Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №6, 2008
I.
«Мой доктор!
Я вас люблю, и вы это знаете. Извините, я вчера так расчувствовалась, вы такой внимательный и чуткий.
Я вас обманывала. У меня нет детей. Я не могу отдаться мужчине без свадьбы. Я очень хочу свадьбу, но в загс я не хочу. Думаю, после свадьбы у меня получится оргазм, а подписывают финансовые и другие обязательства пусть те, кто ищет корысть. Только вот я очень хочу обручальное кольцо и скрывать то, что не расписывались в загсе, а то простой народ меня не поймет…«
Доктор А. привык. Каждое утро она встречает его у входа, молча кладет письмо в карман пальто и убегает. Маленькая, стриженая, почти невесомая.
Иногда у нее случаются стихи:
И в череде беспросветной
Дней, убегающих вдаль,
Ищу тебя, мой заветный,
Разбей кристаллом печаль…
В письмах нет ошибок: она образованная девушка, до двадцати лет была студенткой гуманитарного вуза. Единственная девичья влюбленность, одна-но-пламенная-страсть — доктор думает, что платоническая, — завершилась суицидальным полетом с восьмого этажа; руки, ноги, позвоночник в порядке, но от травмы головы она так и не оправилась, — и восьмой год живет в скорбном доме. Скоро тридцать, совершенное одиночество, родные уехали в другой регион, впрочем, иногда звонят. Никто не навещает. Она кротко живет, тихо улыбается в пододеяльник, ждет утреннего доктора.
— У нее острая потребность любить. Главная потребность.
Доктор рассказывает, что мужчинам более свойственна мегаломания, бред величия; женщинам — любовный бред. «Эротический?» — «Чаще романтический». Прошу разрешения процитировать фрагмент письма — доктор долго сомневается, вздыхает. Не совсем этично, говорит. Совсем неэтично, горячо соглашаюсь я, но, по-моему, это человеческий документ большого трепета и высокой нежности, он исключает насмешку и вызывает лишь почтение, — да и кто из нас адекватен в любви, кто разумен?
— Да, — говорит он. — Пожалуй.
Это Елабуга: монахини пекут жаворонков, мулла кричит с минарета, студенты читают стихи в Библиотеке Серебряного века, приблудные цветаевки целуют стену дома Бродельщиковых. В сумерках, сквозь теплую метель, по интернатскому двору бредут медленные сосредоточенные парочки. Они крепко держатся за руки. Самое время сходить с ума от любви — и самое место.
II.
Плотность истории в Елабуге такова, что о чем бы ни говорили — о мигрени, ценах, погодах, модах, вкусе камской рыбы, воспитании детей, — непременно проваливаешься в предание и сюжет. Каждый метр мостовой освещен чьим-то величием, к каждому дому в центре приложимы легенда, имя. Показывают, например, пышный, прямо-таки гамбсовский стул: «Здесь мог сидеть великий поэт Пастернак Борис Леонидович. В Елабуге решилась его судьба — получил белый билет. А погибни он на фронте?» Или объясняют дорогу: «Повернете налево, там, кстати, дом, где Менделеев изобрел бездымный порох». Любезно встречать, показывать и рассказывать, гордиться, подробничать, проводить параллели — специфический елабужский стиль. Город, желающий быть интересным, поставил на открытость и детальность — при этом, разумеется, оставшись себе на уме. Тот же стиль практикуют и в Елабужском психоневрологическом интернате — этот Ватикан для психохроников, расположенный почти в центре, — такая же органическая часть города, как Спасский собор или дом кавалерист-девицы Дуровой.
Медсестра рассказывает, что до 2002 года не было канализации, и был жуткий перерасход цинковых ведер, потому что мочились в основном в ведра, а уж как сливали… Прежде чем прачке белье отдавать, сами все смывали, фекалии отстирывали… Пытаюсь представить себе 500 человек психохроников (среди них — лежачие, совсем бессознательные), опорожняющихся над ведрами или, на выбор, над деревянным очком, — фантасмагория! «А как?» — «А как-то так! И заметьте — никаких эпидемий». Канализации не было, но недавно на территории Елабужского интерната обнаружились части деревянных труб — остатки первого городского водопровода, построенного аж в 1833 году Иваном Васильевичем Шишкиным, городским головой и заодно — отцом художника (клан Шишкиных — один из городских брендов: культ, музей, конференции, все как положено). Сегодня одни здания — восстанавливаемые руины, другие — вполне евроремонтные апартаменты, бытовые строения и отличное подсобное хозяйство. Корпуса постройки 1840-1870 гг. были Пантелеймоновской богадельней при Казанско-Богородицком монастыре, ныне тоже возрождающемся. До 1972 года здесь располагались заведения с незастенчивыми названиями — Инвалидный городок и Дом дефективных детей, потом — интернат с пятью сотнями жителей и пакетом стандартных ужасов районного богоугодного заведения (нищета финансирования, развал, нужда, лекарственный голод). А в 2002 году в интернат пришел новый директор Рашит Рахматуллин.
— Сразу говорю — я не врач, — весело сказал Рашит Нурутдинович. — Я два лекарства знаю: аналгин и позавчера — хоронил мать — узнал валидол. Медициной у меня врачи занимаются.
Рахматуллин по типажу, да и, пожалуй, по призванию — «красный директор» и одновременно «снабженец»: стратег-хозяйственник. По новой кадровой номенклатуре его, наверное, следовало бы звать кризис-менеджером, но кризисные — это на время, на прорыв, а Рахматуллин надолго, у него большие амбиции. Он заведовал ранее магазинами и складами, и от этого, собственно, всем хорошо: как хозяйственник, он знает, где что лежит, где заказать гвозди подешевле и получше, как добиться субвенций из республиканского бюджета, вписаться в финансовые потоки, привлечь благотворителей. Врачи не стеснены его административными восторгами. Практический результат: отстроены все коммуникации, отремонтированы несколько корпусов (хотя Рахматуллин жалуется, что строить с нуля легче, чем восстанавливать), почти полностью укомплектован штат врачей (не хватает только одного терапевта), нет дефицита младшего медицинского персонала (острейшая проблема всех скорбных домов! — а устроиться в елабужский с недавних пор считается удачей: зарплата, стабильность, хороший коллектив), вовремя и в нужном объеме поступают лекарства, цветет и плодоносит хозяйство.
Недавно интернат получил статус автономной организации, это позволит продавать продукцию и зарабатывать пусть небольшие, но собственные деньги (по тому же пути, кстати, пошел и Елабужский дом престарелых: «автономка» разрешит ему оказывать платные услуги населению — открыть пансионат временного пребывания, и это отчасти отобьет содержание нового роскошного здания, строительство которого заканчивается сейчас, в нем предусмотрено все, вплоть до пола с подогревом). В корпусах — пяти- и шестиместные палаты, хорошая мебель, просторные душевые и ванные, небольшие кухни на несколько палат, кабинеты физиотерапии и массажа: достаток без роскоши, уют без излишеств, все прочное, новое, качественное. В двух концах одного коридора — два «прихода»: молельные комнаты для мусульман и, соответственно, православных. Жители интерната заказывают к ужину дополнительное «вкусное»: кто пирожное, кто апельсины. В кабинете Рахматуллина лежит скрипка в футляре. «Играете?» — «Нет, у нас одна женщина попросила (профессиональная скрипачка, преподаватель музыки). Почему бы не дать?» Вспоминаю, как в одной из петербургских психиатрических больниц главврач любезно, но твердо отказался провести по палатам: наши больные — не зверушки, говорит, чтобы их рассматривать. Он был прав, но по-своему, по-другому, правы и здесь.
Здесь не говорят — «жильцы», «пациенты», «больные», говорят — «обеспечиваемые»: забавный уездный канцелярит. В красном уголке, фактически — клубе, висит стенд «Лучшие обеспечиваемые» с подзаголовком «Труд облагораживает человека». Но, похоже, пассивный залог не такой уж нерушимый: нельзя отменить экономическую прагматику, поэтому все, кто может и хочет работать — работают: в теплицах и на участке, в мастерских и бытовых службах. Парник — в сплошном ковре зеленого лука. «На продажу?» — «Нет, это нашим, витамины». На въезде в интернат стоит камера слежения, но никаких секьюрити нет, привратник очень высокого роста радостно, однако же с большой важностью в лице, распахивает ворота. Сразу и не поймешь, что «обеспечиваемый». В интернате вообще нет охранников. «Зачем они мне?» — пожимает плечами Рахматуллин. На окнах также нет решеток, более того — «легких» пациентов ненадолго выпускают в город. Ближайшая забота — организовать профессиональное обучение двадцати «обеспечиваемых», дать им хорошие рабочие профессии (плотника, слесаря) и потом наладить производство. Неизвестно, что скажет по этому поводу охрана труда, но Рахматуллин верит в своих подопечных больше, чем в режим и регламент. Они, по всему судя, готовы ответить ему тем же.
III.
Почему-то думалось, что в интернате живут в основном дементные старики. Заблуждение: основному контингенту психохроников — от 18 до 44 лет, хотя есть, конечно, и ветераны, у самого заслуженного — он брал Берлин — своя комната. Социальный состав очень пестр. Часть больных — печальные наследники непросыхающих родителей (слабоумие — по преимуществу на фоне алкоголизма), девять процентов — люди с органическими поражениями нервной системы, около трети — люди с травматическими расстройствами головного мозга, и еще столько же — страдающие шизофренией. Болезнь унифицирует: «бабы, слобожане, учащиеся, слесаря» и — бывшие творческие работники, интеллектуалы — все они в равной мере «обеспечиваемые», все — на поверхностный взгляд — в этих интерьерах похожи друг на друга. Психиатр, кандидат медицинских наук Ильнур Рахимов говорит, что реформы («социальные потрясения») увеличили количество больных примерно на десять процентов. Как в наши дни сходят с ума? Иногда сходят, а иногда и сводят. Вот пример: начальник отдела на заводе в Набережных Челнах, дама властная и резкая, жесткая производственница, получила в наследство квартиру в Петербурге. Поехала оформлять — и пропала бесследно; родные объявили в розыск. Через три месяца ее нашли на питерской улице, была без сознания. Неизвестно, какими нейротропными препаратами ее накачали, но последние восемь лет жизни прошли в совершенно вегетативном состоянии, и единственным, кого она смутно узнавала, был муж — во время его визитов она что-то вспоминала и всегда плакала.
Здесь, как нигде больше, понимаешь личную близость безумия, невозможность предугадать и предотвратить. Блестящий молодой человек, сын хороших родителей, гитарист, учился во Владивостоке, получил травму на учениях, — и все: непоправимо. Сейчас ему 37 лет — все перепробовано, все испытано. Или девушка — очень одаренная, красивая, училась в Москве, — переводила бабушку через дорогу, налетела машина, бабушка умерла у нее на руках. Девушка уцелела — но не рассудком, много лет подряд живет в том ужасном дне, словно на переходе. А еще бывает — энцефалит как осложнение после обычного гриппа, как это было у инженера из Нижнекамска, 19 дней в коме — и стойкий психический дефект, и тоже — непоправимо. Судьбы, судьбы, судьбы. Преданные мужья и жены, отказавшиеся мужья и жены, дети, навещающие родителей, и дети, забывшие родителей. Из 500 человек — только 20 дееспособных.
А пока мы разговаривали с доктором Рахимовым, у него родилась дочь. Ее назовут Аделией.
IV.
Чтобы избежать пафосного слова «возрождение», скажем сдержанно: «реконструкция». Это общее состояние и Елабуги последних лет, и ее социальной сферы. Всегда есть известные ножницы между самой честной чиновничьей цифрой и голосом обывателя. По данным социологического опроса, более 60 процентов горожан оценивают себя как средний класс (в прошлом году таких было в полтора раза меньше), в городе сохраняется очередь на социальное жилье, практикуется социальная ипотека — с другой стороны, горожане же говорят, что на зарплатах в 7-8 тысяч рублей — при уровне цен в Татарстане — жить совсем несладко. При этом, однако же, Елабуга — второй в республике университетский город (Елабужский пединститут стал педуниверситетом), и молодежь не уезжает отсюда, а приезжает сюда; особенно ценятся выпускники здешнего иняза, а всего в 70-тысячной Елабуге — 4 вуза и 23 тысячи учащихся. Общая эмоция горожан — несколько настороженное, но в целом спокойное ожидание больших перемен к лучшему. Это связано и с первыми результатами заявленной стратегии развития города: образование, культура, туризм, социальная поддержка. Глава района — кандидат наук, а его заместитель, Елена Соловьева, — бывшая директор школы, и выбранные ими приоритеты уже начинают оправдывать себя. Исключительно хорош отреставрированный центр, открываются новые гостиницы, музей Цветаевой превратился в мемориальный комплекс, в городском музее-заповеднике более 70 объектов, — за прошлый год Елабуга приняла 123 туристических теплохода, бесчисленное количество автобусов и самостийных путешественников. Интенсивно, где-то, может быть, даже навязчиво конструируют культ филантропии, благотворительности, как можно более возвеличивая легендарную династию купцов Стахеевых.
Это тот контекст, в котором существует Елабужский психоневрологический интернат. Не самый плохой контекст. Сдержанно оптимистический. Но еще есть такой фактор, как культурная память города, неблаженное его наследство — и я думаю, что и тогда, когда отреставрируют последние корпуса интерната, Рахматуллин обучит «обеспечиваемых» хорошим ремеслам, а на богоугодных огородах взойдут, как ожидается, богатые бахчевые, — невесомая девушка все равно будет писать стихи доктору А.: «Я не могу без тебя. И этот день, эта ночь…», и чугунная Марина Ивановна, почему-то похожая на пожилую рабфаковку, возможно, будет понимать про нее что-то большее, чем это дано всем условно здоровым нам.