— Надо бы тебе полежать, — сказала врачиха моей вузовской поликлиники, куда я пришел после сессии жаловаться на сердцебиение и бессонницу. Волосы у врачихи были крашены в ту особую разновидность сиреневого цвета, которая не дает заподозрить пожилую женщину в пристрастии к панк-музыке, а разве только в болезненном отношении к седине.

— В постели на каникулах? — огорчился было я.

— В клинике. Заодно решишь еще одну проблему. У тебя уже всего достаточно. 7Б тебе гарантирован.

Только что меня торжественно выперли с военной кафедры за полное отсутствие тактико-картографического чутья, поэтому проблему действительно надо было как-то решать. Но в дурдом не очень хотелось. Однако другого способа решить вопрос забесплатно судьба мне, кажется, не готовила — а многих тысяч долларов на белый билет с доставкой на дом у меня патологически не было. Так что предложение сиреневого доктора, прозревшего в задерганном студенте без пяти минут психа, пришлось принять — тем более что условия мне были обещаны близкие к санаторным.

— Пэссики есь? — голос, с трудом выговаривающий русские слова, принадлежал юноше-азербайджанцу супертяжелой весовой категории. Что речь идет о персиках, я понял только с третьей попытки высказывания, которую мой мучимый фруктовой жаждой сосед сопроводил характерным жестом. Наслышанный о господствующем в психбольницах паханате, я сильно испугался — как раз персиков у меня и не было. Но юноша потерял ко мне всякий интерес. Похоже, пугали меня зря — о родстве с тюрьмой здесь напоминали лишь решетки на окнах и между маршами лестниц, а также сданные при поступлении на хранение ремень и шнурки. Впрочем, клиника эта была при большом научном центре, что автоматически ставило ее в привилегированное положение. Как оказалось, лечить меня здесь решили потому, что мой случай лег в тему диссертации одного из здешних докторов, оставшегося в моей памяти как Андрей Александрович.

— От армии косишь? — беззлобно поинтересовался в курилке человек с внешностью вышедшего на пенсию участкового. Впоследствии выяснится, что он монтажник-высотник, страдающий от черной депрессии, и к врачу обратился сам — после того, как несколько раз буквально ловил себя за края спецовки, чтобы не кинуться с крыши. Фразу про закос я только за первый день услышал раз, наверное, пятнадцать — и решил, что лучше шутливо соглашаться, чем что-то кому-то доказывать. И я шутливо соглашался.

— Ты что, идиот? Зачем ты ему это сказал? — вылупил на меня глаза молодой человек в огромных роговых очках. — Он же стукач!

В последующие несколько дней очкарик попытается стать моим другом, через неделю я узнаю, что он настоящий клептоман и неопасный шизофреник, а через две недели его выпишут. Я вкратце объяснил ему, что надеюсь на адекватное восприятие, и сам примолкнул — ирония в этих стенах была не в почете.

Дурдом, как не обинуясь называли его мои новые сотоварищи, живо опровергал абсолютно все распространенные стереотипы — и предлагал взамен новые. В курилке, у телевизора, на прогулке меня, вопреки ожиданиям, окружали абсолютно нормальные с виду люди; Наполеонов и алжирских беев здесь, видимо, не водилось никогда. Единственной их сильно отличительной чертой была чрезвычайная заторможенность: двигались и говорили они как в сценах замедленной съемки. Но чем ординарнее выглядел человек, тем, как правило, большие проблемы имел. Интеллигентного вида студент мехмата банально переучился до того, что стал заговариваться — мама с папой вызвали скорую. Совсем юный человек христообразной внешности за один день потерял в катастрофе всю семью; сердобольные соседи по лестничной клетке сутки слушали через картонную стену его рыдания, после чего привезли его сюда. Оба рассказали мне, что их здесь называют «косцами» — в этот разряд записали и меня.

— От армии косишь, — вполне утвердительно произнес молодой соискатель Андрей Александрович, вызвавший меня к себе на следующее утро. Шутить ли с доктором, было неясно, и я предпочел промолчать. В течение встречи доктор изредка поднимал голову, чтобы вполне дружелюбно задать мне какой-нибудь вопрос, после чего погружался в писанину. Я рассказывал что-то про семью, про институт, а он писал. Он писал, когда я говорил, писал, когда я надолго замолкал и даже когда я выходил из кабинета. Позже я узнал, что врачи-психиатры слушают, не что говорит человек, а как.

Мой дорогой доктор, как выяснилось, нашел у меня психическую патологию на первой же встрече. «Иди выпей лекарства», — сказал он, не отрываясь от бумаг. Предложение меня несколько удивило — мое пребывание здесь называлось обследованием. Смутно припомнив формановский «Полет над гнездом кукушки», попробовал спрятать таблетки под язык, но не тут-то было — бдительная медсестра попросила открыть рот. Нейролептики и транквилизаторы здесь давали всем без разбора — пришлось проглотить.

— Ты лежишь первый раз, и таблетки тебе придется пить, — инструктировал меня мой приятель Петя Параноид, работавший на «Врачей без границ» и сам много раз лежавший с настоящим клиническим диагнозом, обозначенным в его прозвище, — опыта у тебя нет, симулировать действие препаратов ты не сможешь.

Симулировать и правда было трудновато — я решительно не замечал никаких перемен ни в своем поведении, ни в окружающем мире. Разве что больные, ходившие по коридорам, больше не казались мне заторможенными овощами, как при поступлении. Некоторые, правда, при разговоре смотрели только прямо перед собой, но и это больше не казалось странным — в конце концов, мы же в психиатрической клинике. Первая же моя попытка почитать книгу закончилась забавной неудачей — видя перед собой печатный лист, я отчего-то не мог прочесть и двух строк. Буквы не расплывались, нет — они просто отказывались складываться в слова, а слова — в предложения. Из доступных удовольствий остались только плеер (он исчез из-под моей подушки сразу после того, как выписался очкастый клептоман) и телевизор, выключавшийся ровно в 22.00.

— Слышь, — свое обращение человек в вязаной кофте, с внешностью бандита, сопроводил простонародным жестом: несильным ударом тыльной стороной пальцев по моей руке, — а чё, правда, говорят, нам в еду что-то сыплют?

Прозрачный компот и вареная гречка не выдавали содержания в себе посторонних субстанций ни на вид, ни на вкус, так что я почел за лучшее пожать плечами. «Помни, паранойя заразна, — прозвучал у меня в голове голос друга-инструктора Пети, — не верь там никому». Молва приписывала подсыпание в еду брома армейскому, а не психбольничному быту, а здравая логика говорила, что не будут же всем огульно сыпать в суп растолченные транквилизаторы. Тем не менее выгнать из головы липкий страх оказалось непростым делом — в какой-то момент я заметил, что думаю по минуте над каждой ложкой гречки.

Дни бежали, родственники, сокурсники, друзья приходили меня навещать; врач по-прежнему задавал мне вопросы, совершенно не слушал честные на них ответы и все так же производил впечатление пишущего автомата. Зато больные становились все разговорчивее и с удовольствием выдавали мне медицинские тайны. Мальчик с ангелической внешностью и бородкой семинариста-первогодки был доставлен сюда после попытки покушения на честь своей матери — теперь она ежедневно просиживала с ним все часы посещения. Венгр по имени Атилла, похожий почему-то на турка, как выяснилось, съехал на почве шахмат — после нескольких попыток разогнать с ним скуку за клетчатой доской (неизменно кончавшихся его победой в пять ходов) проведавшие о его анамнезе санитарки со скандалом отобрали у нас доску. Платному больному, бизнесмену с комплекцией бегемота, удалили огромную опухоль мозга, в связи с чем он был вынужден раз в полгода проводить здесь три недели. Человек с внешностью бандита ежедневно рассказывал в курилке, что он «из измайловских пацанов» и просто здесь отсиживается, потому что «наказал кого надо». Но при личном разговоре подводил меня к окну и, указывая на вентиляционные короба на соседнем корпусе, уверял, что вот эти самые штуки, слышь, они для прослушки и записи всего того, что мы говорим. Мы вот говорим, а они все записывают. Я соглашался — в коммуникации со здешней публикой эта реакция была не только самой правильной, но и самой естественной. Потому что паранойя, как и было сказано, заразна, а правдой может оказаться что угодно. Например, через полгода после выписки я увидел обезображенное лицо этого самого измайловского параноика в телевизионном репортаже о кровавой разборке на Сиреневом бульваре.

— Когда ты выписываешься? — спросил навестивший меня кузен, и в моем незыблемо-спокойном сознании вдруг шевельнулась тревога. Я осознал, что приблизительно за три недели я ни разу не задумался, когда именно я отсюда выйду. Некоторые мои соседи находились в клинике годами. Вроде бы ничто не указывало на то, что я разделю их участь, но, с другой стороны, все может быть. Испугаться по-настоящему, однако, не получалось — я стал спокоен как слон. Вот, к примеру, несколько дней назад на скорой сюда привезли наркомана в ломках, который расшвыривал субтильных санитарок, пытавшихся уложить его на вязки. Нас призвали на помощь — щуплый я, гигант-азербайджанец и измайловский параноик без тени тревоги присели наркоману на конечности, и нянечки смогли привязать несчастного буйного к кровати.

Тем не менее, вопрос кузена меня встряхнул и заставил оглядеться. Что-то определенно изменилось. Вместо дождя за окном все время шел мокрый снег. Молодой доктор на ежедневных свиданиях перестал писать не отрываясь и с живым интересом разглядывал меня. В маленьком корытце с лекарствами я обнаружил новую таблетку, продолговатую, со странными насечками. «Подбираем тебе антидепрессант, — сказал Андрей Александрович, которому я до той поры ни единым словом не жаловался на депрессию, — вот пробуем новый, немецкий». Запомнив длинное название, я решил справиться у Пети Параноида, что за сюрприз приготовила мне медицина. «О Боже, — воскликнул мой друг, — ты это выпил уже?» Я кивнул. «Надо было выплюнуть. Теперь пей, пропускать нельзя, хуже будет». Похоже, выбора у меня не было. На второй день приема я заметил, что меня каждые двадцать минут охватывает беспричинный легкий смех, а вечером вдруг обнаружил себя в своей палате с привязанными к кровати руками. Подняться было невозможно — ни одна мышца не сокращалась. «Судороги у тебя были, милок, — сказала санитарка, вошедшая в палату с тарелкой больничной каши, — лежи, лежи, встать не получится. Давай покормлю». На сгибе плеча красовалась свежая темная точка — видимо, пока я лежал в обмороке, мне сделали укол в вену.

«Не рассчитали мы дозу, да. Отменим, отменим тебе этот препарат», — глаза молодого доктора за очками бегали виновато, под стать блуждающей по его лицу полуулыбке. Оказалось, что прежде чем начать дергаться и упасть в обморок, я бегал по коридору и хохотал.

— Ты как-то страшно тормозишь, — заметил сокурсник, пытавшийся рассказать мне институтские новости, которые я слушал не слишком внимательно, — и смотришь как-то странно.

— А чего нас бояться, — попытался пошутить я, но губы как-то не очень растягивались в приличествующую улыбку. Приятель посмотрел на меня испуганно, у него отчетливо дернулась щека.

— Ты правда от армии косишь? — с недоверием спросил он.

— Да вот сам не знаю, — ответил я, — мне тут что-то такое дают, что я читать не могу. И писать. Телевизор смотрю только.

Приятель отчетливо засобирался домой, хотя приехал пятнадцать минут назад.

— Тебе не кажется, что твой друг слегка вздрюченный? — спросил меня вечером того же дня на прогулке христообразный сирота.

На исходе пятой недели в воздухе отчетливо запахло выпиской — меня отпустили на выходные домой.

— У меня хорошие новости, косец, — сказал Андрей Александрович, вызвав меня в начале недели, — я уезжаю. Защищаться. А тебя выписывают. Со статьей. Диагноз настоящий.

— То есть оказалось, что я больной? — спросил я.

— Психопат — не больной, а неправильно развитая личность, но лечить это можно. Точнее, ком-пен-си-ро-вать. Ты — как раз такая личность.

Военкоматский психиатр, за три года до моей госпитализации написавший в моей карте «здоров», в этот момент, наверное, икнул в своем кабинете.

— Здоровых людей вообще не бывает, — заметил после паузы врач, после чего как-то излишне выразительно мне подмигнул.

В начале шестой недели мне объявили о выписке, и по больнице я уже ходил дембелем. Здоровым людям, как объяснил мне Параноид, выписка выдается на руки, документы больных отправляются в психоневрологический диспансер по месту жительства. Мне с самого начала объявили, что мои документы уже ушли куда надо — а это значит, что утомительная сессия вкупе с обязательными для студента романтическими терзаниями довели двадцатилетнего студента до вполне всамделишной ручки. Странное дело — никаких эмоций по поводу скорого выхода на волю из больницы, в которой дверь во внешний мир открывалась пятигранным ключом и только с разрешения лечащего врача, я не испытывал — видимо, стремление к свободе является тем самым патологическим нервным импульсом, который первым делом подавляют нейролептики. Впрочем, действуют они не на всех — в мой предпоследний день тот самый массивный бизнесмен, проходивший профилактику после удаления опухоли, встретив меня в коридоре, ни с того ни с сего вдруг врезал мне кулаком в грудь. Видимо, сам не успев понять, зачем — удар получился мощным, но мягким. Взмыв, я просто пролетел метра полтора и плоско шмякнулся спиной на пол. «Спокойно, — сказал, глядя прямо перед собой, проходивший мимо дежурный врач, — ты же понимаешь, где находишься». «На вязки его», — это уже относилось к оторопевшему от собственного поступка обидчику. Тот не сопротивлялся. Меня же быстро проверили на сотрясение мозга и, не обнаружив его, зачем-то вкололи транквилизатор.

Вместе со мной выписывались еще двое косцов — сирота и студент мехмата. Нам вернули наши шнурки и ремни, выдали на дорогу препараты и отпустили с Богом, велев больше сюда не возвращаться. Из оставленной мне Андреем Александровичем схемы лечения следовало, что винегрет из нейролептиков, антидепрессантов и транквилизаторов я должен был пить еще десять дней. Что делать дальше, было неизвестно — защищаться мой врач уехал в неизвестном направлении.

Мы вышли на улицу из калитки клиники втроем, с почти одинаковыми баулами. Проходившие мимо прохожие почему-то шарахнулись от нас. «Сумасшедшие кругом», — засмеялся математик; я попытался сообразить, что он имел в виду — что нас много, и потому нормальные люди от нас сигают, или все кругом сумасшедшие, а мы наконец-то здоровые. Мы поплелись в сторону метро, прямо у входа нас сцапал милиционер, наш ровесник. «Сержант такой-то, молодые люди, ваши документы». Придраться в наших паспортах было особенно не к чему, в связи с чем сержант задал вопрос по существу: «Вы что, дебилы?» «Да», — ответил сирота без тени улыбки. Мы двинулись вниз и расстались на платформе. На следующей станции в вагоне я увидел деда, перемежавшего пение антисемитскими выкриками. Судя по увлекательным рассказам Андрея Александровича о шизофрении, передо мной танцевала и кричала именно она. На деда никто не обращал внимания, зато на оптовую бабку, пихнувшую кого-то огромной клетчатой хозяйственной сумкой, орали от души. Мне было все равно.

Последующие десять дней мою жизнь сопровождало какое-то неестественное спокойствие — было чувство, что пленка, на которой показывали окружающую жизнь, почти замерла, передвижения внутри статичного кадра происходят как-то нехотя, будто через силу. Положенная декада минула, препараты кончились. Читать и писать было по-прежнему сложно, и я тренировал память, сидя на лекциях и стараясь запоминать услышанное.

На четвертый безмедикаментозный день выяснилось, что лекарства вызывают привыкание. Движущаяся реальность стала возвращаться ко мне в виде утренней дрожи конечностей и ощущения нетерпения, какое бывает у долго воздерживающегося курильщика. Потом начинался настоящий крупный колотун, сопровождавшийся серым песком в глазах. К полудню наступало облегчение — можно было, по крайней мере, выйти из дома. Андрей Александрович, как выяснилось, не предусмотрел никакого «снятия» с препаратов — решил, что я справлюсь самостоятельно. И я справлялся — испытывая в легкой форме то, что, наверное, переживают во время абстиненции наркоманы. Петя Параноид, к которому я обратился в панике, велел «переломаться» и обещал, что через неделю все пройдет.

Но мир вокруг меня определенно просыпался.

Я пожаловался сокурснику — тому самому, что навещал меня — на свое состояние, и в ответ услышал:

— Слушай, а зачем ты вообще там лежал, зачем пил всю эту гадость?

— Ну, чтобы в армию потом не ходить.

— А чего ты боишься в армии?

— Что убьют меня там. Ногами по почкам.

— Ну, а так тебе голову отбили. Уже.

Через месяц я получил военный билет. В графе «диагноз» стояло 7Б.