивая бутылки. Андрей Белый, один Андрей Белый остался в моей помутившейся голове.

Утром, еле-еле удерживаясь на ветру, я шел в никуда по моему любимому Лялиному переулку. Миновав небольшую площадь, я услышал пищание, почти комариное. Это в кармане подал голос пейджер. Действительно, я позабыл о том, что ее дожидался, занялся чем-то другим — и вот она мне написала. Хочет мириться.

«Договорчик сегодня подпишем? Позвони мне. Снежана» — плясали буквы на темном экране. Нет, буквы все-таки не плясали. Это руки тряслись.

Что я мог ей ответить?