Статья рижского историка Сергея Цоя, посвященная проблемам истории Византийской империи эпохи ее становления, написана с привлечением солидного круга различных по происхождению и содержанию исторических источников и с опорой на значимый пласт публикаций по византийской истории (в основном, на русском языке). Работа, несмотря на свою узкоспециальную проблематику, затрагивает ряд куда более общих вопросов, способных вызвать интерес не только у медиевиста-византолога, к которым себя автор данного отзыва не относит.

Проблема имперского измерения национальной истории в последние годы становится все более актуальной как для государств, образовывавших имперские пространства, так и для народов, когда-либо входивших в состав империи. К слову, понимание истории дореволюционной России как империи, разворачивается лишь в последние два десятилетия. Ярлыки типа «тюрьмы народов», либо «старшего брата», соединение с которым было меньшим злом по сравнению с попаданием под какое-нибудь иное иго, могли годиться для описания истории освободительной борьбы народов национальных окраин или иллюстрации жестокостей царизма, но отнюдь не способствовали пониманию процесса и смысла самого имперского строительства. Неудивительно, что толчок для работы в данном направлении дали современным российским историкам труды швейцарца Андреаса Капеллера и француженки Элен Каррер д’Анкосс. На сегодняшний день в российской историографии появились и солидные монографические труды именно по имперской проблематике.

Судя по историографическому обзору, представленному в рецензируемой работе, положение у византологов примерно схожее. Тем отраднее попытка автора предложить свое видение проблемы. Определение того, что следует считать империей, само по себе может рассматриваться как историческая и политологическая проблема. Применительно к теме своего исследования автор рассматривает и, собственно, «идею империи», не просто как геополитическую организацию пространства, а с позиций смыслов, ради которых эта империя создавалась.

Предлагаемая автором концепция включает в себя целый комплекс направлений, обусловливавших генезис имперского государства: наследие Римской империи, стремление воссоздать (со сменой центра) Pax Romana, мессианская идея объединения христиан в единое государство, наконец, создание подобия Града Божьего на земле (в развитие идей Августина Блаженного и Евсевия Памфила). «Идеальные» начинания сопровождаются указанием на конкретные внешнеполитические реалии, в которых существовала Византийская империя в правление Юстиниана. Претензии на обладание землями европейских варваров, содержавшиеся в титуле императора, стремление включить в орбиту своего влияния Рим с прилегающими землями, отодвинуть границу на Востоке и обезопасить северные рубежи. Свои аргументы автор подкрепляет ссылками не только на самого Юстиниана, но и на знаменитых современников (прежде всего, Прокопия Кесарийского). Таким образом, столкновение идеальных представлений и внешнеполитических ситуаций породили причудливую и постоянно меняющуюся территориальную конфигурацию самой империи. Наверное, автору следовало бы проявить большую определенность в вопросе о том, что же выступило решающим фактором, ориентировавшим Империю на расширение своих пределов в VI веке. Вопрос сложен, учитывая то обстоятельство, что любая империя (и Российская здесь не исключение), с определенного момента своей истории начинает расти, исходя из своей внутренней логики (когда борьба за расширение пределов превращается в способ саморегуляции и самосохранения). Однако, очевидно, что в царствование Юстиниана эта точка пройдена еще не была.

Как специальную проблему своего исследования автор выносит вопрос о природе власти в трактовке как самого Юстиниана, так и его современников. Безусловно, разбираться с сущностью власти можно и вне имперского измерения Византийской истории, поскольку данное государство действительно выступает пионером в идеологическом осмыслении того, что есть монаршая власть в христианском государстве. Однако, для автора этот вопрос принципиален именно постольку, поскольку политическая программа Юстиниана (в стратегическом аспекте) предполагала христианизацию всей ойкумены и подчинение ее власти Константинополя (естественно, в целях грядущего спасения).

Тем не менее, освещение проблемы происходит через восприятие императорской власти, прежде всего, населением Константинополя. Представления самого императора, изложенные в Дигестах и других сочинениях политико-правовой направленности, о том, что власть монарха должна опираться на силу народного мнения, что предполагает, в том числе и определенные отчеты императора перед народом, сопрягаются с его же представлениями о Божественной природе власти. При этом автор указывает, что такие же «противоречия» можно встретить и у критика императора — Прокопия. Политическая практика периода правления Юстиниана, в особенности ситуация с восстанием Ника 532 года, демон-стрирует, что Божественная природа и легитимность синкретично перемешивались не только в сознании монарха и его современников-идеологов, но и в общественном сознании (если считать таковым взгляды ипподромных болельщиков). Попытка разобраться в ситуации заставляет С. Цоя обратиться к трудам античных авторов, характеризовавших природу власти. Вывод о том, что «Юстиниан объединял библейско-христианскую и греко-римскую традиции» понимания власти, с одной стороны, очевиден, а, с другой, требует пояснения: было ли это объединение чисто механическим, эклектичным, или здесь речь идет о конфликте тактических целей (убедить народ и ближнее окружение, что они сопричастны власти) и стратегических интересов (застолбить основы Божественного понимания и происхождения монархии). В конце концов, правомерен и во-прос о временной эволюции этих представлений.

Впрочем, варианты ответов на подобные вопросы лишь подтверждают тот факт, что сами вопросы являются вечными. Российская монархия первых Романовых пребывала в XVII веке в схожей ситуации. С одной стороны, эталон Божественной природы власти, навеянный как византийской традицией, так и правлением Ивана Грозного, с другой — памятная всем процедура избрания царя на Земском Соборе 1613 г., накладывавшая определенные обязательства перед избравшими. Отсюда и стремление закрепить особый правовой статус персоны царя (в Соборном Уложении 1649 г.), и попытки восставших «подержать царя за пуговку», и специфическое понимание «симфонии» царской и патриаршей властей как Алексеем Михайловичем, так и Никоном. Ясно, что и в VI веке «симфония» вырабатывалась через конкретные политические решения, в которых императорская власть демонстрировала свою способность или неспособность добиться конкретных целей с опорой на силу и авторитет конкретного правителя.

Не обойден стороной и вопрос о внеш-них символах власти, играющих огромную роль в формировании ее восприятия именно на уровне общественного сознания. Однако, на взгляд автора отзыва, он заслуживает несколько большей проработки (не только статуи Ахилла и восхваление супруги Феодоры, но и обрядовая атрибутика выходов к народу, объявления монаршей воли и т.п.).

Интересен своей постановкой вопрос, вынесенный в третью часть работы — об унификации империи. Решение этого вопроса заставляет где-то возвратиться к уже разобранным сюжетам, но чаще — посмотреть на них в новом ракурсе. Заметим, что далеко не каждая империя вплотную решает вопросы унификации, и даже не всегда его ставит. Европейские империи Нового времени отнюдь не стремились унифицировать пространство метрополии и колоний, а дореволюционная Российская империя натолкнулась на серьезнейшее сопротивление окраин именно тогда, когда она вынуждена была приступить к решению этого вопроса. В авторской редакции проблема унификации сводится к двум основным составляющим — кодификации права и регламентации церкви.

Первая часть проблемы хорошо освещена и известна. В сознании правоведов Юстиниан — это, прежде всего, кодификатор права, заложивший, в том числе, традицию представления законов в хронологическом порядке (реализованную, в частности, в Полном собрании законов Российской империи в XIX веке). Понятно, что в изучение Дигест, Кодекса и Институций Юстиниана автор и не стремился внести чего-либо нового, его главная мысль ориентирована на то, чтобы подчеркнуть правовой характер императорской власти, равно распространяющийся на всех подданных империи. В работе неоднократно подчеркивается дуалистический характер права, в котором сочетаются языческие (в основном, римские) традиции и христианские, по своей сути, нормы, причем первым автор отдает явный приоритет. Значимый упор сделан и на вопросы борьбы со злоупотреблениями властью, а также на понятии «муниципальное гражданство». Конечно, без анализа правоприменительной практики, в особенности на территориях муниципий, далеких от Константинополя (невозможного по причинам отсутствия источников), трудно сделать вывод об эффективности данной политики именно в имперском измерении. Фактически мы имеем лишь анализ философско-правовой мысли Юстиниана, хотя и это в дальнейшем выступало ориентиром для властителей, причем не только византийских.

Вопрос об отношениях императора и церкви именно в византийской истории является одним из ключевых для понимания внутренней, да и внешней политики империи. Тот факт, что императорская власть активно боролась с еретическими движениями и даже целыми направлениями внутри христианства (такими, как монофизитство), решая при этом задачи государственного единства, во многом и объясняет разницу позиций Западной и Восточной церквей, приведшую их в конце концов к расколу. Очевидно и то, что именно еретические движения в более позднее время зачастую становились идеологическим фундаментом борьбы окраин против центра (болгарские богомилы, павликиане в восточной Малой Азии). Отсюда нет необходимости разделять имперскую политику укрепления государства и борьбы Константинопольской Патриархии за свою паству. Как следствие, автор смещает акцент на проблему степени вмешательства государства в дела церкви и на вопрос о значимости Рима и Папского престола в политической и идеологической программах Юстиниана. Собственно, к вопросу унификации империи это имеет несколько более опосредованное отношение, чем, например, вопросы организации управления в провинциях, которые специально в работе не рассматриваются.

В целом, труд С. Цоя следует оценить положительно, прежде всего, исходя из возможных перспектив дальнейшего исследования, среди которых унификация империи представляется автору отзыва наиболее плодотворной.