Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №4, 2008

Лир

Жан-Франсуа Дюси. Король Лир. 1769

Случилось однажды: слагая киноэнциклопедию и зная склочный нрав больших, а пуще средних лицедеев, редакция свято блюла положенные по весу и рангу объемы, отгородив для четырех титанов: Германа, Муратовой, Михалкова и Сокурова — красный угол в две сотни строк на нос. В сей-то миг сочинявшая оду Герману редактор издания Л. Аркус едва не вдвое превысила сговоренный строкаж, пользуясь служебным положением и субъективной приязнью. Так и стал Герман Алексей Юрьевич главным автором русского кино: половина творцов ревниво замеряла свое место в искусстве линейкой.

Однако ж — кто поспорит?

Десять лет назад уже доводилось писать, что эмблемным национальным режиссером не может стать человек, не сделавший фильма о поведении нации на войне. Потому у поляков главный Вайда, у англичан Лин, а у французов Трюффо. Взгляд на немца в годину жизни лютую с равной убедительностью устремляли Фасбиндер и Шлендорф, у них равновесие.

Польская война — узкая щель меж тушами грозных соседей, в которой стиснутому оловянному жолнежу дано лишь песню спеть да расплавиться в красивую лужицу. «Канал» — о сошествии в Аид варшавских гордецов, умышленно не сверивших сроки восстания с наступавшим союзником — ибо никакой он не союзник, а новый старый захватчик-конкистадор. «Пепел и алмаз» — о горящих водочных склянках, опрокинутом распятии и черных очках крота — памяти того же канала. Четверть века спустя в таких же выйдет на сцену отец польской независимости генерал Ярузельский.

Война французская — артистичное коллаборантство, игривая гнутость, ехидное пресмыкательство с «Марсельезой» в кулачок и геройским прослушиванием «вражьих голосов» с радио «Резистанс». «Последнее метро»: как мужик на барина сердился-сердился, а барин и не знал.

Война английская — джентльменский аршин внутри. Искусное маневрирование туземными массами во славу короны, дисциплина строя и бритья даже в плену, фетиши волынки, присяги и флага.

Война немецкая — просто профессия такая. Национальное занятие и крест, слава и погибель самцового этноса — от «Жестяного барабана» до «Замужества Марии Браун».

Русскую войну снял Алексей Герман. Отечественную войну, что вечно превращается в гражданскую. Любой мировой катаклизм есть повод разобраться русским с русскими, христианам с язычниками, колонистам с почвенниками, а партизанам с карателями; пустить друг другу большую юшку. Потому не прозвучал фильм о хрупком национальном единстве «Двадцать дней без войны», и так разбередила, раззадорила, цепанула за живое «Проверка на дорогах». В тылу наступавшего вермахта русская нация воевала сама с собой — оттуда в анкетах и сердившая многих графа «был ли в оккупации» и «имеешь ли родственников за границей». За границу-то родственники тоже попадали по результатам ни на век не прекращавшейся внутренней усобицы. Война заземленная, зябкая, простуженная, в обносках и щетине, оттого что на холоде и грязи ни волос, ни ноготь не растут. Война тоскливая, с мелочной куражливостью победителей. Война гадкая и горькая, с вечным вопросом, взрывать ли мост на баржу со своими пленными. Прочувствованная, отрефлектированная и без поблажек снятая докторовым сыном — в том смысле, в каком Герман Ю. А. был писателем флотско-медицинского направления.

Вообще занятно, что место национального пророка по ведомству кинематографии в России десятилетиями оспаривали трое литераторских детей. Было, видать, нечто общее в семейном строе и укладе злободневного стихотворца, лирического патриарха и романиста-государственника, что сыновья их ревниво делят национальный Олимп, при жизни благородно воздерживаясь от высказываний в адрес друг друга. Сверхотдельное, обжитое и тепло-деревянное гнездо, с портретами-кабинетами, застекольными фолиантами и Папиным Креслом. Отблеск отцовского лауреатства и горней близости. Сызмальское приобщение к слову и всякоразно интересным гостям, шутейное преодоление непременных вгиковских «тестов на культурность»: что на картине и при каком царе бунтовал Пугач (Герман, конечно, не из ВГИКа, чем тайно горд, — он из театральной режиссуры ЛГИТМИКа, но там на вступительных тоже дрючили будь здоров). Солидный тыл — фундаментом для рано впитанной бескомпромиссности. Неафишируемая родительская память о голодухе и коренастая основательность вершителей во втором поколении. Особый шик личного, а не столбового дворянства — с прислугой, дачным вторым этажом и робким культом отца-офицера (все три папы вроде как воевали — фронтовыми очеркистами, все три папы оттого благополучно вернулись; на передок особо не лазили, но победителями в то же время считались законно, а старшему Тарковскому так и ногу отняли).

Герман потому еще оказался среди них равным, что не было в нем ни капли «ленинградства», этих рафинированных общих мест муниципального избранничества. Дымки белых ночей, хлада парапетов, ко всякому случаю перехода на пушкинский слог и детской памяти о встречах с Ахматовой (судя по числу осененных знакомством отроков, старуха в летах много ездила, став знаком качества питерского гуманитария — доброе слово тех же ленинградцев о Вере Пановой звучит как-то деликатней, без намека на личную близость богам). В отличие от невской плеяды, он не закукливался в своем лелеемом отверженном интеллигентстве, Летнем саду с мусьями, высокомерно-трескучем антикоммунизме и легендах Невского проспекта. Интеллигента изобразил доброй, но вполне читаемой пародией: фраера в кожаном пальто, да с тростью, да с трубкой, да с начальственной интонацией: «Остановитесь, товарищ!», а наедине — босого, со спущенными подтяжками и пистолетом во рту, из которого и выстрелить-то не умеет ни в себя, ни в упыря. С захлебным выворотным кашлем нежного пижона. И советская власть масштабом злодейств была ему равновелика, и интересна, и постоянно разочаровывала микроскопизмом составляющих единиц, какой-то молью из шкафа. Будь там люди поярче и покрупней — признали б и дали вольную, и быть бы ему при царе умным Эйзенштейном с полномочиями. Но все эти уховертки мыльно-наскипидаренные только откровенно компрометировали идею Великого Зла.

По сути, Герман — Герман, а не Бондарчук! — был последним певцом империи, создав трилогию о самураях, верных не людям и доктрине, а самой идее долга и службы, неловких в речах, скорых на жертву и виртуозную балетную расправу небожителя с человеческой грязью. Оттого, вопреки правилам по-хорошему реалистичного кино, так весомо, восточно красивы его сцены боев: деловитое рассматривание в упор, сплев на пол с воплем «По коням!» и этот яростный шаг в кепке с прицельным выстрелом-точкой в конце, не ковбойской пальбой с бедра, а из винта почти в упор. И кувырк цистерн, и кипящий, заходящийся в руках под вопль праведного восторга пулемет в «Проверке на дорогах» — истории длинного, неспешного искупительного харакири поколебленного вероотступника.

Эти грубой выделки исполины в мужском-военном, в каких-то полярных свитерах, грезящие садами на вечной мерзлоте и заходящиеся в эпилептических припадках памяти сабельных атак, были его былинными нибелунгами, ярлами, похитителями солнц и волшебных мельниц у ведьм Аида. Только ведьмами-драконами всякий раз оказывалась мелкая трупоедная нечисть, гугниво-балаганные человечьи обрубки, которые однажды захлестнули саранчой и опустили самурая вместе с самой идеей самурайства и служения, заровняли в чавкающий суглинок.

«Хрусталев, машину!» был германовским прощанием с гармонией и твердью: в его мире слякоть накрыла личность с головой, и в этом зримо осознанном, артикулированном самим названием отвращении к родине он снова превзошел, опередил матерых соотечественников. Через считанные после «Хрусталева» годы книжное меньшинство перестало любить Россию — саму по себе, без громоотводов царизма и большевизма, этот русский угрюмый океан, в котором Герман с самого начала прозревал грязь и дно, да только верил в его укротимость, упорядочиваемость смелыми и большими людьми.

А надорванный и ни во что уже не верящий последний гений Шукшин как-то буркнул: «Русских во всей стране осталось человек 400». И умер скоро, еще подсократив поголовье, германовскую надежу и опору. Оттого ему и не можется, и не доделывается его вязкая и многомудрая эпопея «Трудно быть богом», что он явно и очевидно предсказывает русским богам конец, а это вам не лобио кушать. И Михалкову с его славянофильством и симулированным почтением к человеческой пехоте признать такое слабо, он насекомых всю жизнь умел не замечать, а они вот уже, у твоего порога. Они и есть главная историческая сила дикой, волосом поросшей страны, они в демократический век и питают собою троны, Кремли и Смольные, они судят и изгоняют.

И Герман, титан, не справляющийся с материалом, избитый в кабаке каким-то пещерным брахицефалом, восхваляемый клакой за антикоммунизм, в котором сроду солистом не был, ибо занятие тупое и невыносимо пошлое, — переживает сегодня трагедию короля Лира, изгнанничество в своем доме, шарманочную тоскливую ворчбу да подпевки сочувствующих шутов.

Не Лира шекспировского, пустого и вздорного старца, поделом поплатившегося за слабость к дешевой лести, но идеи Лира, попранного прагматичным отечеством наивного владыки.

Своротив титанов, Россия триумфально воюет с умом, разжалует своих мыслителей и душеприказчиков при активном попустительстве программно трафящего черни Кремля.

Тут бы и отбросить коньки, задуть свечечку — да Смерть из любимой «Седьмой печати» разохотилась в шахматы играть — не берет умельца: рано.

Не все еще снято про комья земли, духарные оркестры, вешалки в общих коридорах и корявую русскую душу.

Взялся — ходи.

Архив журнала
№13, 2009№11, 2009№10, 2009№9, 2009№8, 2009№7, 2009№6, 2009№4-5, 2009№2-3, 2009№24, 2008№23, 2008№22, 2008№21, 2008№20, 2008№19, 2008№18, 2008№17, 2008№16, 2008№15, 2008№14, 2008№13, 2008№12, 2008№11, 2008№10, 2008№9, 2008№8, 2008№7, 2008№6, 2008№5, 2008№4, 2008№3, 2008№2, 2008№1, 2008№17, 2007№16, 2007№15, 2007№14, 2007№13, 2007№12, 2007№11, 2007№10, 2007№9, 2007№8, 2007№6, 2007№5, 2007№4, 2007№3, 2007№2, 2007№1, 2007
Поддержите нас
Журналы клуба