Знание государственной машины и есть знание государственной тайны

В. Розанов. Чиновники

Три миллиона триста тысяч чиновников живут и работают в России. Это один из самых крупных госаппаратов в мире.

Наверное, неинтересно еще раз повторять, что чиновничество — закрытая каста. Тем более, что закрытость — характерная черта всякой корпорации. Каста дворников-узбеков еще более закрытая. Мне, например, любопытнее, почему русский чиновник перестал интересовать русского литератора — и из одного из самых описанных и обдуманных профессиональных и человеческих типов чиновник превратился в фигуру невнятную, «неразъясненную». Маленькие чиновники, безусловно, есть — но есть ли бедные чиновники? Есть ли понятие «типичный чиновник», и сильно ли провинциальный отличается от столичного? В конце концов — толстые они по большей части или тощие? Тоже ведь увлекательный вопрос. Толстых политиков почти что и не бывает, среди милиционеров (вопреки телевизионным сериалам) главенствует тип мужчины досыта кормленного — а что же чиновники? Месяц я бродила по чиновничьим кабинетам, и после этого месяца блужданий могу затронуть всего три темы.

Это — казенный быт маленького чиновника, загадка департаментской интриги и — тайна «перерождения». Точка перехода от «еще не чиновника» к «уже чиновнику».

Вот, пожалуй, только три темы.

Теплое место

Никто не боится потерять свое рабочее место больше, чем чиновник. И маленький чиновник — особенно. Потому что место это — теплое. Дамы-госслужащие умеют обживать и одомашнивать свои рабочие столы с исключительным трудолюбием и искусством. Но тут же и традиции, и условности — новичок не может себе позволить того же набора предметов, что и старожил; у начальницы стол будет побольше, и там найдется место домашним фотографиям. Дамы на должности помельче фотографий домочадцев в рамках на стол не ставят; носят с собой в кошельке.

Представьте себе обычное утро, присутствие в одном из московских районов. Собес, ЖЭК. В положенный срок все уже на месте. Желтый свет. За окном еще темно, а в казенной комнате уютно рассаживаются чиновницы. Непосвященный не сразу и догадается, сколько иерархического расчета в расстановке столов. «Официальное китайское платье» всегда было настолько строго регламентировано, что по сути дела представляло собой мундир — для европейца, впрочем, неугадываемый и неразличимый.

Поэтому, когда в эпоху маньчжурской династии чиновник в платье с вышитой белой цаплей встречал другого чиновника с вышитым белым журавлем (для непосвященного просто одно и то же), первый застывал в почтительном поклоне, ибо белый журавль обозначал самый высокий чин, в то время как цапля — лишь чиновника шестого класса«(»Китайская пейзажная лирика III-XIV вв. Под общей редакцией проф. В. И. Семанова).

Так вот дама, сидящая за столом возле окна, лицом ко всем прочим — это дама с журавлем. Справа от двери (а из двери-то дует) — дама с цаплей.

У всех на столах — иконка, календарь, чашка. В чашках — горячий чай, веселый пар. И «заплачет от зависти окно, не допущенное к уюту и счастливому теплу».

Корпоративный быт маленького чиновника полон символикой, искренним уважением к внутриведомственному ритуалу.

Юрий Боташев, выпускник физтеха, заброшенный «в чиновники» осенью 91 года, рассказывал мне: «Пришли на работу в министерство в том же, в чем ходили в институт — джинсы, кофты. Обуви хорошей еще ни у кого не было. Так «бывшие» (мы их звали «спецы») морщились, когда нас видели. Причем было заметно — им действительно неприятно. Как будто мы выглядели непристойно — ну, например, из соображений эпатажа ходили на работу голые.

Но мы в определенном смысле и были голые — нищие и прозрачные. А для чиновника демонстрация бедности — реальная непристойность«. «Почему?» — «Потому что они всерьез, действительно думают, что народ ПРИБЕДНЯЕТСЯ, чтобы получить больше льгот и внимания». Революция растянутых свитеров провалилась, Баташов давно уже не чиновник. Но тот, первый набор «свежих людей» сыграл чрезвычайно на руку чиновному аппарату — количество государственных служащих «при Ельцине» (по сравнению с 1989 годом) увеличилось в четырнадцать раз.

Итак, в задних комнатах пьют чай. А в приемной «зале» уже расположились совсем скромные сотрудницы — вот они и будут нам справки выдавать. Они сидят «на окне». Иногда этот род деятельности еще называется «сидеть на выдаче». Вот-вот наступит приемное время, щелкнут часы, и мы попрем в двери.

А мы кто? Как мы у них называемся? Клиенты?

Раньше — проситель, просительница: «Алексей Александрович вернулся из министерства в четыре часа, но, как это часто бывало, не успел войти в гостиную. Он прошел в кабинет принимать дожидавшихся просителей и подписать некоторые бумаги, принесенные правителем дел». Когда чиновницы говорят с домашними по телефону, они находят определения: «У меня много людей; у меня народ; сегодня много ожидающих».

Еще мы посетители и жалобщики, население, квартиросъемщики.

За годы «облегчения» во всех казенных палатах сделали ремонт, везде светло и приятно, но разговор остался прежним: «Откуда же такой долг по квартплате?» — «Поймите, вас в районе — 60 тысяч человек, а нас — всего десять! Неужели непонятно, что мы не можем за вас ваши деньги считать?»

Маленькие чиновницы, чаще всего — простодушные, жесткие, разбалованные женщины. Они говорят о народе чаще и больше, чем писатели-славянофилы и пьющие интеллигенты. Ежедневные разговоры о «них» — «опять нахамили», «нет, ну какой народ пошел», «народу-то навалило», вот это глухое, пустое, бездумное разделение на «нас» и «не нас» чаще всего приводит их умственное хозяйство в совершенный беспорядок. Чаще всего они не делают ровным счетом ничего или ничего особенного (плохо разбираются в новых компьютерных программах, часто ошибаются, неохотно ищут причину своих ошибок), но их чрезвычайная востребованность «у народа» добавляет величавости голосу, степенности поступи.

Ну, и, разумеется, время от времени они бывают искушаемы. Искушение маленькой чиновницы — тоже вполне отработанный ритуал. И каждый опытный ходок в паспортный, например, стол, знает все части этого постылого обрядового танца. Дама уже привычным холодным взором смотрит на твою сумку, а ты все еще вынужден совершать некоторые телодвижения, улыбки, полупоклоны. Декорум этот считается обязательным, а вот разговор, может быть, получится на удивление откровенным. Я, например, третьего дня просила у знакомой паспортистки совета — а можно ли передать одной из ее напарниц небольшую мзду — для ускорения бумажного дела. «Коньяк купите, — равнодушно сказала мне паспортистка, — у нее с НАРОДОМ пока конфетно-букетный период. Нет пока серьезных отношений с клиентом».

Департаментские страсти

Федор  Б. вознамерился стать чиновником и решил выучиться важной науке делопроизводства в школе государственной службы. Школ этих, как оказалось, за последние годы было открыто немало. Самая знаменитая (если не считать, разумеется, Российской академии государственной службы при президенте РФ) — Высшая школа государственного администрирования при Московском университете.

И эта самая ВГША, между прочим, еще с академией помужествует и поборется. Ибо элегантна до невозможности и устроена по принципу французской L?Ecole Nationale D?Administration (Национальной Школы Администрации). А ENA — местечко элитарное и известнейшее; выпускники называют себя энархами и гордятся школьным братством, чрезвычайно помогающим в блестящей чиновничьей карьере. Вот то же самое придумали делать и в Москве — каждый курс щеголяет собственным пышным названием, у выпускников — значки и галстуки благородных школьных цветов (как в Гарварде), среди студентов — Александр Новак и Полина Дерипаска, соученики по группе М-02 под названием Ministerium respublica («Служение государству», лат.). С ума сойти, как красиво.

Что ж, Федору не досталось места в этом блестящем кругу, он посещал региональную школу. Но и в заведении относительно скромном был потрясен некоторыми специальными методиками организации учебного процесса. «Нас будили посреди ночи (школа была устроена как закрытый пансион, располагалась в Подмосковье), выстраивали линейкой в вестибюле первого этажа, и заставляли по очереди объясняться в любви начальнику курса, которому, естественно, в тот момент хотелось не дифирамбы петь, а голову оторвать. Отправляли на учебные переговоры, перед тем напоив водкой (по половине бутылки на брата). Самые жесткие тренинги личностного роста не позволяют себе подобных практик. Только с моего курса ушло семь студентов. Не то что бы я был против такой забавной, кинематографической буквально давильни (вспоминался фильм „Солдат Джейн“ и что-то в этом роде, про американских новобранцев), — нет, мне даже понравилось. „Чтобы научиться приказывать, нужно научиться подчиняться“, и все такое прочее. Однако мои взгляды на сущность работы чиновника кардинальным образом поменялись. Нам говорили — плевать на вашу исполнительность и компетентность, мы хотим научить вас „работать с человечками“. Не сумеете построить вокруг себя „ресурсный круг“, не сможете вписаться в иерархию — и ваша служба обессмыслится. Вы никогда не сделаете карьеры». Школу Федор закончил, однако от распределения отказался — в тот год места были только в Челябинском краевом аппарате: «Это слишком по-офицерски: а послужи-ка, брат, на дальней заставе для начала!». В Москве, правда, места так и не нашел: «Без питерского блата не получилось пробиться». Сейчас служит директором филиала известного московского банка — в одной из недалеких, нечерноземных, небогатых губерний. Не чиновник, конечно, а так, управленец. «И знаешь, — говорит Федор, — я скучаю по чиновному взгляду на жизнь. Это жесткий, системный, но очень человеческий взгляд. Потому что правдивый. Смотри: удалось мне привлечь интересантом в филиал одного из заместителей губернатора. Достижение, между прочим, — без школы за спиной, наверное, не справился бы. И вот торжественно открываем наш банчок — музыка, речи. Я транслирую чистой публике дежурный месседж: „Будете, — говорю, — вы, клиенты — будет и наш банк!“ А замгубернатора на банкете пожурил меня по-отцовски за пустые пугливые речи: „Молодой ты еще, оказывается. Ничего не понял. БУДЕТ БАНК — БУДУТ И КЛИЕНТЫ“».

Что более всего поразило Федю — то обстоятельство, что «служба обессмысливается», если нет навыка «работать с человечками». Что карьера зависит не от умения производить дело, а от умения выстраивать отношения между собой, с товарищами по службе, начальством и «ресурсным кругом». Что вся огромная чиновничья Россия живет не вполне себе абстрактным государственным интересом (пусть и урывая от государственного интереса толику в пользу интереса личного), а безумно сложной и важной интригой отношений друг с другом.

Во время дискуссии «Образы чиновника и чиновничества в СМИ и в массовом сознании» один из экспертов воскликнул: «Какими, как не самыми печальными, могут быть эти образы, когда на вопрос: „В чем состоят Ваши интересы на Вашем посту?“, чиновник позволяет себе открыто отвечать: „Усиление личного влияния на том уровне, где я работаю“ (данные исследования Центра комплексных социальных исследований РАН)».

Чиновничья машина работает не на скудном, чистом топливе долга и пользы, а на сгущенной жирной смеси из зависти, тщеславия и честолюбия. Это нервная, выгодная работа — какие уж они бумажные люди? Вот у Розанова: «Чиновник, хмурый и трезвый, поднимается по всей России в девятом часу утра, в Петербурге — в десятом и даже одиннадцатом, и, попив чаю без всякой прохлады, наскоро перекрестив детей и сказав два-три сухих слова жене, отправляется в должность». И все-то у Василия Васильевича подчеркивается сухость чиновника.

Засушенный, прозрачный, словно позабытый в книжке богомол; бумажная шуршащая сухая душа. Нынче разве так? Сегодняшний чиновник, даже маленький — он влажный, полнокровный, мясной, жизнеспособный. Вокруг него страсти кипят, льется мед и масло. Ну, а если чиновник пьет вино хищения и ест хлеб беззакония — то и вовсе он средоточие жизненной силы. Кстати, ведь чиновник-вор (если посмотреть с точки зрения смысла делопроизводства) ведь, пожалуй, больше пользы принесет, чем честный из брезгливости, мечтающий стать «государственным человеком», воспитанный в элегантной школе чиновник-карьерист. Карьерист только о личных связях думает, только о департаментских страстях, только о себе. А вор сидит крепко, на земле, знает, по крайней мере, вверенное ему «разрешительное» хозяйство, может хоть по недоразумению какую-то работу сделать.

С чего начинается деятельность новоназначенного чиновника?

С выстраивания системы «своего личного влияния». А как он это делает? Он работает с человечками.

Он должен уметь дружить, т. е. знать, с кем дружить надо, а кто будет дружить с ним.

Он должен проверить все связи, клубящиеся вокруг него, прощупать все нити, и по каждому двойному шву еще пройтись зубами, вытесняя на нем разные фигуры.

В последнее время опять стало модно говорить о «крепких» и «слабых» связях (крепкие — дружеские, слабые — шапошные), о том, что дружба, вопреки общему мнению, к счастью не ведет, а вот большое знакомство крайне полезно; о необходимости держать в руках некие связующие нити многоступенчатых приятельств, которые, возможно, смогут привести человека невлиятельного к порогу человека влиятельного. Десять лет тому назад (что-то около того) «Афиша» пыталась составить столичную карту знакомств — кажется, посыл был такой, что «любой человек через цепочку из шести человек знаком с любым другим человеком на земле, в том числе и с несколькими президентами». По-моему, «Одноклассники» опровергли это блестящее утверждение. Дело не в этом — а в том, что именно с «картой знакомств» и работает наш новообращенный чиновник. Тут страшно ошибиться!

Чрезвычайную важность приобретают внутрикорпоративные термины: «надо бы разъяснить человечка» и «надо связать человечка с городом». Пока не ясно, какие связи у незнакомца, он по любому — человечек. После разъяснения он впишется в систему, и градации будут другие. По возрастающей: «пустой человечек», «человечек пустяковый, но на виду», «растущий человечек». Далее: «человек при своих», «пришел со своим», «человек при делах», «нужный человек», «полезный человек», «уважаемый человек».

У самого чиновника «на земле» строится особый тип уважения и самоуважения. Его «послали рулить»; «поставили на рулежку»; он «делает дела»; «он тебя СЛЫШИТ». А знаете, кто главные враги такого рода чиновника? Нет, даже не враги — неприятели. От слова — «неприятно». Это люди, которые могут зайти в его кабинет «неразъясненными», потому как с ними и так все более или менее ясно. Это актер и бандит. Публичный человек и человек принципиально непубличный. Равные ему, но стоящие на других иерархических лестницах. Вот с этими персонажами приходится считаться по обязанности, а не по личному размышлению. Неуютно. Буржуй же, или вообще состоятельный человек (со знакомствами, конечно, как без этого), претендовать на особое положение в бюрократической иерархии никак не может. Он вписан в чиновничью систему. Ну, пусть и как «уважаемый».

У нашего чиновника, подобно силовику, есть свои опекаемые предприниматели (совершенно необязательно платящие ему дань; это просто ресурсный круг, клиентская база) — однако если на «его» предпринимателей вдруг начинает наезжать налоговая полиция, городская милиция или прочие заинтересованные лица, чиновнику имеет смысл серьезно задуматься — все ли хорошо у него за спиной? Не проштрафился ли он в чем, не волнуется ли департаментский космос?

И тогда наш герой должен отвернуться от своей «земли», от всех собранных вокруг себя человечков, от своего дружеского горизонтального, уютного мира и внимательно вглядеться в корпоративный сумрак. Потому как возможно его уже едят, и он упустил самую главную для себя позицию — «в коллективе к нему потеряли интерес». Срочно пробежаться по кабинетам покровителей, вглядеться в лица членов команды (группировки, кружка), к которой он себя причисляет.

Часто ли чиновники «сдают» друг друга? Верите ли, очень часто. Но ничего личного, это просто кто-то рядом делает карьеру. Когда в рамках Административной реформы было решено создать некую межведомственную антикоррупционную комиссию (нечто вроде внутренней полиции), чтобы члены коллектива могли настучать на того или иного товарища, чиновничество несколько поежилось. Не хотелось бы придавать делу некий принципиальный оттенок.

К чему бесстыдное обнажение приема?

Недавно я видела на одном из интернет-форумов прекрасный человеческий документ. То был сфотографированный листок из школьной тетради, исписанный детским почерком. Написано было следующее: «Учительнице пятого класса „А“ Серафиме, скажем, Серафимовне, от ученика Вани Иванова. Закладная. Я, Ваня Иванов, закладываю своего друга (имя, фамилия) за то, что он ругался матными словами». Аж слезы из глаз. Сверкающая детская чистота. Ваня искренне закладывает друга. Из принципа. Вот таких человеческих документов и честных глупых мальчиков чиновничество пережить никак не может.

Потому что одна из главных корпоративных добродетелей чиновника — верность. Но верность самой идее коллективной верности, а не конкретному товарищу. Чиновник не может позволить себе неподвижных добродетелей, он должен быть верным из принципа и коварным из принципа.

Мне сразу вспомнилась «Яса», когда я подумала об этом. За всю историю цивилизации были созданы только две Абсолютные Клятвы. Это клятва Гиппократа и «Яса» Чинхисхана.

«Яса» — жесткий поведенческий кодекс. Три четверти объема «Ясы» занимают описания санкций за «неоказание помощи товарищу». Например, если один воин хочет пить, а у другого есть вода, но он не дает соратнику напиться, — ему положена смертная казнь; если в походе один воин случайно уронил колчан со стрелами, а другой не поднял и не передал товарищу, — так же смертная казнь. Если воин сбежал с поля боя, а его товарищ не рассказал об этом сотнику, — тоже смертная казнь. Принцип — разумная безжалостность, сообщничество. Товарищ — понятие расплывчатое. Сильному товарищу следует помогать, ослабевшего товарища следует закладывать. Наше чиновничество с его «коллективным телом» живет древними заветами, сообщничеством, «Ясой».

А клятва Гиппократа — что ж, это призыв к личному нравственному движению. Но это уже совсем другая история.

Точка перехода

Валерия Казакова, писателя и крупного госслужащего (должность в Администрации президента, затем — в Совете безопасности, далее место федерального инспектора сначала в Красноярском крае, а потом — в Кемеровской области) называют единственным в России бытописателем чиновной среды. Его книжка «Записки колониального чиновника» часто цитируется.

Но меня, собственно, заинтересовали его речи, произнесенные на встрече с интеллигенцией Красноярского края. «Деградация личности попадающего во власть происходит в любом случае, никуда от этого не денешься, — говорил Казаков, — один переболеет этим, как оспой, и имеет иммунитет, а другой принимает все за чистую монету». И второе: «Нам стоит говорить сейчас о сакральности каких-то параметров власти. Например, был хороший мальчик, и вдруг ему дают кабинет с табличкой, и этот мальчик перестает быть мальчиком и становится государственным мужем. Но ты же понимаешь, что он звонок, пустое место, он понятия не имеет, как гвоздь забить, он никогда даже ларьком не руководил... В этом трагедия». Трагедия (если вообще она есть) не в беспомощности перед ларьком и гвоздем. Трагедия в том, что мальчик перестает быть мальчиком, и из кабинета выходит чиновник. Что в то мгновение с ним происходит? Вот эта «точка перехода» чрезвычайно меня интересует.

Может быть, интересовала она и красноярскую интеллигенцию. Ведь могли же собравшиеся задать такой вопрос: «Неужели внутриведомственные настроения могут быть так победительно сильны? Нет, но мы тоже профессиональная общность, у нас есть корпоративные потребности, мы хотим писать и читать, и получать за это деньги, но наши коллективные нужды не меняют же нас так кардинально?»

Оно понятно, что чиновники образуют собой агрессивную корпорацию и работают на воспроизводство аппарата. Давно замечено. Вот, еще из Розанова: «Чиновничество растет по типу болезненного ожирения; чем его больше, тем ему хочется вырасти еще больше. До перерождения в себя всех тканей, до полной замены собою всех человеческих и всех общественных функций: „везде бы поставить чиновников“. Гражданство, гражданский дух, гражданская общность — в смысле нашего „общего дела“ не может подняться под тяжестью и давлением этой жировой ткани, принцип коей совершенно ему противоположен». Но с людьми-то, с людьми что происходит?

Предположим, в России всегда есть две истории: государственного аппарата — отдельно, а маленького человека — отдельно.

Эти истории не пересекаются никогда: маленькие люди у власти будто не помнят себя маленькими, бывшие властители словно бы никогда властителями и не были. Уволенные чиновники пишут печальную историю маленького человека. Только что назначенные — величавую историю власти.

Между этими двумя состояниями русского человека непреодолимая стена незнания, не чувствования друг друга, недоверия и непонимания. Есть и какой-то мистический переход из одного состояния в другое, условие которого — полная амнезия.

Как бы социальная смерть в прежнем качестве и новое рождение в новом качестве. Белый тоннель, по которому вчерашний бедняк, ликуя и вертясь, летит во власть, и черный тоннель, по которому «бывших» спускают вниз. Что там, в тоннеле? Пережившие социальную казнь дают неясные ответы — голоса, призрачные чудовища, отбирают телефоны. Не наливают чаю. Самое нелепое, это когда «вознесшийся» наверх, претерпевший мистическое превращение, начинает в своих рассказах использовать «европейскую» лексику практического успеха: «Просто надо много работать, и все получится»; «Надо крепко любить свою родину, и стараться служить ей на пользу».

Как же — как же. Надо попасть в точку перехода. Надо потереть нос бронзовой собаке в вестибюле станции метро «Площадь Революции», надо искать черную дыру. Надо устроиться работать в районный собес, потом закончить школу государственной службы; согласиться на место в краевой администрации Челябинска. Да хоть в Комитет по землепользованию — и даже лучше именно туда.

Нужно зайти в свой собственный кабинет, повернуться, и выйти оттуда чиновником.