Ольга Хорошилова — канд. искусствоведения, доцент Санкт-Петербургского Государственного университета технологии и дизайна, историк костюма, журналист. Автор публикаций по истории костюма, искусства, моды, военной истории, а также двух монографий: «Войсковые партизаны Великой войны» (2002), «Всадники особого назначения» (2012).

 

Мы сидели в уютном петербургском кафе — я и мой дальний род­ственник, русский парижанин, ловкий ловец антикварных жемчу­жин. Было уже поздно, и город привычно и устало менял декорации, готовясь представить зрителям старинный спектакль в сценографии пушкинских белых ночей. Обновленное жемчужное сфумато акварель­ных серебристых сумерек развязало парижанину язык. Он говорил без умолку, жонглировал цитатами из обожаемого русского классика, перебивая строфы впечатляющими цифрами бидов и эстимейтов. За­тем разговор предсказуемо перешел на Чайковского. Ловец жемчужин посетовал на то, что автографы его бесценны, но снимки его малоин­тересны и однообразны. Что, в сущности, Чайковский почти не фото­графировался и носил всегда один и тот же костюм. И что в отличие от Пушкина, записного денди, Чайковский модой не интересовался, щеголем не был и фотографических аппаратов избегал.

Спор не всегда приводит к истине. Но он определенно рождает лю­бопытство. Я робко напомнила парижанину байку о композиторе — как он появился в Москве в монументальной шубе, всех ею насмешив. И современники, кажется, удивлялись неожиданной его трансформа­ции из послушного чиновника в лохматого профессора с бородой на­родовольца. И, по-моему, кто-то и где-то писал о парижской элегантно­сти Чайковского, его щегольстве и неизлечимой страсти к покупкам. Парижанин остался глух к зыбким доводам. Но это было неважно. Мне захотелось выяснить, как именно кудлатый русский композитор пре­образился в светского «элегантэна» с легким налетом грассирующего французского стиля, какие костюмы носил и как влиял на облик и ма­неры обожавших его современников.

 

«Чижик-пыжик»

Чайковский много и часто фотографировался. Существует всего 130 снимков, включая и недавно обнаруженный мной в архиве про­фессора консерватории Н.М. Нолле (Хорошилова 2013: 70-73). Первая фотография, для которой позировал Петя Чайковский, — это смуглый альбуминовый отпечаток формата «будуар», сделанный с петербург­ского дагерротипа 1848 года. Он хорошо известен. Большое и от­носительно счастливое семейство послушно приняло срежиссированные фотографом позы. Справа — отец, Илья Петрович Чайковский, бывший директор воткинских горных заводов, а нынче — отставной чиновник, ищущий работу в столице. Вторая слева — Александра Андреевна, супруга Ильи Петровича. Будущий композитор — пер­вый слева. Он принял красивую романтичную позу, сложив руки на груди, совсем как взрослый. Восьмилетний Петя одет по возрасту — в длинную, до колен, рубашку (из фланели или шерсти), перетянутую кушаком. Мода 1840-х годов все еще испытывала влияние британского романтизма, и стиль «балморал» с его «плэдами», килтами и пестрой шотландской клеткой все еще был востребован, особенно в детском ко­стюме. Чайковские были небогатыми, и, возможно, у них, как и в боль­шинстве таких семейств, одежды старших донашивали младшие. Такая традиция существовала даже в семье Романовых. Потому возможно, что эта блуза перешла к Пете от старшего брата Николая, одетого уже по-юношески в жилет, бархатную курточку и панталоны.

После мимолетного обучения в пансионе Шмеллинга Петр посту­пил в младший приготовительный класс Императорского училища правоведения. Основанное в 1835 году по распоряжению и на личные средства принца Петра Ольденбургского, оно призвано было «гото­вить благородное юношество на службу по судебной части». В конце XIX века это заведение успешно конкурировало с Александровским лицеем в престижности, но в 1850-е годы оно еще не отличалось силь­ным преподавательским составом, и в списках его воспитанников почти не было громких и родовитых фамилий. Особенный статус заведения и великосветский ореол его патрона, принца Ольденбургского, отра­зились тем не менее на внешнем облике учащихся. Когда Петр Чай­ковский поступил в младший приготовительный класс, он, как все но­вички, надел особую форму — темно-зеленую (почти черную) куртку до талии с невысоким по моде того времени стоячим светло-зеленым воротником и одним рядом золоченых пуговиц «сенатского чекана», то есть с выбитым на каждой изображением столпа закона под коро­ной. До 1855 года панталоны положены были серые: зимой — из сукна, летом — из нанки. Из-за доминирующего в костюме зеленого цвета, а также желтого приборного металла, остряки прозвали правоведов «чижиками-пыжиками».

Чайковский учился без вящего удовольствия — скорее, для роди­телей, просто потому, что надо хорошо учиться. Кстати, из этого же чувства долга он потом пойдет на службу и быстро покинет ее — твор­ческий долг одержит верх над обывательским. Сохранились сним­ки 1859 года, когда Петр учился в старшем, 1-м классе. Он и его со­ученики носили два вида одежды — классный и парадный. Первый комплект включал в себя «темно-серые нанковые панталоны, черную курточку с зеленым воротником, и черный суконный галстук с выре­занным языком на груди» (Стасов 1880: 1030). Верхняя одежда состояла из фуражки со светло-зеленым околышем и зеленой (чаще черной) шинели со светло-зеленым воротником. Впрочем, ни Чайковский, ни его друзья не спешили фотографироваться в казенном скучном ко­стюме. Потому снимки правоведов в этой форме встречаются крайне редко. Для столичного фотоателье они выбирали красивую парадную форму. Именно в ней будущий композитор запечатлен на нескольких выпускных фотографиях. Чайковский позирует в темно-зеленом одно­бортном мундире — казенном, а не сшитом на заказ. В то время среди правоведов хорошим тоном считалось носить только казенную фор­му. Тех, кто это правило нарушал, зло высмеивали, а иногда и били. Владимир Герард, сокурсник и друг Чайковского, вспоминал: «В эту эпоху даже в старшем курсе только у двух товарищей из нашего клас­са были собственные мундиры, и они за свое щегольство часто под­вергались насмешкам других. Остальные все обходились казенными мундирами. Вообще направление и интересы были очень серьезные» (Герард 1973: 31-32).

На фотографии будущий композитор позирует в мундире, за­стегнутом по-щегольски — только на верхнюю пуговицу. Такую воль­ность юноша мог позволить лишь в ателье — в стенах училища должно было выглядеть подтянуто, молодцевато, так сказать, застегнутым на все пуговицы. Светло-зеленый с черной выпушкой воротник украшен золотыми петлицами старшего класса. Можно также различить одну петлицу на обшлаге его мундира. Она указывает на то, что Чайковский в своем классе был «подстаршим». Еще в 1840-е годы училище подвер­глось реформам, ввели муштру, на должность директора назначили генерала. Заведение стало похоже на военное. Среди правоведов на­чали выбирать лучших учеников, назначая их «старшими в классе», что было равнозначно званию вице-фельдфебеля в кадетских корпу­сах. Их помощниками, своеобразными вице-унтер-офицерами, стали «подстаршие», к числу которых относился и Петр Чайковский. Впро­чем, должность свою он не понимал и петлицами своими не гордился, потому и не стал их нарочито выставлять перед зорким объективом фотографа. Откровенно ненавидя плацпарадные красоты, юноша не захотел демонстрировать и другой изящный аксессуар — ловкую пе­хотную шпагу, которую он получил, перейдя в заключительный класс. Ее скромный эфес едва можно различить в темно-кофейной мути ста­ринного снимка.

Но была одна деталь в форме, которую Петр любил и которой гор­дился, — фетровая шляпа с золотой петлицей. Модест Чайковский, вслед за Петром окончивший училище, вспоминал: «Правоведская тре­уголка для массы окружена почти таким же ореолом великосветскости, как каска пажа и красный воротник лицеиста. Я упоминаю здесь об этом потому, что это неосновательное предубеждение породило и не­который оттенок тщеславия в самих правоведах и имело, хотя и слабое, но несомненное значение в жизни Петра Ильича этого периода» (Чай­ковский 1900: 86). Петру нравилась эта шляпа с петлицей. Он красиво положил ее на колено. Она прекрасно видна.

Императорское училище правоведения Чайковский окончил в 1859 году тринадцатым в классе по успеваемости.

 

Двойная жизнь

По правилам училища все его выпускники должны были прослужить шесть лет в Министерстве юстиции и по окончании заведения получа­ли чины: «Ученики первого разряда — чин титулярного советника, уче­ники второго разряда — чин коллежского секретаря, ученики третьего и последнего разряда — чин губернского секретаря» (Арсеньев 1886: 214-215). Чайковский был среди перворазрядников и покинул стены заведения титулярным советником. Он поступил на службу в 1-е (рас­порядительное) отделение Министерства юстиции. «Через полгода его прикомандирования к Департаменту он был сделан младшим помощ­ником столоначальника; через три месяца — старшим и далее этого не пошел», — свидетельствовал Модест Чайковский (Чайковский 1900: 113).

Фотографий этого периода немного. К началу 1860-х годов отно­сится известный снимок фотоателье «Кулиша», на котором молодой чиновник Чайковский позирует в черной шелковой бабочке и курт­ке с вышитыми полосами и горошком на воротнике. Биограф Александр Познанский и вслед за ним прочие исследователи неверно атрибутируют этот костюм как форменное платье чиновника Мини­стерства юстиции (Poznansky & Langston 2002: 478). Служащие этого Министерства носили либо однобортные полукафтаны со стоячим во­ротником и шитьем, либо двубортные сюртуки с отложным воротни­ком без шитья. И даже нештатным чиновникам, которым Чайковский был полгода, полагался форменный костюм — однобортный сюртук с отложным воротником без шитья и золочеными пуговицами с сенат­ским чеканом. На юноше — не чиновничий мундир, а всего-навсего юношеская, весьма модная в тот период куртка a la matelot, навеянная морской романтикой.

Ни на одной из сохранившихся фотографий Чайковский не позирует в форменном костюме. Объяснить это можно тем, что он откровенно не любил бюрократов, мундиры и кабинетную рутину, хотя служил «от­лично благородно». Он фотографировался исключительно в светских костюмах, уже в то время неплохо разбираясь в моде и зная толк в ще­гольстве. Модест Чайковский вспоминал: «Отделавшись от тягостной необходимости проводить известные часы в Департаменте, остальное время Петр Ильич мог бесконтрольно отдаваться удовлетворению не­насытной жажды удовольствий. Невозможно уследить за бесконечным разнообразием их в этот период в жизни Петра Ильича. В изящных са­лонах, в театре, ресторанах, в прогулке по Невскому и Летнему саду в модные часы дня, во всем, везде он ищет и находит цветы радостей жизни» (Чайковский 1900: 114).

Новообращенный светский модник, петербургский «фэшионабль», Чайковский ревностно следил на своим внешним видом, старательно корректируя его по законам столичной «бонтонности», и вел жизнь столичного «онагра». Герман Ларош свидетельствовал: «Двадцати­двухлетний Чайковский, с которым я познакомился в Петербургской консерватории, был светский молодой человек, с лицом, вопреки моде, уже тогда всеобщей, совершенно выбритым, одетый несколько небреж­но, в платье дорогого портного, но не совсем новое, с манерами очаро­вательно простыми и, как мне тогда казалось, холодными; знакомых имел тьму, и когда мы вместе шли по Невскому, сниманиям шляп не было конца. Раскланивался с ним преимущественно (но не исключи­тельно) народ элегантный. В это раннее время и еще долго после [он] совсем не умел ходить пешком и даже на самые маленькие расстояния нанимал извозчика, и если я сейчас говорил, что я хаживал с ним по Невскому, то это такое исключение, которое свойственно петербуржцу: по Невскому ходят такие, которые вообще не ходят» (Ларош 1922: 6-8).

Лишь своим близким Петр Чайковский с горечью признавался: «Не могу сделаться вполне светским человеком». Причиной этому были скудные финансы. Титулярный советник Минюста получал каких-то 50 рублей. На холостые, с дорогим шампанским и картинными цыга­нами, вечеринки, на театры, танцы, щегольской гардероб и дорогие аксессуары жалованья не хватало. Костюм, сшитый у портного, стоил тогда от 20 до 40 рублей, а за отменную пару брюк приходилось отда­вать 15-20 рублей. Основательная сумма для бедного чиновника.

В тот период Чайковский носит темные, возможно синие или чер­ные, однобортные вестоны, визитки из тонкой шерсти и сюртуки, пан­талоны слегка мешковатые по французской моде того периода, а также шелковые бабочки и пластроны с едва заметными галстучными булавками. Ларош упоминает, что Чайковский пользовался услугами «доро­гого портного», однако другие современники композитора, к примеру Маслов, утверждали, что «будучи беден, он не мог элегантно одевать­ся» (Маслов 1973: 33). Действительно, не все вещи Чайковского начала 1860-х годов безупречны по крою и посадке. На фотографии 1860 года Петр Ильич позирует в мешковатом, с морщинами, сюртуке слишком тяжеловесном в сравнении с тонкой фигурой вечно голод­ного молодого чиновника. Возможно, тогда он пользовался услугами недорогих портных либо покупал вещи в конфекционах.

Чайковский ежедневно бывал в свете, его многие знали, он со многи­ми был дружен. Появилась необходимость в остро модных «визитках» — небольших фотографических карточках, которые с конца 1850-х годов предлагали столичные ателье и которыми стало принято обмениваться, оставляя бисерные автографы на оборотах. Современники назвали эту новую фотографическую моду «картоманией». Петр Ильич выбирает не самые дорогие, но именитые мастерские — Штейнберга на Малой Миллионной, дом 12, и Карла Людвига Кулиша на Невском проспекте в доме 55. Фон скуп, антураж беден (резная балюстрада, гнутый стул и неизбежная драпировка в углу), но качество снимков превосходное, что, бесспорно, ценили петербургские «картоманы».

 

Модная бедность

То, что произошло с Чайковским в конце 1861 года, называют «пере­рождением». Послушный чиновник и молодой светский лев, тщетно старавшийся угнаться за проворной модой, неожиданно для всех пре­вратился в прилежного студиоза. Его мучают звуки, ему мерещатся му­зыкальные фантасмагории, его даже украдкой посещает вдохновение, но Чайковский еще так мало умеет и почти ничего не смыслит в тео­рии музыки. Он фанатично и самозабвенно учится. Посещает классы Русского музыкального общества, в 1862 году поступает в только что открывшуюся Санкт-Петербургскую консерваторию. Все, кроме му­зыки, перестает для него существовать, в том числе и мода. «С осени 1862 года ни о любительских спектаклях, ни о светских знакомых нет и речи, — пишет Модест Чайковский. — Музыка поглощает все. Его дразнят длинными волосами, которые он себе отпускает, удивляют­ся, порицают». В биографии, посвященной брату, Модест дополняет этот портрет новыми штрихами: «От светского молодого человека не осталось и следа. С длинными волосами, одетый в собственные обно­ски прежнего франтовства, он внешним образом переменился так же радикально, как и во всех других отношениях» (Чайковский 1900: 158).

Кажется, так просто объяснить новый облик Чайковского его по­хвальным творческим горением, его новой почти монашеской жизнью.

Но композитор никогда не был аскетом и затворником. Увлекшись музыкой, он продолжал бывать в обществе, но не в том, блистатель­но салонном и пустом, а в художественном, либеральном, жившем по другим правилам. В нем было модно не следовать моде, а неряшливо носить потертые, бедные вещи, подчеркивая свое полное безразличие к светскому лоску и элегантности. В таком обществе предпочитали стиль вольнодумцев-студентов, либеральных профессоров-славянофи­лов и косматых народников. И это общество сформировало новый об­раз Петра Чайковского, в котором внимательный Модест Ильич почув­ствовал толику франтовства. «В резкой перемене внешности некоторая доза преднамеренности, стремление обратить внимание на нее была. Происходило это исключительно из гордости: легкой утрировкой не­брежности и бедности своего вида он хотел пойти навстречу возможно­го в той среде, в которой он вращался, отказа от знакомства — показать, что отныне не имеет с этими людьми (светскими модниками. — О.Х.) ничего общего» (там же).

С 1862 года Чайковский носит длинные неаккуратные волосы, кое- как зачесанные назад, русую бородку русофила, помятые серые пид­жаки и мешковатые черные сюртуки, шелковые банты творца-воль­нодумца. Внешне он очень напоминает студента-народовольца, образ, который в тот пореформенный период широко обсуждали и даже пытались копировать. «Типичными чертами такого студенче­ского образа, — вспоминал Александр Бенуа, — была широкополая мятая шляпа, длинные неопрятные волосы, всклокоченная нечесаная борода, иногда красная рубаха под сюртуком» (Бенуа 1990: 378). Ека­терина Андреева-Бальмонт запомнила их такими: «Небрежно одетые, в расстегнутых тужурках, из-под которых видны были их русские ру­башки. У всех у них волосы были растрепаны, все непрерывно курили» (Андреева-Бальмонт 1997: 186). Кстати, курил Чайковский тоже очень много, однако привычку эту унаследовал от старших воспитанников в училище правоведения.

Будущий композитор, весьма восприимчивый к внешним влияниям, молодой и увлекающийся, легко перенял облик, популярный в среде учеников петербургской консерватории, людей небогатых или откро­венно бедных, склонных к либерализму и народничеству, таких же пылких и фанатичных, как сам Чайковский. Новый образ был, впро­чем, не только уместен и популярен, он позволял неплохо экономить. Петр Ильич, лишенный финансовой поддержки отца (в 1863 году он оставил пост директора Технологического института), вынужден был строго ограничить траты и много работать, в том числе давать част­ные уроки: «Я уж достал себе на будущий год несколько уроков и самое главное, так как я совершенно отказался от светских удовольствий, от изящного туалета и т.п., расходы мои сократились до весьма малых размеров» (Чайковский 1955: 15). Гардероб не обновлялся — Чайков­ский донашивал то, на что щедро тратил деньги в 1860-1861 годах. «Петя ходил в потертом пиджаке и вместо белья имел какое-то отре­пье», — писал Модест Ильич.

В декабре 1865 года Чайковский закончил консерваторию, получив диплом «вольного художника» и серебряную медаль за кантату к оде Шиллера «К радости». И тогда же к нему обратился Николай Рубин­штейн с предложением стать профессором гармонии в московском отделении Русского музыкального общества. Окончательно решив по­святить себя музыке, Чайковский с радостью принял это лестное пред­ложение и в январе 1866 года отправился в Москву.

Так начался его путь к славе.

Чайковский отправился к новому месту своего вдохновленного слу­жения в образе эдакого Ивана Сусанина. Стоял мороз, и молодой про­фессор, одолеваемый небольшими и частыми недугами, патологиче­ски боявшийся серьезно заболеть, приехал в Москву в шубе. Но какой!

Длинная, почти до пят, по-обломовски широкая, из толстого сукна неопределенного цвета, подпоясанная кушаком и с огромным, устало повисшим на плечах изъеденным молью меховым воротником какого- то старинного зверя. Называлась она, впрочем, енотовой шубой. Этот гигантский меховой салоп был щедрым подарком Апухтина, человека широкой души и широкого тела. Узнав о том, что его бывший со­курсник-правовед и близкий вечно нуждающийся друг едет в Москву, он выдал ему свою «необыкновенно старую шубу, употреблявшуюся в деревенских поездках» (Кашкин 1896: 11).

С кудлатой бородой, длинными волосами и в нахлобученной серой каракулевой шапке Чайковский более походил на заправского кучера, чем на профессора гармонии. Однако не будем забывать контекст. Се­редина 1860-х годов — время не только «ходоков в народ», но и фана­тичных русофилов, живописавших идеальную матушку Русь в литера­турных, ученых и музыкальных сочинениях. Русский стиль стал тогда весьма востребован и моден в различных слоях общества, в том числе и в кругах разночинной интеллигенции. Русские шубы, меховые токи «под кучера», жирные бороды и усы, рубашки и кушаки — всем этим псевдонародным антуражем пополнялись гардеробы многих столич­ных и московских «фэшионаблей», смаковавших русскую идею, словно заморскую сласть. Чайковский в апухтинской шубе был весьма уместен и выглядел модно. Вероятно, поэтому, только приехав в Москву, он отправился в фотоателье запечатлеть себя в этом оперно русском облачении. Впрочем, над молодым профессором все же по­смеивались украдкой его студенты и коллеги-западники.

Чайковский работал в Русском музыкальном обществе много и ста­рательно, но жалование получал мизерное и потому продолжал эко­номить. Он довольствовался комнаткой в квартире своего патрона, шумного и талантливого Николая Рубинштейна, скромно обедал в де­шевых дурно пахнущих трактирах и носил «какое-то отрепье» по мет­кому выражению брата Модеста. «Как памятен мне его (Петра Чайков­ского. — О.Х.) тогдашний внешний облик: молодой, с миловидными, почти красивыми чертами лица, с глубоким, выразительным взглядом красивых темных глаз, с пышными, небрежно зачесанными волосами, с чудной русой бородкой, бедновато-небрежно одетый, по большей ча­сти — в потрепанном сером пиджаке», — вспоминал бывший ученик композитора, Ростислав Геника (Геника 1973: 72-73).

Вихрастый и раздушенный Николай Рубинштейн понимал и со­чувствовал положению молодого профессора, но он не мог мирить­ся с его печальными обносками. Он почти насильно реформировал внешность Чайковского в согласии с собственными представления­ми о мужской моде и хорошем вкусе. Во-первых, Николай Григорье­вич подарил своему протеже черный фрак, который уже давно не носил. Он вполне подошел, хотя смотрелся немного «с чужого пле­ча». Затем Рубинштейн взялся за костюмы и белье. В письме к сво­им братьям Петр Ильич не без иронии сообщал: «Этот последний (Н.Г. Рубинштейн. — О.Х.) ухаживает за мной, как нянька, и хочет непременно исполнять при мне эту должность. Сегодня он подарил мне насильно шесть рубашек, совершенно новых (не говорите этого Давыдовым и никому), а завтра хочет насильно везти заказывать пла­тье» (Чайковский 1955: 25).

В сентябре 1866 года Чайковский стал профессором только что от­крывшейся Московской консерватории, и его ежемесячное жалова­ние увеличилось до ста рублей. В ноябре композитор жаловался брату Анатолию: «Что пишешь: отчего у меня нет денег? Их у меня бывает много, но ведь и трат ужасно много! А Боксо? А новое платье и теплое пальто?» (там же: 34). Это уже говорил не тот скромный, застенчивый, лишь музыкой одной живущий профессор. Это говорил другой Петр Чайковский — соблазненный первыми гонорарами, остро чувствовав­ший грядущий успех и славу, небрежно элегантный транжира, научив­шийся легко расставаться с деньгами.

1870-е годы в жизни композитора — не только годы исканий и стран­ствий. Это время формирования композиторского образа — не без помощи друзей и профессиональных портных. Автор русофильских опер «Опричник» и «Кузнец Вакула», тонкий музыкальный критик «Русских ведомостей», Чайковский стал хорошо зарабатывать (более 2000 рублей в год) и чаще бывать в обществе. Гардероб заметно увели­чился. К знаменитому и всеми памятному серому пиджаку добавились хорошо сшитые шерстяные вестоны и черные двубортные сюртуки, репсовые галстуки-бабочки и шелковые в тонкую белую полоску «ре­гаты». Густая борода в стиле «неорюс» была аккуратно острижена, во­лосы тщательно зачесаны и слегка напомажены. В 1872 году Чайков­ский обзавелся новым аксессуаром, добавившим к его профессорской внешности значительности: «Зрение так ослабло в сравнении с преж­ним, что я обзавелся пенсне, которое, как говорят, весьма украшает меня» (Чайковский 1900: 396).

У Петра Ильича формируется круг пылких поклонниц (в основном из среды его студенток), ежедневно умоляющих молодого и симпатич­ного профессора о фотографической карточке. Желания музыкально одаренных барышень Чайковский спешит исполнить, регулярно посе­щая самые модные петербургские и московские ателье. Его облик 1870-х годов запечатлели виртуоз русской светописи Александр Эйхенвальд и тонкий портретист Михаил Панов, мастер официального портрета Иван Дьяговченко, друг столичных артистов Альфред Лоренс и великий Карл Бергамаско, король фотографов, фотограф королей.

В домашней одежде Чайковский все еще предпочитает русский стиль. Он носит невообразимых размеров халаты, а в особо холодные дни — шубу, весной и летом — простые рубашки-косоворотки, в не­погоду — «непромокайки» и высокие болотные сапоги.

Но его светские костюмы все больше подчиняются мягкому дик­тату французской моды. Полуприлегающие двубортные пиджаки и сюртуки отличаются чересчур широкими лацканами и бархатны­ми воротниками, тонкая атласная обшивка, чуть светлее основного тона, плавно огибает борт, лацканы и клапан пошета. Легкое грасси­рование этого нового облика легко объяснить. В начале 1870-х годов Чайковский окончательно влюбляется в Париж, который регулярно навещает: «Пораздумав хорошенько, направил свои стопы в Париж, где хорошо во всякое время года. Нельзя описать, до чего этот Париж удобен и приятен для жизни, и как приятно можно здесь проводить время человеку, имеющему намерение веселиться. Уже самое гуля­нье по улице и глазенье на магазины в высшей степени занимательно» (Чайковский 1955: 83). Впрочем, композитор не только рассматривал витрины, он часто и с большим удовольствием посещал универма­ги и бутики, оставляя в них большие суммы. В письме из Парижа он признавался брату Анатолию: «Вместо театра у меня явилась другая слабость:покупать! Вчера купил восемь галстуков» (курсив П.И. Чай­ковского) (там же: 223).

Внимание гениального транжиры привлекали не только аксессуа­ры. В Париже он покупал белье, костюмы, шляпы, перчатки, трости. Небрежное русофильство уступило место безудержной франкомании, превращавшей Чайковского в ловкого парижского фланера с полотен Эдуара Мане. Петр Ильич нет-нет да и позволял себе слабость похвастаться своим новым безупречным внешним видом: «Как бы то ни было, но вчера и сегодня я таким гоголем расхаживаю по Пари­жу и тешу себя сладким сознанием, что можно баклуши бить, что ты не узнал бы своего братца, увидевши его в новом пальто, в цилиндре, в элегантных перчатках фланирующим...» (там же: 226).

С конца 1870-х годов автор очаровательного «Детского альбома» и проникновенной музыки к «Лебединому озеру» усердно пишет днев­ник, в котором, помимо милых личных признаний («кутил безудерж­но», «наплакался от души», «много пил»), все чаще упоминает куплен­ные вещицы и портновские ателье.

«24 февраля 1879 г. Париж. Купил сегодня тебе (брату Анатолию. — О.Х.) и Модесту по три галстука» (там же: 227).

«17 мая 1886 г. Париж. С Алешей пошли заказывать рубашки. Зака­зали и шапку купили» (Чайковский 1923: 60).

«2 июня 1886 г. Париж. Завтракал в Cafe d'Orleans. Купил булавку (галстучную. — О.Х.). Шлялся» (там же: 65).

«4 июня 1886 г. Париж. Сумасшедший день. Покупал разные подар­ки и нужные вещи, потом фрак приобрел» (там же: 66).

«20 июля 1887 г. Вена. Заказал ботинки и купил другие» (там же: 162).

«21 июля 1887 г. Вена. Покупал нож для Н.Д. и галстуки для себя» (там же).

«27 июля 1887 г. Вена. Рубашки. Возня с новой рубашкой» (там же: 164).

«26 марта 1888 г. Вена. Разменял деньги; купил пальто и платье. 27 марта. Вышел в 12 часов в новом пальто. Стригся по соседству» (там же: 206).

«14/26 марта 1889 г. Париж. Заказал платье и белье. 17/29 марта. Визиты к портному (примерка)» (там же: 230).

Чайковский предпочитал баловать себя красивой парижской одеж­дой, сшитой дорого и на заказ. В дневниках и письмах он неоднократно упоминает имена тех портных, к услугам которых прибегал:

«21 ноября 1884 г. Париж. Кучу я неистово. Заказал у Тремблета мас­су белья и у Николя две пары платья» (Чайковский 1955: 323).

«30 мая 1886 г. Париж. Большая прогулка. Зашел к Nikoll и заказал платье. 4 июня. К Nicolle примерять платье» (Чайковский 1923: 65-66).

Чайковский заказывал платья и у венских портных: «23 июля 1887 г. Вена. Ожидал платье (после примерки в ателье. — О.Х.). После ванны надел новое платье» (там же: 163).

В клинском музее хранятся элегантный прогулочный пиджак и жилетка из престижного венского ателье «Генрих Грюнбаум» (Heinrich Grunbaum), сшитые, судя по крою и силуэту, в середине 1880-х годов. Находилось оно в самом центре щегольской Вены, на модном и дорогом Грабене, в доме № 26. Услугами мастера пользовались не только известные музыканты и художники, но и представители монар­шей семьи Габсбургов, в связи с чем услужливый и деликатный Грюнба- ум получил право именоваться придворным поставщиком и портным.

В 1880-е и начале 1890-х годов гардероб Чайковского стремительно рос. Покупались в конфекционах или шились на заказ сюртуки, про­гулочные ансамбли, сорочки, пальто, халаты и непромокаемые плащи. Но больше всего композитор любил лаконичные и весьма удобные од­нобортные пиджаки французского кроя — со скошенными полами, вы­сокой застежкой, небольшими аккуратными лацканами и воротником, неизменным пошетом на левой полочке. Исаак Букиник вспоминал: «По фигуре он выглядел довольно бодрым и стройным. Был всегда ак­куратно одет и производил впечатление европейца. Такой благородной внешностью не отличались наши профессора консерватории, и Чай­ковский выделялся на этом фоне. <.. .> Чайковский был среднего роста, весь седой, очень изящный, одет в коричневый костюм французского покроя» (Букиник 1973: 409).

Был у композитора и самый любимый предмет гардероба — описан­ный во многих мемуарах и запечатленный лучшими фотографами Рос­сии и Европы—темно-синий пиджак, называвшийся в бомонде «художе­ственным». Еще в 1860-е годы он стал необыкновенно популярен среди французских любителей изящной словесности и художников. Его прославили Альфонс Карр, Стефан Малларме и парижский порт­ной Чарльз Фредерик Ворт, считавший себя «настоящим художником».

С 1880-х годов за этой ловкой темно-синей или черной курткой прочно закрепилось определение «художественной». В 1890-е годы ее прославил Оскар Уайльд, превратив в часть своего эстетическо­го имиджа. В 1870-1880-е годы «художественный» пиджак с большим удовольствием примерили русские служители муз — Николай и Ан­тон Рубинштейны, писатель Александр Островский, артист Василий Далматов, поэт Семен Надсон. Он представлял собой короткий одно­бортный (гораздо реже двубортный) пиджак со срезанными полами, мягкими неширокими лацканами. Борт, манжеты и отложной ворот­ник овивала атласная или репсовая бейка. Шили «художественную» куртку из бархата или тонкой шерсти. Судя по воспоминаниям, в гар­деробе Петра Ильича были как бархатные, так и шерстяные «художе­ственные» пиджаки, которые он носил постоянно и с большим удоволь­ствием. Владимир Погожев: «Впечатление изящества закрепилось во мне и возобновлялось при всякой обстановке встречи с Чайковским, был ли он одет во фраке, в шубе или в обычном для него синем пид­жаке» (Погожев 1973: 69). Леонид Сабанеев: «Он так и врезался в мою память: в бархатной черной „тужурке", седой, с нервным, передерги­вающимся лицом» (Сабанеев 2004: 17).

Чайковский сделал «художественной» куртке определенную рекла­му, и вслед за композитором ее стали носить консерваторские студенты и молодые сочинители, наивно верящие, что этот костюм и аккуратно остриженная «под Чайковского» бородка могут с лихвой компенсиро­вать отсутствие божественного дарования.

Петр Ильич иногда позволял себе шалости. С детства любивший маскарады и переодевания, он и в зрелые годы устраивал розыгрыши с элементом безобидной травестии. Любопытную историю приводит Софья Нюберг, дочь Николая Дмитриевича Кашкина, близкого дру­га композитора:

«Не помню уж, где это было, кажется, не то в частном доме, не то в Артистическом кружке. Я знаю только, что отец мой, Н.Д. Кашкин, и Чайковский решили нарядиться так, чтобы друг друга не узнать, и держали пари. В общественных маскарадах обычно мужчины ма­сок не надевали, а дамы были в масках обязательно. Отец, по словам мамы, сидел довольно долго дома, спокойно занимаясь своими дела­ми, потом, даже не переодеваясь, зашел в парикмахерскую, сбрил на­чисто бороду и усы и в таком виде поехал на вечер. Там его никто не узнал; кто-то, посвященный в секрет, познакомил его, представляя, как приехавшего откуда-то музыканта; он сидел и разговаривал с каким- то из своих близких друзей, который, как и все прочие, не узнавал его, а только не мог сообразить, кого же ему этот человек напоминает. Между тем произвело некоторую сенсацию появление очень элегант­ной дамы, высокого роста; она была одета в какое-то необычайно ро­скошное домино из черного кружева, на ней были бриллианты, в ру­ках веер, — кажется, из страусовых перьев; она стала величественно прогуливаться под руку с кем-то из кавалеров. Многие узнали это до­мино — это была единственная в своем роде вещь, сделанная на заказ одной из московских богатых барынь. Ее муж, присутствовавший на маскараде, был очень смущен. Друзья его предупредили, что приехала его жена. Ему она сказала, что плохо себя чувствует и на маскарад не поедет, и он стал ухаживать за какой-то артисткой, которой он увле­кался и к которой жена его ревновала. Он поспешил куда-то скрыться, его даму взял кто-то другой, а виновница сего переполоха продолжала спокойно прогуливаться мимо танцующих и беседующих гостей. Она несколько раз прошла мимо столика, около которого сидел со своими собеседниками Н.Д. Кашкин, как вдруг, повернувшись так, что Кашкин ей стал виден со спины, она остановилась, широким жестом уда­рила себя по лбу и воскликнула: „Идиот, да ведь он же обрился!" — дама узнала папу, а по характерному жесту и голосу присутствующие узнали Чайковского, и их инкогнито было, ко всеобщему увеселению, открыто» (Нюберг-Кашкина 1973: 270).

Другой необычный костюм Петр Ильич примерил 1 июня 1893 года в Кембридже во время помпезной университетской церемонии присво­ения звания почетного доктора. «В 11 У₂ часов мы собрались в особом помещении, — писал Чайковский, — где вся корпорация профессоров университета и начальствующих лиц присутствовала при нашем об­лачении в докторский костюм. Костюм состоит из белой мантии (шел­ковой), обшитой бархатом, и из черного бархатного берета» (Чайков­ский 1955: 542). Хоть и лаконично, но композитор точно описал этот старинный почти готический наряд. Со времен Петра Ильича он не изменился. Доктора музыки до сих пор облачаются в роскошную мантию из кремовой парчи с шелковой темно-вишневой отделкой, ши­рокими рукавами, обшлага которых перехвачены толстыми шнурками повыше локтей, и тяжелым почти до пят капюшоном. То, что компо­зитор назвал «беретом», представляет собой черную бархатную шляпу с полями из баснословных тюдоровских времен.

Но Чайковскому мантия не понравилась. Он считал ее маскарадом и поспешил разоблачиться, как только охрипшие вековые фанфары протрубили окончание церемонии.

 

Любимые вещицы

Петр Ильич редко покупал одежду и аксессуары в России. Но его бес­спорно тонкое чувство вкуса и любовь к элегантным вещицам подска­зывали, когда следовало сделать выбор в пользу русских мастеров. Из­вестно, к примеру, что композитор носил «циммермановские» шляпы, лаконичные и ловкие головные уборы, которыми бредили записные русские модники в середине и второй половине XIX века. Их упоми­нают в романах и повестях, о них с ностальгией пишут престарелые мемуаристы. «У нас был один новеллист, всякий раз обрисовывавший своих изящных героев такими словами: „на голове NN превосходно сидела циммермановская шляпа!". Есть циммермановская шляпа, и все кончено. Вне циммермановской шляпы нет счастья, циммермановская шляпа избавляет нас от наблюдения внутренней стороны ха­рактера, циммермановская шляпа представляет собою геркулесовы столпы хорошего тона», — свидетельствовал Александр Дружинин (Дружинин 1865).

Эти головные уборы называли по имени их создателя — петербург­ского мастера Карла-Фридриха Циммермана. Окончив Петровское коммерческое училище и став 2-й гильдии купцом, он занялся галан­терейной торговлей, затем открыл шляпную фабрику на Петергоф­ском проспекте в доме Шварца и шляпный салон «Ф. Циммерман» на Невском проспекте у церкви святых Петра и Павла. В доме-музее Чайковского хранится удивительно элегантная круглая циммермановская шляпа со светло-серой окантовкой и репсовой лентой. В ней композитор неоднократно позировал — в том числе для любитель­ских фотографий.

Питомец мод и пламенный транжира, Петр Ильич обожал ловкие и банально красивые детали, оживлявшие строгую элегантность его внешности. Он любил чуть тесные тонкие перчатки из нежнейшей лайки, которые в больших количествах покупал в Париже (предпо­читал фирму General Grant). Он украшал свои безупречные галстуки удивительно изящными булавками — к примеру, в форме геральдиче­ской лилии Бурбонов. Он не мог устоять перед тонкой изысканностью тростей, модерновым изгибом серебряных пенсне и дорожил монар­шими подарками, но только такими, которые соответствовали его раз­витому и взыскательному светскому вкусу. К примеру, летом 1883 года он получил от императора Александра III «кольцо с большим брилли­антом, очень красивым» (Чайковский 1955: 298) в знак признательно­сти за его кантату «Москва», написанную специально для коронации 15 мая 1883 года. Однако композитор остро нуждался в деньгах и зало­жил перстень, потеряв при этом и полученные деньги, и квитанцию. В августе он пишет Модесту: «Относительно кольца исполнены все, ка­кие нужно, формальности, чтобы оно осталось за мной, но ранее трех месяцев со дня закладки я получить его не могу» (там же: 299). До сих пор в его клинском кабинете-гостиной хранятся дивные серебряные туфельки-черевички, миниатюрный шедевр фирмы «П. Овчинников». Их композитор нежно любил.

Впрочем, описание внешнего вида Чайковского было бы не полным без упоминания одного престранного аксессуара. Петр Ильич был па­тологически мнительным и всерьез верил в то, что когда-нибудь не­пременно застудит уши и оглохнет, как Бетховен. Успокоения его ле­чащего врача Василия Бертенсона мало помогали, и тот предложил композитору простой, но действенный способ — затыкать уши ватой в холодные дни. Этот мелкий штрих биографии русского гения вряд ли был бы замечен, если бы не рассеянность Чайковского. Он являл­ся с ватой на концерты, светские мероприятия и, совершенно позабыв о ней, позировал лучшим столичным фотомастерам, слегка смущая их необычным аксессуаром.

У композитора была и другая «мания» — составлять смеси из ду­хов. Чайковский, подобно многим своим современникам, предпочитал тонкие цветочные запахи, особенно фиалки и ландыш. Парфюмы он покупал и в Петербурге, и за границей — чаще всего в Париже. В его аккуратных шкафчиках и вечных его спутниках, кожаных кофрах, всегда хранилось несколько изящных флаконов с божественно тон­кими «одорами». Помимо традиционной для мужчины-модника того периода «Кельнской воды», Чайковский использовал более нежные (в том числе и дамские) ароматы парижской фирмы Guerlain и рус­ской компании Брокар.

В советское время Петра Ильича Чайковского изображали сподвиж­ником, затворником, великосхимником от музыки. Он жил и дышал од­ним лишь творчеством, презирал императорскую камарилью, избегал людей высшего света, натерпелся от глупой жены и был нежен со слугой Алешей, который с легкой руки писателей и сценаристов превратился в символ всего русского народа. В 1990-е годы отношение к компози­тору изменилось, как изменились атмосфера в стране и нравы в обще­стве. Чайковский был признан гомосексуалистом, и в этом большая заслуга исследователя Александра Познанского, чересчур подробно описавшего его далеко не беспорочную личную жизнь.

Мне же захотелось представить другого Чайковского — русофила, парижского модника, транжиру с утонченным чувством стиля и недостатками, простительными гению.

 

Литература

Андреева-Бальмонт 1997 — Андреева-Бальмонт Е. Воспоминания. М., Издательство имени Сабашниковых, 1997.

Арсеньев 1886 — Арсеньев К. Воспоминания об училище правоведе­ния / Русская старина. Т. XLX. Ч. 4. 1886.

Бенуа 1990 — Бенуа А. Мои воспоминания. Т. 1, 2. М.: Наука, 1990. Букиник 1973 — Букиник И. Концерты П.И. Чайковского в Харькове / Воспоминания о Чайковском. 2-е изд. М., 1973.

Дружинин 1865 — Дружинин А.В. Письма иногороднего подписчи­ка о русской журналистике // Собр. соч. А.В. Дружинина. Т. 6. СПб., 1865. rusbook.com.ua/russian_classic/drujinin_av/pisma_inogorodnego_podpischika_o_russkoy_jurnalistike (по состоянию на 25 октября 2013 г.).

Геника 1973 — Геника Р. Из консерваторских воспоминаний / Воспо­минания о Чайковском. 2-е изд. М., 1973.

Герард 1973 — Герард В. Чайковский в училище правоведения / Вос­поминания о Чайковском. 2-е изд. М., 1973.

Кашкин 1896 — Кашкин Н. Воспоминания о П.И. Чайковском. М., 1896.

Ларош 1922 — Ларош Г. Собр. музыкально-критических статей. Т. 2. Ч. 1. М., 1922.

Маслов 1973 — Маслов Ф. Воспоминания друга / Воспоминания о Чай­ковском. 2-е изд. М., 1973.

Нюберг-Кашкина 1973 — Нюберг-Кашкина С. О Чайковском / Воспо­минания о Чайковском. 2-е изд. М., 1973.

Погожев 1973 — Погожев В. Воспоминания о П.И. Чайковском / Вос­поминания о Чайковском. 2-е изд. М., 1973.

Сабанеев 2004 — Сабанеев Л. Воспоминания о России. М.: Классика XXI, 2004.

Стасов 1880 — Стасов В. Училище правоведения 40 лет тому назад / Русская старина. XXIX. Ч. 9-12. СПб., 1880.

Хорошилова 2013 — Хорошилова О. «Редкий Чайковский». Малоизвест­ный фотопортрет композитора из архива Н.М. Нолле / Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования. № 5. М., 2013.

Чайковский 1900 — Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковско­го. Т. 1. М.; Лейпциг, 1900.

Чайковский 1923 — Чайковский П. Дневники. 1873-1891. М.; Петро­град, 1923.

Чайковский 1955 — Чайковский П.И. Письма к родным. М.: Государ­ственное музыкальное издательство, 1955.

Poznansky & Langston 2002 — Poznansky A., Langston B. The Tchaiko­vsky Handbook: A guide to the man and his music. Catalogue of letters, genealogy, bibliography. Indiana University Press, 2002. Vol. 2.